Потому и замуж их девок брали неохотно, зная, что прежде следует спросить разрешения у хозяев. И сватам от них давали от ворот поворот самостоятельные крестьяне из соседних деревень, насмехаясь над ними при встрече на ярмарках или в иных местах. Ко всем аремзянским мужикам, да и бабам заодно, прилипло навсегда презрительное название: «фабричные». И ни смыть, ни забыть его было невозможно, словно клеймо каторжника или неизлечимую дурную болезнь, память о чем оставалась и после смерти того несчастного.
В обычаях сибиряков издавна повелось жалеть и сострадать ссыльным и убогим, но никак ни холопам, пусть и не по своей воле прислуживающих господам. Их равняли едва ли не с бездушной скотиной, на которой пашут с утра до позднего вечера, кормят абы как не досыта, бьют, корят, делают во всем виноватой и бросят околевать где-нибудь у опушки леса, когда у той закончатся последние силенки.
Окрестные мужики смотрели на фабричных работников без всякого сожаления и сочувствия, не понимая или не желая того сделать, как те могут работать не на себя, а на барина, хотя господь создал человека по собственному образу и подобию, а значит, свободным и ни от кого не зависимым. А уж коль позволил кто надеть себе ярмо на шею, значит, прогневал господа нашего, за что и получил сие наказание и себе, и деткам своим. Так что теперь терпи и не жалуйся на участь свою тяжкую.
Видать, и фабричный люд думал так же, поскольку по сути своей были они людьми богобоязненными, понимающими, что деваться им некуда и заступников им не сыскать, потому лучше смириться и не гневить господ и власть, над ними стоящую. Но силен искуситель, знает, как подольститься к человеку смертному, всем недовольному, вечно о бедах своих вздыхающему. Недаром говорят, будто нечистый придумал перо да бумагу, чтоб пороки наши легче счесть было. Вот и фабричным шепнул кто-то небескорыстный, мол, жалуйтесь на господ, шлите жалобы, и не кому-то там, а самому государю императору. А те и рады строчить-писать, благо есть к чему прицепиться и дело так повернуть, будто господа их душеприказчики последние жилы тянут из работного люда, в дом к себе не зовут, о пропитании их забот никаких не имеют, и платить им за работу не желают. В этом писарском деле превзошли фабричные мужики многих прочих, поскольку писали всегда и часто по любому поводу, а то и без оного. Только вот без особого успеха.
Да все потому, что народ начальствующий тоже головы имел и понимал, откудова у тех жалобщиков этакая страсть к писанине проснулась. Слали в село проверяльщиков разных, в делах понимающих. А те, разобравшись, сообщали о лености люда фабричного, не желавшего должным образом работу исполнять. Но пока суть да дело разрешится, фабрика та стояла, а иногда и красный петух, невесть откуда взявшийся, все их труды в прах обращал. Поди разберись, откудова он залетел: то ли по недогляду кого, то ли по чьему-то злому умыслу.
Встречались среди фабричных мужиков и головы отчаянные, бунтарские, которым «море по колено». О таких говорят, что живут они непонятно как, ни себе, ни людям. Дорога им на Дон или в другие разбойные края. Их бы там с милой душой приняли, в ватагу к себе зачислили. Вот только в Сибири тем бунтарям простора не было. Разбоя тут не любили. Свои же могли и пристукнуть, а то и властям выдать. Кто на разбой решится? Да лишь тот, кто своим трудом жить не желает. Но, бывает, и в чистом лесу кривое деревце встретишь. Так и в вольной Сибири нет-нет, да и затешется лихой человек в тихом стаде. Вряд ли имена тех людей кто помнит, а если и помнит, то в молитвах своих поминать не станет.
Само сельцо насчитывало не более дюжины кособоких, покрытых сверху дерном домишек, где ютились семьи работных фабричных людей. Отдельно от их жилья высился господский дом, а за ним – пострадавшая во время недавнего пожара Никольская церковь. В стороне, ближе к кладбищу, виднелись почерневшие от времени и изрядно прокопчённые фабричные строения, внутри которых помещалась гута, на четыре печи, складские помещения и груды песка под покосившимся навесом.
В Аремзяны семейство Менделеевых прибыло к полудню. Мария Дмитриевна вглядывалась в знакомые с детства места, испытывая при этом одновременно страх и надежду стать со временем не только распорядительницей, но и продолжательницей трудов и замыслов своих предков.
Едва они остановились возле господского дома, как к ним подбежала ватага местных ребятишек, принявшихся с интересом наблюдать за прибывшими, нисколько не скрывая при этом своего любопытства и не выказывая желания помочь тем с разгрузкой. Мария Дмитриевна извлекла из сумочки заранее приготовленную горсть леденцов и протянула им. Но никто из детворы не сделал и шага, а тем более не протянул руки, словно опасаясь подвоха. Все они таращили глаза на празднично одетых девочек, а те от их взглядов не знали куда деваться и поспешили спрятаться за спиной матери. Та, поняв, что деревенские ребята не возьмут у нее лакомства без разрешения старших, а возможно, они не знают, что это такое, спрятала леденцы обратно в сумочку. Зато Ванечка смело подошел к одному из мальчишек, у которого была забинтована грязной тряпицей рука, и спросил:
– Больно?
Тот в ответ улыбнулся и попятился прочь, так ничего и не сказав.
Вслед за мальчишками к ним подошли и встали в нескольких десятков шагов от господ двое древних старух.
– Чегой-то за люди? – спросила одна из них другую.
– Заблудились, может. Не туда заехали, – отвечала вторая.
– Куда бы они тут ехали? К нам, точно, больше тут таким господам ехать некуда. Только я вот раньше таковых у нас сроду не видывала.
– Управляющего надобно кликнуть, пущай он погуторит с ними.
– Глянь, и детки у них забавные какие. Опять же на наших не походят нисколечко, разряжены, словно на Пасху.
– Может, из самой столицы сюды пожаловали?
– Ну, ты и хватила. Кто ж из столицы в такую глушь полезет? С Тобольску как есть не иначе заявились не жданы не званы…
– Барыня-то на нашего покойного хозяина больно похожая.
– Точно, глазища, как у него, чернущие, будто тебе уголья, и скулы такие же вострые – одно слово, не нашенской породы будут.
– Я тебе и говорю, не иначе, сестра нонешнего барина?
Скорым шагом к приезжим спешил управляющий Матвей Иванович Медведев, а вслед за ним, заметно прихрамывая, отдуваясь, вышагивал, волоча одну ногу, местный староста Лука Обрядов. Они еще издалека сняли шапки и, подойдя ближе, низко поклонились.
– Никак не ждали столь рано, ваше благородие, – сразу залебезил Медведев, пытаясь поцеловать ручку Марии Дмитриевны, которую она тут же поспешно отдернула и отступила на шаг назад.
Обрядов же хмуро смотрел со стороны, не решаясь подойти ближе. Но Мария Дмитриевна обратилась именно к нему:
– А я вас помню, Лука Иванович. Как нога? Дает себя знать? Вы же когда-то тут учили меня верхом ездить. А когда однажды жеребец меня скинул, первым на выручку бросились. Не вы бы, не знаю, что б со мной стало…
Обрядов смущенно кивнул, соглашаясь:
– Было, было такое дело. Сам спужался я тогда шибко, что батюшка ваш с меня в первую стать спросит, вот и кинулся на выручку. А нога, что ей сделается, новая не вырастет уже, а эта болит на непогоду. Ишь вы какая стали, не узнать…
– Ой, не говори! Совсем старуха…
– Да нет, ничего еще. Я вот свою похоронил уж пяток годков как…
– Чего ж не женишься? Или девок мало?
– Девки есть, да не про мою честь…
Втроем они прошли к господскому дому, и, чуть постояв на крыльце, Мария Дмитриевна перекрестилась и вошла внутрь. Медведев, не дождавшись приглашения, последовал за ней. Внутри почувствовала запустение и давнее отсутствие хозяев. Обойдя комнаты, она спросила управляющего:
– Найдешь кого, чтоб прибрали все? Мы тут хотим надолго обосноваться. И пусть вещи наши занесут.
Тот кивнул в ответ, хотел что-то спросить, но передумал и промолчал.
– Да, вели коней напоить, а после сразу приходи в фабричную контору.
Тот, так и не решившись задать мучивший его вопрос, поспешил исполнять поручения новой хозяйки, а Мария Дмитриевна кликнула детей и, когда они вошли, объявила:
– Мы теперь будем здесь жить.
– И долго? – спросила Ольга, обводя глазами неприбранное помещение.
– Пока не знаю, там видно будет, – ответила Мария Дмитриевна. – Оставайтесь здесь, а я на фабрику. Ванечка, пойдешь со мной, – добавила она, беря сына за руку.
Староста, так не решившийся войти в господский дом, стоял подле крыльца, и к нему тут же подошли с вопросами любопытствующие местные старухи.
– Слышь, Иваныч, правду, что ль, сказывают, будто то наследница старого барина? Иль мы обознались?
– А чего она к нам ни с того ни с сего заявилась? Столь годков носа не казала – и на тебе, прикатила…
– Вот у нее и спросите, – нехотя отвечал тот, – шли бы лучше по домам, чего приезжих господ пужать. Ишь, страхолюдины, не сидится вам, слетелись, сороки. Вас не спросили, взяла и приехала.
Старухи, недовольные ответом, отошли в сторонку, но уходить не спешили, остались ждать новостей.
Менделеева, а вслед за ней и управляющий, прошли в небольшую конторку при фабрике, где стояли образцы производимой посуды: стаканы, кружки, аптечные пузырьки, разные колбы, стеклянные игрушки. На полках лежали пыльные журналы, где были записаны доходы и расходы от произведенной продукции. Менделеева взяла один из них, быстро пролистала, отложила в сторону.
– Ладно, с этим потом разберусь. Надеюсь, поможешь мне, разъяснишь что к чему. Да, о самом главном не сказала. – Она подала Медведеву доверенность от брата на управление фабрикой.
Тот лишь отмахнулся, ответил:
– Я уж получил от самого Василия Дмитриевича письмо, что он вам перепоручает следить за фабрикой… Иного мне знать не надо.
– И что скажешь на это?
– Что я могу сказать?.. Кто меня о том спрашивал?..
– Вот я и спрашиваю. Брат мне писал, будто доходов за последние годы почти никаких. Продавать фабрику он не желает, потому и поручил мне всем заняться. Отчего доходы от продаж вдруг упали? Что не так?