И следует сказать, возвращался Иван Павлович, сломленный духовно, лишившийся прежних надежд и мечтаний. А как все хорошо начиналось… В Тамбове он убедил губернатора в необходимости открытия уездных училищ и гимназии в самом городе, которая, впрочем, была открыта уже после его перевода в Саратов…
В памяти всплывали строки из письма попечителя Магницкого: «Милостивый государь мой, Иван Павлович, предлагаю занять вам место директора Саратовских училищ, поскольку место сие остается пока еще никем не занятым, хотя искателей было много». Далее перечислялись все его, Менделеева, хорошие качества, отмеченные попечителем, и заканчивалось: «Ваш покорный слуга Л. Магницкий. 27 марта 1823 года. Санкт-Петербург».
А что оказалось на деле? Попечитель вскоре проявил свой норов и придрался в непочтении к его высокой особе. Из-за чего, спрашивается? Да из-за пустяка: некто Лажечников, как оказалось, известный писатель, взял из Саратовской библиотеки несколько книг, а заплатить за них не счел нужным. Вот и написал ему о том Иван Павлович, мол, сударь, нехорошо так поступать, извольте прислать денежки за взятые книги.
А тот ни книг, ни денег не вернул, а вместо этого накропал кляузу самому попечителю. Тот вмиг позабыл о своих ласковых словах и обещаниях, прислал на директорскую должность немца Фукса, чем-то ему польстившего. Фамилия сама за себя говорит, одним словом – лиса. Разве мог Иван Павлович ослушаться начальственного решения и не уступить тому свою должность? В том-то и оно, что нет, не посмел. И стал тот Фукс полновластным хозяином при прежнем, пока еще не уволенном директоре Менделееве. Ждали проверку. Сперва приехал уже знакомый Ивану Павловичу по Тобольску профессор Эрдман, что когда-то отметил его заслуги во время тобольской ревизии. Он выслушал и того и другого, обо всем доложил Ученому Совету в Казань. А потом как снег на голову и сам попечитель Магницкий заявился. Если уж он предлагал императору разрушить Казанский университет и камня на камне от него не оставить, то что говорить про Саратов?! Придирался ко всему, к чему можно было придраться. И тоже уехал.
Два года Иван Павлович вместе с семьей ждал решения своей участи в полном неведении и, что греха таить, начал тихонько попивать, чтоб совсем с ума не сойти, оказавшись в безвестности.
Умер один император, на его место заступил другой. Случился знаменитый бунт офицеров на Сенатской площади. А Менделеевы все ждали, пока директорскую отставку одобрит Казанский совет, а затем новый министр, а тем временем и сам Магницкий лишился места, и благо, что нашлось свободное кресло на директорскую должность в Тобольск, куда они теперь и ехали.
Правда, если из Тобольска их семья уезжала с тремя дочерями, то теперь они возвращались уже впятером. И еще сын Иван. Но больно сжималось сердце, когда Иван Павлович вспоминал о смерти старшей – Марии, похороненной в Саратове. И двоих сыновей, чьи могилки остались в Тобольске. Но такова жизнь, и ничегошеньки с этим не поделаешь. Значит, на то воля божья, призвавшего их к себе, не успевших пожить, порадовать родителей, самим насладиться тем, что дано всем и каждому.
И еще он наконец получил дворянство. Был приписан к Саратовскому Благородному собранию. Раньше об этом Иван Павлович мог только мечтать.
А что же дальше? Рано или поздно служба закончится, а там и пенсия. Но силы у него пока есть. Вот бы найти какое место поближе к родной Твери, может быть, даже в Петербурге. Сейчас новый император, может, что изменится и ему предложат продолжать службу в министерстве или в каком департаменте. Тобольское директорство – это тупик, и обратного хода уже не будет. Да и не молод он уже, скоро пятьдесят годков стукнет. Ждать в таком возрасте повышения в чине можно лишь перед отставкой. Неужели на этом все? А как быть с дочерьми? Им нужно будет женихов приискать, а значит, и приданое. От этих мыслей голова шла кругом. Но он муж и отец, а потому не имеет права показать, что устал, сломлен и не видит никаких перспектив. Уж так повелось. Он должен быть сильным, хотя бы ради детей…
…Тобольск мало в чем изменился за десятилетнее их отсутствие: все те же давно не подновляемые купола церквей, ряды разнородных обывательских домов, мычание коров, запертых на ночь в стайках, разноголосая петушиная перекличка, будто то был не губернский город, а обычное село или какая-нибудь забытая богом деревенька.
На перекрестках стояли возле своих полосатых будок неизменные усатые городовые, с подобострастием отдающие честь проходящим мимо военным; по обочинам, позвякивая кандалами, неспешно тащилась вереница каторжников, угрюмо поглядывающих по сторонам и заученно втягивающих головы в полосатых шапках в поднятые высоко вверх плечи. Сердобольные тетки, закутанные в теплые платки, тяжело вздыхали, провожая горемык взглядами, полными тоски и печали, а иные успевали сунуть им в руки, несмотря на грозные окрики конвойных, припасенные заранее пироги или шаньги. Злобно лаяли на всех проходящих мимо из дворов цепные псы, желающие тоже показать себя и получить за то лишний кусок от хозяина. Понуро стояли возле церковных ворот одноногие калеки с кружками для подаяний; торопливо семенил на службу тощий дьячок с козлиной бородкой, кивая на ходу кланяющимся прихожанам.
И над всей этой людской круговертью в небе неспешно проплывали стаи воронья в сторону базарной площади в поисках легкой добычи. Каждый был занят своим делом, и никто не обратил внимания на появление в городе многочисленного семейства нового директора гимназии. И только пожилые гимназические учителя, пережившие уже не одну подобную смену руководства, без особой охоты делились меж собой впечатлениями на этот счет, сидя за чаем после окончания занятий. Один из них с седыми бакенбардами и бритым подбородком, время от времени покашливая и со значением, рассказывал:
– Служили мы с Иваном Павловичем… Помнится, он с тогдашним директором все ужиться не мог, нас, молодых, подбивал скинуть того и нового поставить.
– Никак себя в директора метил? – продолжая смотреть куда-то вверх, спросил учитель словесности, позевывая чуть ли не после каждого слова.
– А то кого же еще? – отвечал ему собеседник. – У нас же ведь как заведено: ежели кого хаешь, считай, себя хвалишь.
Учитель словесности ответил не сразу, а сперва взял со стола длинными худыми пальцами баранку, сломал ее пополам, потом еще раз, отломил кусочек, положил себе в рот, прожевал, глотнул чая и лишь после этого согласился:
– Все горлопаны одинаково устроены, без собственной выгоды слова лишнего не скажут. Чего ж его старый тот директор от должности не отстранил да и не отправил куда-нибудь от греха подальше? Власть, она ведь в его руках. Или убоялся чего?
– Разное болтали, – чуть подумав, ответил старый учитель, – будто бы среди городского начальства у него покровительство было. Иные говорили, что даже в Казани сам попечитель благоволил ему тогда. Я вам больше скажу: умел господин Менделеев полезные знакомства завязывать. Был слух, что и в столице его многие важные господа знали. А там поди разберись, где врут, где правду говорят.
Эти слова вывели учителя словесности из сонного состояния, и он недоверчиво спросил:
– Неужто такому важному человеку не нашлось иного места, окромя как в нашем городе? Мог бы и в Казань или еще куда перебраться…
– Может быть, был бы он один, так бы и сделал. Но он как женился, жена его начала рожать едва ли не каждый год. И сейчас у них, надо полагать, орава детишек, словно у цыган в таборе – мал-мала меньше. И потом вот еще, о чем мне доподлинно известно: фабрика тут у жены его стекольная, уже сто лет как посуду там делают. Крестьяне приписные. Никак не бросишь такое хозяйство и с собой не заберешь.
– Да-а-а, видать, тот еще хват этот Менделеев, – согласился учитель словесности. Не знаю, чего и ждать от такого. Как бы иное место подыскивать не пришлось.
– Так вы, значит, самого главного не знаете, – успокоил его собеседник, – пообломали рога нашему директору в Саратове. Едва под суд не попал. Наш Протопопов отчего, думаете, уехал отсюда? Да за хороший куш его, видать, уговорили в Пензу ехать, а Менделеев вот на его место извольте жаловать. Это из Саратова-то, с Волги да в нашу глушь. Мыслимо ли?
– Чего ж у него там вышло, коль дело до суда дошло?
– Помните, был такой у нас попечитель Магницкий?
– Как не помнить. Строгий человек был, говорят. Чуть Казанский университет не разогнал, старался камня на камне от него не оставить. Только новый наш император Николай Павлович, долгие ему лета, – набожно перекрестился тот, – самого Магницкого от должности и отрешил и судить будто бы велел.
– Так-то когда случилось?
– Недавно совсем, а до того они с Менделеевым общего языка не нашли…
– И отчего, скажите на милость?
– Откуда же мне о том знать, чего они не поделили?
– И не поверите, мне один знакомый писал, будто бы господин попечитель глаз положил на супругу Менделеева. Дело чуть до дуэли у них не дошло, сам губернатор их потом мирил.
– Это из-за той самой, у которой здесь стекольная фабрика?
– Она и есть.
– Видно, хороша собой?
– Не то слово. Помню ее: горяча, порывиста. У нас половина учителей тогда Менделееву завидовали, правда, молчали, а то зашибить мог, силушкой-то его бог не обидел.
– И плодовита, как погляжу, – хищно оскалившись, добавил словесник, облизывая языком сухие губы.
– Та еще семейка, – ничего не скажу, – вновь откашлявшись, сказал знаток всех слухов и пересудов. Только вы о том никому, а то нам с вами от нового директора жизни не будет.
– Могли бы и не говорить, – согласился словесник вставая, – премного благодарен вам за беседу.
Глава вторая
…На этот раз семейство Менделеевых разместилось в доме директора, заняв его весь полностью. Нужно было искать няню для детей, горничную, повара, а со временем и конюха для поездок супругов с визитами. Дом был хоть не большой, но вместительный, и единственное, чего недоставало, так это детских кроваток. Большой стол в гостиной словно специально кто-то готовил для их семьи. Первый раз после дороги сели за него пить чай. В центре – Иван Павлович; по правую руку от него Мария Дмитриевна с годовалой Машей на руках, а рядом с ней пятилетний Иван, неуловимо на отца похожий. В то же время такой же порывистый, не желающий уступать ни в чем старшим сестрам, как его мать, какой она себя помнила в молодости.