их с шашками на боку. Он сразу как-то обмяк, уткнулся лицом во влажную землю и, глотая слезы в бессилии захлебываясь и клокоча, закричал, чтобы его услышали в доме:
– Прощайте, батюшка, и матушка, и братец мой кровный. Видать, не свидимся больше с вами…
В сенях, удерживаемая мужем, стояла мать Степки и Васятки и, закрыв лицо руками, не решалась произнести хотя бы слово, а дома в бреду метался раненый Васятка.
На другой день прибывшие из города полицейские отвели Степку на господскую конюшню, где с него содрали рубаху и привязали спутанные кисти рук к верхней балке.
…Из-за разбитых плавильных горшков работы на фабрике на время пришлось остановить и рабочих лошадей заперли внутри конюшни. Так они там и стояли, пофыркивая, настороженно смотрели на людей, ожидая, когда их выпустят наружу, как это было всегда. Вскоре подошла Мария Дмитриевна в сопровождении священника, управляющего Медведева и старосты Обрядова. Она не стала заходить внутрь, остановилась на пороге, переводя взгляды с лиц присутствующих на дальнюю кромку леса, словно ждала оттуда какого-то знака. В глубине конюшенного полумрака, переминаясь с ноги на ногу, Трофим Обрядов пощелкивал время от времени ременным бичом, с привязанными на концах металлическими бляшками.
– Что скажете, батюшка, – обратилась Мария Дмитриевна к отцу Михаилу. – Должны ли мы поступить по заветам отцов и дедов наших и достойно наказать того, кто посягнул на господское добро и жизнь их?
Батюшка прочистил горло, глянул на привязанного Стеньку, потом на сына старосты с бичом в руках и, поежившись, начал издалека:
– Бог создал землю и поселил на ней людей, чтоб они жили в мире и безгрешии. Но силен искуситель, смущающий бессмертные души наши. Так и отрок сей, поддавшийся соблазну жить без труда и почитания господ своих. А известно, всякая душа должна быть покорна высшим властям, господом поставленным над нами, а иначе из сердец заблудших начинают исходить злые помыслы и решаются они на дурные поступки, противные обычаям человеческим. Отсюда и скорби великие постигают их и, соответственно, наказание. Ибо нет ничего тайного, чтобы не стало явным. Потому должен отрок сей нести наказание за недостойные дела свои…
– Значит, вы не осуждаете того, что мы должны примерно наказать его? – уточнила Мария Дмитриевна.
– Но если он готов раскаяться, то наказание может быть смягчено. Господь велел прощать грехи ближних наших, – ответил тот, видимо, вспомнив известные слова Понтия Пилата.
– А вы спросите его о том, – предложила она батюшке.
– У кого? – тот сделал вид, что не понимает, о ком идет речь.
– У того, кто на меня напал. Брата его я простила, а насчет него сомневаюсь. Говорили мне, что этот Степан Мальцев подбивает работников фабричных свою работу бросить и в лес податься. Нет, дело это надо рубить на корню. Иначе потом поздно будет, – закончила она.
– Тогда вам и решать, – перекрестился со вздохом отец Михаил, не решившись добавить, что когда-то один из судий в подобном случае просто умыл руки. И со словами: «Господи, прости грехи наши» – он, крестясь, отошел в сторону и принялся шептать слова молитвы, глядя, как и недавно Мария Дмитриевна, на зубчатую кромку леса.
Мария Дмитриевна достала из-за обшлага платочек и взмахнула им. Раздался хлесткий щелчок бича. Стенька взвыл и громко застонал.
Встрепенулись запертые в своих стойлах лошади, некоторые принялись бить копытами, а при следующем, разряжающим со свистом воздух ударе бича и вопля, издаваемым Степкой, дружно заржали. Каждый удар приводил запертых животных в неистовство, и не успел Трофим закончить порку, как несколько из них выломали двери и ринулись на улицу, отбросив в сторону сына старосты, едва не затоптав людей, стоящих на пороге, и поскакали вниз по спуску к реке. А истекающий кровью Стенька из последних сил громко и безудержно хохотал, повторяя:
– Что?! Взяли? Не вышло, не вышло! Не стану каяться! Не бу-ду. Нет!!!
Полицейские с согласия Менделеевой отвязали его, и повели в конюшню, где местный кузнец, не глядя тому в глаза, заковал его в цепи. Потом его усадили на телегу между двумя приставами и повезли в город. Провожать Стеньку никто не вышел и лишь его мать, прижимая платочек к глазам с тоской смотрела вслед, даже не имея сил заплакать.
Вечером Мария Дмитриевна спустилась на реку к мельничной запруде и долго оставалась там в полном одиночестве, смотря на струящиеся потоки воды, бегущие мимо нее. Потом обмакнула в воду руки и смочила лицо. Она не видела, что на гребне горы стоят несколько женщин и с ненавистью смотрят на нее, переговариваясь меж собой. Там же была и мать Стеньки Мальцева.
– Змеюка! – прошептала она. – Ведьма. Сыновей меня лишила. Одного поранила, другого в солдаты сдала. Будь ты проклята. Чтоб тебя вода не принимала, чтоб места ты себе на земле во век и отныне не нашла, чтоб покоя не знала. Ненавижу!
– Степанида, остановись, передаст кто ей слова твои, со свету ведь сживет. Подумай о себе.
– Сама виновата, коль таких сынков непутевых вырастила, – не согласилась с ней другая, – а теперь кусай локти, никто не поможет.
Та, не слушая их, плюнула в сторону обидчицы и ушла по направлению к селу. Вскоре разошлись и остальные женщины.
Со стороны леса глухо ухнул филин, от чего Мария Дмитриевна вздрогнула, глянула в воду и испуганно отскочила назад. Ей показалось будто она увидела в воде окровавленное тело Степана. Она хотела бежать домой, но тут увидела, что какой-то мужчина спускается по склону горы вниз и направляется в ее сторону. От этого она чуть было не закричала со страха, но тот голосом Ивана Павловича спросил:
– Ты не простудишься? Вечера еще холодные, шла бы в дом. Вот возьми, я тебе шаль принес.
Она чуть успокоилась, накинула на плечи шаль, но в дом идти ей не хотелось.
– Давно приехал? – спросила она мужа.
– Только что. Узнал от Вахрушева, помнишь такого? – она кивнула. – Так вот он теперь большой полицейский начальник и знает обо всем, что происходит в округе. Все мне и рассказал. А я и решил сюда приехать, узнать, может помощь какая нужна?
– Спасибо, дорогой. Считай, что справилась. Только не знаю, надолго ли сил моих хватит. Не простой здесь, народец, как оказалось, не робкого десятка.
– Это точно, – кивнул муж. – Давай присядем, вон бревно лежит, все не на землю.
Они так и сделали. Некоторое время сидели молча, потом Мария Дмитриевна призналась:
– Знаешь, мне вчера так страшно было, не могу словами передать.
– Это когда на вас возле мостика напали? Вахрушев мне рассказывал, но явно не все. И что там было на самом деле? Расскажи.
– Выскочили на нас из леса двое парней… один топор в руках держит, другой дубину…
– Я бы, наверное, тоже испугался. Не нужно было тебя одну отпускать, – вставил слово Иван Павлович.
– А чем бы ты помог? Нет, я сама справилась. Тогда страха не было. А вот сегодня ничего с собой поделать не могу. Страшно и все тут. Я же чуть человека не убила.
– Это как? Про это Вахрушев мне не говорил. Как ты его могла убить?
– Из ружья. Я с собой отцовский штуцер взяла, он в молодые годы с ним охотился, потом брат, вот он меня и научил из него стрелять.
– Даже не верится, – с удивлением, глядя на жену, проговорил Иван Павлович, – ты стре-ля-ла в человека?! Как ты могла?! Ведь ты – женщина?
– Я бы посмотрела, что б ты делал, когда на тебя с топором и дубиной бегут. Умирать, знаешь ли, мне почему-то не хотелось. Да и детей сиротами оставлять тоже не по мне. Это они заставили меня выстрелить. Я и сейчас говорю, не хотела никому зло причинить.
– Он хоть жив остался?
– Да, родители забрали, пуля в плечо угодила, глядишь, вылечат. Вернусь в город, направлю к ним доктора.
– А второй где, сбежал? Выходит, испугался тебя? – спросил серьезно, без улыбки Иван Павлович.
– Сбежал, но вчера его и поймали. Сегодня выпороли на конюшне и в полицию забрали. Обещала сдать его в солдаты. Пусть там ума наберется, послужит как положено.
– Да, ну и дела, – сокрушенно произнес Иван Павлович. – И что собираешься дальше делать, они же могут снова взбунтоваться. Тем более дети здесь, о них подумай.
– Ты, как я понимаю, хочешь, чтоб я все бросила и вернулась обратно ни с чем? Нет. Выходит, плохо ты меня знаешь. Не той я породы, чтоб на середине пути обратно повернуть. Никуда они от меня не денутся, побоятся бунтовать, закон на моей стороне. Не мной придуман. Братец мой либеральничал с ними, распустил, вот они и творят, что вздумается.
– Так они насильно работать не станут, коль народец тут такой. И ничем ты их не заставишь. Пустая затея. Сидела б дома, а то вообразила себя воительницей: ружье в руки, и все тебя слушаться должны после этого? Да на Руси испокон веку бабы дома сидели, а ты тут…
Мария Дмитриевна не дала ему закончить фразу, соскочила с бревна и свистящим шепотом вымолвила:
– Не смей называть меня бабой, никогда ей не была и не буду. Надо еще разобраться, кто из нас баба, а кто мужик. Если что не нравится, езжай обратно в город. – После чего она круто повернулась и, не оглядываясь, пошла в гору.
Глава восьмая
…После того как полицейские увезли в город Стеньку Мальцева, село как-то не по-доброму затихло. Мария Дмитриевна ощущала в сложившейся ситуации грозное предупреждение, не предвещавшее ничего хорошего. И хотя внешне вроде как ничего не изменилось, и мужики все также ходили на работу, лопнувшие плавильные горшки заменили новыми, вновь разожгли печи, с карьера шли телеги с песком, а из леса везли древесные стволы для топки, но вот тот же Лука Иванович стал не столь словоохотлив и мастера в гуте прекращали разговоры, стоило ей лишь показаться на пороге. Все это говорило о произошедшей перемене среди фабричных людей.
Она понимала, оставаться одной с детьми среди затаивших на нее злобу крестьян, становится небезопасно и рано или поздно может случиться непоправимое. Но в тоже время Мария Дмитриевна понимала и другое: переберись они обратно в город и тогда все, не может быть и речи о послушании, а тем более об уважении со стороны фабричных мужиков. Нужно было найти общий язык с этими угрюмыми и неразговорчивыми мастеровыми, переломить ситуацию, склонить хотя бы часть из них на свою сторону. Но как это сделать, она пока не знала.