– Интересно, как он себе это представляет, – улыбаясь спросил Корнильев, – и что он ответил? Тем более, обычно зимой среди медведей заведено спать в берлогах своих. Чтоб их запрячь надобно сперва разбудить, что довольно опасно. Такого мне еще слышать не приходилось.
– Оказывается брат его ездил то ли в Иркутск, то ли в Енисейск по торговым делам и там видел лохматых лошадей, а когда поинтересовался, откуда у них шерсть, то ямщик ответил, тоже тот еще шутник, видать, будто то новая порода от медведей выведенная. Немец этот понял, видать, половину, поскольку русского совсем не знал, но кто такие медведи, ему разъяснили. Вот он, возвернувшись, всем и рассказывал, как на медведях по Сибири ездил.
– Что о немцах говорить, когда наши исконно русские плохо представляют, где страна эта находится, – довольно громко подхватил тему Корнильев. – Один мой знакомый генерал доказывал мне, будто бы в Сибирь надо добираться сперва вниз по Волге, потом через Каспийское море попасть в Индию, оттуда в Китай, а уж потом только в Сибирь, – захохотал он.
– Что с генерала взять, они привыкли приказы исполнять, а думать при этом совсем необязательно, – развел руками Пушкин.
– Вы не дослушали, – поднял указательный палец Корнильев, – он пояснил, будто бы его отец, служивший при Павле Петровиче, был направлен в отместку Англии за ее проказы против России в Индию занять ее и выбить тех самых надоевших императору англичан.
– Неужели было такое? – спросил с удивлением Менделеев. – Никогда ни о чем подобном не слышал.
– Было, не было, сказать сейчас трудно, но тот генерал со всей невозмутимостью рассказывал, что после того, как император скончался, полк его вернули обратно, а вот пушки, что к полку приписаны были, оказались в Сибири. Отец его за это пострадал, был понижен, а потом и вовсе подал в отставку. А пушки те до сих пор ни где-нибудь, а где, вы думаете? – Он посмотрел на всех, но, не получив ответа, закончил со значением: – Да у нас, в Тобольске. Это со слов того самого генерала. Так что, чего немцам удивляться или датчанам тем более. Для них, что в Сибирь, что на Луну отправиться, почти что одно и тоже.
– А ведь прав тот генерал, – неожиданно заявил Менделеев, – насчет Индии не знаю, а что пушки те до сих пор в Тобольске лежат вместо груза на мостах в подгорной части, совершенно верно. Мне старики местные сказывали, что их то ли в Китай, то ли в Индию везли зачем-то. Но я тогда значения их словам не придал, а оно вон как получается.
Но Кате эти разговоры показались малоинтересными по сравнению с прошлыми поэтическими воспоминаниями друзей дядюшки, и она хотела было уйти, но потом решилась и спросила гостя, надеясь, что если тот не расслышит, то кто-то, сидящий ближе к нему, повторит ее вопрос:
– Скажите, Сергей Львович, а в гости к себе сына своего вы в скором времени не ожидаете?
– Которого из сыновей? – переспросил тот, разобрав ее вопрос. – Вы, как полагаю, Александра имеете ввиду? – Катя кивнула. – Вряд ли, дорогая барышня, он скоро в Москву пожалует. Он вынужден находиться в столице, поскольку состоит на службе при дворе и былой свободы уже не имеет. Я и сам был бы рад повидаться с ним, но, может самому здоровье мое позволит выбраться к нему. Трудно сказать… Очень хотелось бы обнять его, очень…
Катя поблагодарила и ушла к себе. Примерно через две недели дядюшка, вернувшись откуда-то, прошел прямо к ней и, тяжело дыша, проговорил:
– Спешу сообщить тяжелое известие, – он провел языком по пересохшим губам, закончив, – Пушкин тяжело ранен на дуэли с каким-то поклонником своей жены. Надежды на поправку, по словам врачей, почти никакой. – После чего повернулся и вышел.
Прошло еще два дня, и Катя порывалась все спросить у дяди о здоровье поэта, но медлила, поскольку тот почти не выходил из своего кабинета. Но как-то он уехал из дома рано утром и вернулся лишь под вечер с траурной повязкой на рукаве. Взглянув на него, она все поняла и молча ушла к себе. Он вошел следом, сел в кресло напротив, долго молчал, а потом, словно обращаясь к кому-то для них невидимому, спросил:
– И чего они этим добились? Неужели думают, будто Россия простит им? Нет, за все надо платить, причем не деньгами, а гораздо большим. Памятью. Их забудут, а его будут помнить. Всегда…
Катя и понимала, что он хотел сказать, но далеко не все. Кто эти «они» и в чем именно их вина? Но не отваживалась спросить, надеясь рано или поздно разобраться во всем самой. Но она почувствовала теперь уже навсегда связанной себя с миром литературы и, была бы возможность, готова была навсегда остаться здесь, в Москве, посещать театры, читать журналы, не всегда доходящие до Сибири, а главное, думать и чувствовать так, как думают уже знакомые и близкие для нее люди, лишь недавно ставшие таковыми.
…Операцию Ивану Павловичу сделали только весной, и Василий Дмитриевич привез его на коляске с забинтованным лицом на дачу в Сокольники, снятую им на лето. Туда перебралась вся его семья и прислуга. Сам же он довольно часто уезжал в город за покупками и как-то привез большой сверток и таинственно не отвечал на вопросы близких, что в нем находится, прикладывая палец к губам. Он долго не позволял подойти к нему и выгнал всех с веранды, где сам какое-то время хлопотал над ним и лишь потом пригласил войти. Катя увидела стоящий на специальном резном столике бюст, в котором без труда признала совсем недавно погибшего поэта.
– Неужели это он? – спросила она.
– А то как же. Именно он, кому же еще быть, как не ему. Пусть некоторые сочтут меня вольнодумцем, не обижусь. Помнишь, я тебе говорил о памяти? Вот, это она и есть. Дайте срок и будет памятник. И не один. Жаль, я не доживу до того, но ты, Катюша, ручаюсь, увидишь…А потому я тебе завидую. Но сейчас рад и тому, что имею…
Вечером к ним приехал Сергей Львович, снимавший дачу поблизости. Пока готовились к ужину, Катю отправили погулять с ним и она, напрягая голос, рассказывала ему, где побывала, о том, что отцу сделали операцию. Тот в ответ кивал, пытался шутить, но по всему видно было, что он сильно сдал и до сих пор не может оправиться после печального известия.
Катя все думала, не попросить ли дядю на время убрать или хотя бы закрыть бюст поэта, чтоб не расстраивать лишний раз старика, но решила, что тот сам догадается это сделать. Но, когда они вошли на веранду, то Сергей Львович вначале прошел мимо злосчастного бюста, но потом вдруг остановился, сделал несколько шагов обратно, глаза его широко раскрылись, полились слезы по впалым щекам и он бросился к нему и обнял, уже не сдерживая рыданий. Так он простоял несколько минут, не говоря не слова, а лишь всхлипывая. Корнильев подошел к нему и взял под руку, отвел к столу. Тот тяжело опустился на стул, огляделся, словно не понимая, где он находится и негромко проговорил:
– Даже не знаю, радоваться ли встрече с ним или лучше бы ее не было. Одно скажу, ранили не только его, но и меня с ним вместе и тем самым смерть мою приблизили. Ой, подлецы, подлецы… Если бы мог, я бы им…
Не договорив, замолчал и не произнес больше ни слова до конца трапезы, а потом все так же молча уехал. Катя эту ночь провела в слезах, сдерживая свои всхлипы, чтоб никого не потревожить и никак не могла понять, почему ей так жаль совершенно незнакомого ей человека, о котором она только лишь слышала. А потом поняла, что ей передалась боль многих, разлившаяся вокруг, словно весеннее половодье…
В начале лета они простились с дорогими родственниками и выехали обратно в Тобольск, надеясь добраться туда еще до холодов. Там их ждало письмо от дяди, где он извещал о смерти Ивана Ивановича Дмитриева. А накануне Рождества пришло другое печальное известие: умерла Катина двоюродная сестра, носившая тоже самое имя, дочь Корнильевых семи лет от роду. Мария Дмитриевна заплакала, а у самой Кати слез на удивление не было. Она лишь тяжело вздохнула и сказала негромко:
– Слишком много смертей для меня одной. Почему всегда так: за небольшую радость надо платить печалью?
– Так мир устроен, милая. Радость не живет без печали, как любовь без надежды. И это хорошо, иначе и мир другой был бы, а нас там могло и не быть…
Глава пятнадцатая
…Перед отъездом Иван Павлович клятвенно пообещал зятю пока не говорить жене об отчислении Ивана, который ни за что не желал возвращаться обратно в Тобольск. Отец не стал возражать, полагаясь на обещания Василия Дмитриевича приложить старания и определить племянника в какое-нибудь из престижных учебных заведений. Потому, вернувшись обратно, Иван Павлович сдержал слово, зато Екатерина посчитала своим долгом обо всем рассказать матери. Та поначалу не желала верить в случившееся, а потом разрыдалась, неустанно повторяя все одну и туже фразу:
– Горе, мне горе. Обо всем этом непременно узнают все наши знакомые и меня не примут ни в один приличный дом…
Иван Павлович, слышавший это, не стал ее успокаивать, поскольку плохо понимал, как связано будущее его любимого сына с так называемыми приличными домами Тобольска, города, который он последнее время призирал всей душой за провинциальность и бездушие его жителей не только друг к другу, но и к самим себе. А бездушие это он видел уже в том, что хотя в воскресные и праздные дни в храмах собиралось довольно много прихожан, но кабаки и трактиры при этом были переполнены, а в публичные дома порой выстраивались очереди женатых мужчин; полиция не успевала доставлять в участок взятых на базаре воров и мошенников.
Нарядные пары, прогуливающиеся по деревянным мостовым, при встрече с кем-то из знакомых любезно раскланивались, а сделав несколько шагов тут же шептали им вслед всяческие гадости; речки, протекающие между жилыми домами, служили узаконенным местом для отбросов, а потому благоухали так, что хозяева близлежащих домов не решались отворять в летнюю пору створки окон; нищие и убогие побирались чуть ли не у каждой из церквей; на ярмарку и на Масленицу обычно случались ожесточенные драки между семинаристами и солдатами из местного запасного батальона; губернаторы, сменявшие один другого после очередного пасквиля на них кого-то из горожан, не успевали хоть чуточку изменить хоть что-то в самом городе, не говоря о губернии.