– Дмитрий, скажи ты мне, старому, почему так ведешь себя? Ну чего тебе не хватает?
– Неинтересно так, – почти той же фразой, что и владыке, отвечал он.
– А как бы ты хотел? Не может все быть интересным, так не бывает. Кто-то должен и скучную работу делать.
– Не знаю, наверно кто-то должен…
– Вот и привыкай. Чтоб было интересно, нужно полюбить то, что ты делаешь.
– Это как? – наконец проявил интерес Дима.
– Да просто. Вот ты, я заметил, латынь не любишь.
– Точно, – кивнул тот, – скукота.
– Но ведь на этом языке древние народы говорили, письма друг другу писали. Это и Цицерон, Гораций, Юлий Цезарь, в конце концов.
– И что? Они все давно умерли, зачем мне их язык? Он мне совсем не нужен.
– Ошибаешься. Все научные работы пишут именно на латинском языке. И это никто не в силах изменить. Он был и остается языком, который понятен всем народам…
Последний довод отца, казалось бы, дошел до сына и на этот раз он не спешил с ответом.
– Вот только ты им никогда не овладеешь, если не полюбишь. Душу свою открой, – продолжил Иван Павлович, – оно как с человеком: ты к любому присмотрись внимательно, найдешь много для себя интересного. И так во всем. Скучной работы не бывает. Недаром говорят: «Кто любит науки, тот не знает скуки». И от себя добавлю – наоборот тоже верно будет.
– Верно что? – не понял младший Менделеев.
– Значит, тот, кто скучает, наукой и вообще любым трудом вряд ли станет заниматься.
– Ой, всё, – не выдержал Дима, – запутался я. Давай лучше в шахматы сыграем.
– Опять плакать начнешь, как обыграю тебя, – с издевкой спросил отец. – Вот Павлик, тот как-то без слез обходится. А ты, как девчонка, реветь начинаешь.
Действительно, если Иван Павлович выигрывал у Павла, который для своих лет неплохо играл в шахматы, но отцу обычно проигрывал, тот свой проигрыш переносил стойко и лишь желваки ходили у него на лице, да щелки глаз сужались еще больше. А вот Дима, проиграв, не мог сдержать слез, убегал в дальнюю комнату, где прятался ото всех и обратно появлялся далеко не сразу. Но при этом он едва ни каждый вечер заходил в отцовский кабинет и молчаливо усаживался возле шахматного столика.
– Будем играть? – словно не расслышав фразы отца про его слезливость, спросил он.
– Давай только не обижайся потом, – согласился Иван Павлович, усаживаясь в низенькое кресло.
Дима, играя белыми, как обычно, неплохо начал партию, быстро вывел все легкие фигуры, нацелившись на королевский фланг. Иван Павлович в ответ неспешно выстраивал крепкую защиту: рокировался, усилил центр ферзем, стараясь нейтрализовать прорыв белых фигур. Но Дима, несмотря ни на что, рвался в бой, разменял коней и, не думая о собственной защите, двинул вперед пешки. Иван Павлович, слегка подумав, разменял ферзей, выиграв при этом пару пешек, в ответ сын тяжело запыхтел и сделал неосторожный ход ладьей, подставив ее под слона.
– Подумай хорошенько, – указал ему отец на ошибку, – обычно игроки таких ошибок не прощают.
Дима снова крякнул и, ни слова не сказав, переходил. Но вот когда Иван Павлович подставил одну из своих фигур, то она была тут же съедена безжалостным противником.
– Вот ведь беда, зевнул. Можно переходить? – полушутя спросил он.
– Нет, нет, нет, – возбужденно замахал руками сын. – Ты и так выигрываешь, нельзя!
В результате их силы сравнялись, Димина атака неожиданно захлебнулась и к концу партии каждый из них остался с несколькими фигурами и пешками, не считая королей. И вот тут сын, поставив на разные горизонтали две своих ладьи, начал теснить черного короля в угол, чтоб поставить ему мат.
Иван Павлович, покашливая, потихоньку отступал, не сводя глаз с доски. В кабинет кто-то заглянул, но они даже не заметили этого. По оконному стеклу тихонько жужжа, ползала сонная муха, на стене монотонно тикали часы, с кухни доносилось бряканье посуды, время от времени хлопала входная дверь, но отец и сын, склонившись над доской, не воспринимали посторонние звуки, словно они находились в другом, никому недоступном мире. Димин лоб взмок от напряжения и он, забыв о существовании носового плата беспрестанно отирал его засаленным рукавом курточки, не отрывая глаз от шахматной доски и внутренне торжествуя долгожданную победу.
Наконец черный король был прижат к краю доски и у черных практически не осталось ходов. Дима готов был объявить отцу мат, но, из опасения, что король может выскользнуть и его вновь придется преследовать, осторожно подвинул дальнюю ладью на одну клеточку вверх, тем самым нейтрализовав короля противника.
– Пат! – неожиданно объявил Иван Павлович.
– Как это? – не понял сын. – Я выиграл!
– Нет, Димочка, это ничья, – рассмеялся отец и хотел потрепать того по голове. Но отцовская ласка пришлась не по душе сыну и он, соскочив с кресла, спросил с вызовом:
– А почему ты раньше мне ничего не говорил, что бывает какой-то пат? Так нечестно…
– Всему свое время, – сдержанно ответил Иван Павлович, пытаясь успокоить вспылившего сына, – ничья это тоже не плохо. Победа не всегда достается тем, кто о ней мечтает. Смирись и довольствуйся тем, что имеешь.
– Не хочу! – упрямо наклонив голову, отвечал сын. – Почему ты все время у меня выигрываешь? Не буду с тобой больше играть, и, хлопнув дверью, он выбежал из кабинета отца.
– Вернись! – закричал ему в след Иван Павлович. – Кто будет фигуры складывать? – Но все было бесполезно, и сын возвращаться не захотел…
Со старшим братом Павлом у Димы была разница в возрасте почти два года, казалось бы, тот на правах старшего должен верховодить в их мальчишеских играх. Но на деле все выходило наоборот, поскольку Димин темперамент и упорство многократно перекрывали все проявления самости старшего брата. И все начинания исходили именно от него, а потому Павлик не то чтобы покорялся, но принимал условия игр и проказ младшего.
Как-то Дима предложил Павлику соорудить во дворе шалаш из веток и старых досок и они оба занялись его строительством. Внутрь они натаскали сена, вход завесили драной попоной и соорудили помост, где можно было разместиться вдвоем. Мария Дмитриевна, не подозревая об их затее, как-то хватилась их и долго искала, а потом, не найдя, отправилась за ворота, где начала спрашивать прохожих, не видели ли они ее сыновей. Это вызвало у них безудержный восторг, и они ощутили себя настоящими беглецами, скрывающимися от полиции. Правда, когда их убежище было совместными усилиями Марии Дмитриевны и конюха раскрыто, то озорников на час поставили по разным углам и те, оставшись наедине, продолжали хихикать, восхищаясь собственной выходкой.
Потом Дима где-то вычитал, как первобытные люди изготовляли свои луки и копья и предложил брату сделать нечто подобное. В углу сада росла старая черемуха и ее отростки вполне годились для их задумки. На конюшне нашли и тетиву, согнули вдвоем черемуховую палку и закрепили на ее концах бечевку. Звук от натянутой и затем отпущенной тетивы был тот, что надо: резкий со свистом. Хуже оказалось со стрелами. Ветки той черемухи все как одна оказались кривыми, а других деревьев, из которых можно было изготовить летательный снаряд, поблизости попросту не было.
За этими поисками их застал, вышедший во двор покурить, Иван Павлович, и тут же кликнул конюха, которому поручил наколоть из ненужных плах с десяток тонких лучин. Тот кивнул и скоро принес заготовки больше похожие на лучины для растопки печей. Но Иван Павлович поблагодарил его, взял в руки нож и показал мальчикам, как их ошкурить и сделать гладкими, посоветовав предварительно обернуть руки тряпицей, чтоб не насобирать заноз. Те, пыхтя, рьяно взялись за остружку и где-то через час у них получились, пусть не очень ровные, но все же пригодные для стрельбы стрелы. Не хватало только наконечников и оперения. Тогда отец вновь пришел им на помощь, взяв на кухне гусиное крылышко, которым обычно сгребали золу в печи, выдрал из него несколько нужных для дела перьев и суровой ниткой примотал их к концам стрел.
– А наконечники делать опасно, а то еще подстрелите, не дай бог кого, а то и друг дружку. Впрочем, сходите к кузнецу, может, он вам чего и присоветует. Только смотрите, стреляйте в стенку сарая или в дверь конюшни. Лучше поставьте цель какую-нибудь для стрельбы. Если увижу, что балуетесь, отберу ваши луки и сожгу тут же, – напутствовал он сыновей.
Кузнец действительно помог братьям и дал им несколько обрубков ржавых гвоздей, показав, как их воткнуть в самодельные стрелы. Первая же пущенная вверх стрела круто взмыла в небо и приземлилась, воткнувшись в крышу сарая. Достав ее оттуда, мальчики по совету отца очертили круг на двери конюшни и стали по очереди целиться в него, стараясь попасть точно в середину. Но вскоре им это занятие надоело, и Дима прицелился в разгуливающего вдоль забора, ничего не подозревающего петуха. На его счастье прицел оказался не точен и стрела, лишь оцарапав нарядный петушиный гребень, полетела мимо и упала на землю. Не ожидавший столь вероломного нападения горластый петух, не побоявшись оскандалиться перед снующими рядом несушками, громко заорал и взлетел на забор, откуда поспешил известить о случившемся всех, кто находился поблизости. На его счастье во двор вышла Мария Дмитриевна, и, увидев, как младший сын кладет на лук вторую стрелу и начинает целиться в несчастного петуха, закричала во весь голос:
– Не смей! Как ты мог? Кто тебя этому научил?
В результате лук у Димы отобрали, а вот Павлик успел свой спрятать и теперь они стреляли из него по очереди, избегая даже смотреть в сторону кур и их горластого предводителя.
Зимой они ходили на ближайшую речку, со склонов которой можно было кататься на санках, а во дворе строили снежную крепость, нарезая лопатой прямоугольные пласты из слежавшегося снега. Но играть вдвоем было скучно, и потому крепостное строительство привлекало их недолго, тем более что зимой были главные праздники, проводимые в гимназии и в городском собрании.
Стрельба из лука, закончившаяся вполне безобидно для городского куриного вожака, имела свое продолжение. Диму давно интересовал дедовский штуцер, который мать хранила в шкафу господского дома в Аремзянах. Сама она доставала его не чаще чем раз в год, чтоб протереть и смазать маслом. Дима же, застав ее как-то за этим занятием, стал выспрашивать, как и чем его заряжают. Ничего не подозревавшая Мария Дмитриевна охотно поделилась с сыном охотничьими премудростями и объяснила, что к чему.