При этих словах, Менделеев тяжело поднялся с кресла, выкинул вперед руку и глухо проговорил:
– Не говорите вздор, молодой человек, тем более не отзывайтесь дурно о матери моих детей. Будь я чуть моложе, вы бы пожалели о сказанном, а сейчас попрошу покинуть мой кабинет… А то…
– Уже не ваш, – успел выкрикнуть тот, но его осторожно, подхватив под локотки, вывели вон, отчего Потапыч радостно хлопнул сморщенным кулачком по печке.
– Одним словом, мы сожалеем о вашей безвременной отставке, – скомкав свою речь, невпопад закончил Алексей Кузмич.
– Мы будем вас навещать…
– Непременно заглянем…
– И вы к нам заглядывайте, – раздалось несколько нестройных голосов.
Менделеев же, вытирая слезы, лишь махнул рукой, давая понять, что все свободны.
Когда преподаватели покинули директорский кабинет, из-за печки появился Кузмич и подал бывшему директору тяжелую шубу, водрузил на голову шапку и под руку повел того к выходу. Пошарив в карманах, Менделеев извлек медный пятак и протянул ему со словами:
– Извини, дорогой мой помощник, не знаю, чем и одарить тебя. Возьми хоть это на память обо мне. Прощай и не поминай лихом…
Потапыч со слезами припал к его груди, чмокнул в бороду, а потом помог ему сесть в санки, ждавшие возле здания гимназии, запахнул полог и прошамкал:
– Жаль с вами расставаться, а доброту вашу вовек не забуду.
Менделеев ничего не ответил и ткнул в спину сидевшего на облучке своего дворового Савельевича, приказав:
– Гони в Аремзяны!
– Чего-то рано сёдня-то? – с неистребимым сибирским говором спросил тот.
– Все! Закончил службу свою, потому и рано.
– Оно может и к лучшему. А Марии Дмитриевне о том известно? – спросил, заворачивая коня на узкий деревянный мостик через речку.
– Да нет пока, – смущенно ответил Менделеев, – не говорил. У ней свои бабские дела, а у меня служба. Так что пусть хозяйство ведет, а я сам как-нибудь разберусь, что к чему.
– Ну-ну, – отозвался, хитро улыбаясь Савельевич, – как бы оно все иначе не вышло, не простая у тебя женушка, хозяин, с норовом…
Глава одиннадцатая
…После своей отставки Иван Павлович с большой неохотой перебрался в Аремзяны, где первое время просто не знал чем себя занять. Читать он не мог, не позволяло зрение, следить за работами на фабрике тем более. Деревенские острословы наверняка нашли бы повод посмеяться над ним, тем паче, что и сам он не горел желанием участвовать в деле глубоко для него безразличном. Потому он после завтрака просил кого-нибудь из детей проводить его до дома отца Михаила, находящегося рядом с храмом. И хотя тот не выказывал особой радости от общения с полуслепым Менделеевым, но видимо, исходя из христианских побуждений, не смел тому отказать и приглашал к себе в закуток возле русской печки, занавешенной полинялой занавеской.
Начинали они свою беседу обычно с обсуждения последних деревенских новостей: у кого кто-то родился, кого просватали, а то и причину смерти кого-то из односельчан. Иван Павлович поначалу предлагал батюшке перекинуться в картишки, на что тот, не объясняя причины, отвечал отказом.
Ближе к обеду Менделеев неспешно возвращался обратно домой, где, отобедав и чуть отдохнув, брался за обучение старших детей своей любимой латыни и французскому языкам, спрашивал выученные ими стихи. Младшие в это время что-нибудь рисовали в своих альбомчиках, а когда Мария Дмитриевна была свободна от фабричных дел, вышивали под ее наблюдением замысловатые узоры на постельном белье по образцам, изготовленным оставшейся за старшую Катей, у которой довольно рано проявилась страсть к рисованию. Ее рисунки висели у каждой из сестер над кроватью, и они частенько менялись ими друг с другом. Сама же Катя относилась к своему увлечению несерьезно, считая, что каждый, если захочет, может нарисовать ничуть не хуже.
Зимой в хорошую погоду они всем семейством ехали кататься на санях, запряженных парой лошадей. Частенько заворачивали в именье Павлуцкой, ставшей совсем недавно Жилиной, если те там гостили. И Жилины в свою очередь регулярно наведывались к Менделеевым в Аремзяны.
Иногда вместе с ними приезжала Екатерина Непряхина, продолжавшая опекать Апполинарию. Они обычно шли вдвоем на прогулку, где подолгу о чем-то беседовали. Иногда брали с собой и Лизу, чем вызывали неодобрение и беспокойство у Марии Дмитриевны. Однажды она не выдержала и, дождавшись, когда те вернутся обратно, отозвала Екатерину Федоровну в сторону и напрямик спросила:
– Дорогая, я совсем не против того, что вы покровительствуете одной из моих дочерей. Но, поймите, как мать имею право задать вам простой вопрос: чем вызван подобный интерес именно к Апполинарии?
Непряхина ничуть не смутилась и ответила, глядя прямо ей в глаза:
– Не вижу причин для беспокойства. Вам должно быть известно, что своих детей мне бог не дал, уготовив тем самым иной путь. Вот мне и хочется подсказать вашим девочкам, как обрести душевный покой в этом мире.
– Вы не ответили, почему именно Поля, а не кто-то иной?
– Если вы говорите о Кате, то она уже вышла из того возраста, когда перед ней открыты все дороги, включая духовный подвиг. Она готова, как и вы, стать чьей-то верной женой, а потом и матерью. И это произойдет весьма скоро…
– Откуда вам это известно? – удивилась Мария Дмитриевна.
– Мне многое известно, но не об этом речь, – улыбнулась ей Непряхина. – А что касается Апполинарии, то ее сердце и душа открыты для христианской любви. В чем и хочу ей помочь. Не думайте, что мы ведем беседы о чем-то непристойном. Отнюдь. Вижу, вы так не думаете и, слава богу. Лиза хоть и тянется к сестре, но ей еще рано думать о своем будущем, впрочем, как и Машеньке. Надеюсь, вы не станете препятствовать нашим дальнейшим беседам? – невинно глядя на Марию Дмитриевну спросила она.
Та не знала, что ответить… Насчет Непряхиной в городе ходило множество слухов и не верить им было нельзя. Одни считали ее приживалкой возле Павлуцкой с целью вытянуть из нее побольше денег для какой-то тайной религиозной общины. Другие говорили, что она много лет назад приняла постриг в одном из монастырей, но в силу своего характера не ужилась с настоятельницей и, получив благословление владыки, вернулась в город, продолжая оставаться монахиней и будто бы даже носила под одеждой вериги и чуть ли не ежедневно исповедовалась.
Все это не могло не беспокоить Марию Дмитриевну, поскольку ей было известно несколько семейств, чьи дочери в юном возрасте вдруг заявили без видимой причины о своем уходе в ту или иную обитель. И она знала, как переживали в подобных случаях матери тех девушек, обрекших себя на подобные испытания. А причины того были подобные доброхоты, наговорившие их дочерям высокие и малопонятные слова о спасении души.
Нет, сама Мария Дмитриевна с благоволением относилась к монашествующим, но никак не могла смириться с тем, что одна из ее дочерей вдруг до конца своих дней закроет себя за монастырскими стенами. Она бы себе этого никогда не простила, поскольку видела их предназначение не иначе как в исполнении материнского долга, как бы тяжел он не был.
И вот сейчас, глядя, на стоящую перед ней с независимым видом святой невинности Непряхину, она с горечью подумала:
«За что мне это все? Чем я заслужила подобное? Откуда ты такая хорошая и правильная взялась, чтоб вмешиваться в мои семейные дела? Такой опеки и врагу не пожелаешь».
Но вслух она, сдерживая себя, сказала:
– Я в последние дни что-то плохо себя чувствую, стара, видать, стала, да и забот хватает. И вы должны это понимать. Так что пока воздержитесь от дальнейших встреч с моими дочерями. Не хочу лишний раз волноваться. Лично к вам неприязни не испытываю, но пусть Полина подрастет и сама все решит, как ей жить дальше. Прощайте. Надеюсь, вы все верно поняли.
Непряхина не сочла нужным что-то ответить и ушла, даже не попрощавшись. А Мария Дмитриевна тут же села за написание письма к Марии Александровне Жилиной, где осторожно намекнула, что ей бы не хотелось видеть ее благоверную подругу.
Видимо Жилина все поняла правильно, потому что в дальнейшем они с мужем посещали Менделеевых уже без своей подруги, а однажды с ними приехал советник губернского правления Яков Семенович Капустин.
Это был среднего роста мужчина, лет тридцати, с небольшими залысинами на голове, проницательным взглядом через круглые металлические очки и глухим, чуть надтреснутым голосом.
После того как гость был представлен, Мария Дмитриевна по-дружески отозвала Петра Дмитриевича Жилина в сторону и с удивлением спросила:
– Разве Яков Семенович не женат? Когда-то мы жили с ним по соседству и мне доводилось встречать их вместе с супругой. Как-то неловко принимать у себя женатого человека одного. Как бы не пошли какие разговоры. Мне бы этого никак не хотелось.
– Будьте покойны, Мария Дмитриевна, – поспешил тот успокоить ее, – его супруга давно не выходит из дома по причине болезни. Врачи беспокоятся за ее жизнь. Потому Яков Семенович выезжает один. Мы всегда рады видеть его у себя. Думаю, и вы ему тоже не откажете в приеме.
Мария Дмитриевна кивнула, понимая, не принять гостя никак нельзя, но опасения стать предметом докучливых пересудов остались.
После непременного чая дети отправились к себе, а взрослые решили поиграть в карты «на интерес». Иван Павлович то ли по причине невнимательности, а может из-за плохого зрения делал неверные ходы, чем вызывал насмешки своих партнеров.
– Видели бы ваши недавние гимназисты, как худо их директор играет, совсем бы вас, Иван Павлович, слушать перестали, – с усмешкой заявил игравший с ним в паре Лещев.
– А я специально поддаюсь, чтоб никому обидно не было, – парировал Менделеев.
– Не знаю, как вы, а я вот проигрывать не люблю, – не согласился тот. – Все, меняемся, а то любезная моя супруга меня же и упрекать станет за проигрыш.
– Ничуть, – отвечала та со смехом, – всегда готова простить, что бы ты ни делал.