Вскоре она уехала на один из дальних покосов, оставив детей под наблюдением верной Олимпиады. Та, занятая кухонными делами, прибывала в полной уверенности, что мальчики ушли гулять на речку, и не заметила, как Дима пробрался в дом, извлек из шкафа стоящий там штуцер и через окно подал его брату Паше. Потом он отыскал рожок с порохом, шомпол и пули, хранящиеся в промасленном мешочке, и тоже подал все это в окно. Затем уже выбрался сам и, отойдя чуть в сторону, прямо на завалинке, вдали от пригляда домашних, принялся заряжать давно не бывавший в деле штуцер.
Главное, как он понимал, было засыпать нужное количество пороха. Потому, сыпанув в дуло какое-то его количество, он остановился и вопросительно глянул на брата. Тот лишь покачал головой, давая понять, что не знает, как быть. Тогда Дима решительно насыпал еще и еще. Решив, что этого вполне достаточно, остановился. Оторвал кусок тряпицы и забил шомполом внутрь, как объясняла мать. После этого извлек из мешочка пулю, поднес ее к дульному отверстию и вновь задумался. По размеру она была явно меньше. А вот про пулю мать ничего не говорила. Просто сказала: «Забиваешь пулю…» Но как ее забивать, когда она может выкатиться обратно? Сообразив, что ее тоже нужно обернуть куском тряпицы, он так и поступил. Теперь пуля шла в ствол туго. Взяв шомпол, он вдавил ее внутрь, потом для верности нашел обломок кирпича и постучал им по рукояти шомпола. Пуля уперлась в заряд.
Дима поднял штуцер, взвел курок и стал искать, во что бы прицелиться. Увидел пасущихся внизу у речки коров и направил ствол на них.
– Ты что делаешь?! – вскричал брат. – Что нам за это будет?!
– Может и не попаду, – ответил Дима и нажал на курок, но раздался сухой щелчок, а выстрела не последовало. – В чем дело? – удивился он.
Опустил ружье на землю и стал внимательно изучать его устройство. Увидел возле основания ствола небольшой выступ, а рядом отверстие. Догадался, туда нужно сыпать порох для затравки. О чем мать тоже говорила, но он, как назло, забыл об этом. Подсыпав на полку порох, он вновь прицелился и взвел курок. Коровы все так же мирно паслись на лугу, а вот брата поблизости не оказалось. Значит, сбежал от греха подальше. Диме стало вдруг тоже страшно, и он уже не знал, стрелять или нет, но тут хлопнула дверь, ведущая в дом, и кто-то вышел, а значит мог и увидеть его и тогда все сорвется, и тогда он решительно рванул за спусковой крючок. Раздавшийся выстрел оглушил его, штуцер больно ударил в плечо, он повалился назад, упал на землю, вокруг все заволокло клубами горького дыма. Кто-то кричал, а когда он наконец открыл глаза, увидел разорвавшийся на несколько частей, словно лепестки цветка ствол штуцера, а внизу вдоль речки, задрав высоко вверх хвосты с мычанием мчалось стадо коров, ошарашенно крутящих головами.
«Не попал», – подумал он и потерял сознание.
…Увезенный матерью в Тобольск, он два дня находился в забытье и лежал, не открывая глаз. И лишь когда пригласили доктора Дьякова, и тот велел положить ему лед на голову и грудь, чтоб снизить температуру, он пришел в себя. Мария Дмитриевна, хлопотавшая вокруг сына, попыталась узнать, что произошло с мальчиком.
– Глубокий обморок после испуга. Хорошо, если не произойдет потеря памяти. Молитесь, – посоветовал Дьяков.
Пригласили приходского батюшку, отца Якова. Тот окропил больного святой водой, прочел несколько молитв, едва направился к выходу, как Дима слабым голосом попросил пить.
– А что случилось? – спросил он, как ни в чем не бывало. – Почему я здесь?
– Неужели ты ничего не помнишь?
– Помню. Что-то бухнуло и все… Гроза, что ли, была…
– Да, именно гроза, – не стала его переубеждать мать, – полежи еще, – остановила она сына, увидев, что он пытается встать.
– Хватит, пойду, – упрямо отвечал он.
Что случилось на самом деле, ему позже рассказал Павел и тоже спросил:
– Неужели ничего не помнишь? Ты же в коров прицеливался, а я испугался, что нам попадет за них, потому и убежал.
– А что коровы? Живы? – поинтересовался Дима.
– Живы, но тоже напугались. Говорят, у некоторых так молоко пропало. А меня как ты напугал. Гляжу, лежишь и ружье в клочья. Думал, тебя убило взрывом…
– Видать, пороху пересыпал. Теперь осторожней буду. Маменька сильно ругалась?
– Ты ее так напугал, что только плакала. Потом, когда тебя в город повезли, меня за уши оттаскала.
– Больно? – засмеялся младший.
– Не так больно, как обидно. Я что ли стрелял. Тебя жалеют, а я старший, вот мне и достается.
– Ладно, не хнычь, мне тоже бывает достается. Давай лучше костер в саду сделаем, – предложил он новую идею.
– Это зачем еще? – удивился Павел. – Заругают, а то еще и накажут. Вдруг пожар случится.
– Не случится. Мы маленький костерок сделаем, а потом шар склеим из бумаги и в небо запустим. Я читал в одной газете, будто французы на таких шарах людей в воздух поднимают.
– Да ну, – не поверил старший, – быть такого не может. А где мы столько бумаги возьмем?
Склеить шар им так и не удалось, а потому и костер разжигать не стали, а то бы и впрямь могли больших неприятностей нажить.
В Аремзяны Мария Дмитриевна стала наезжать из-за домашних дел реже, а потому и братья там бывали лишь несколько раз в году. Если Павлик обычно шел с местными ребятами на речку удить рыбу, то Диму тянуло в гуту, где он подолгу смотрел, как из расплава выдувают посуду. Больше всего его занимала беседа с мастерами о том, сколько и чего следует добавлять в плавильные горшки и как держать нужную температуру. Названия добавок для смесей он помнил наизусть и сам не раз просился попробовать сварить стекло, но мастера лишь посмеивались и до работы его не допускали.
Глава девятнадцатая
…А вот в гимназии, как только Дима перешагивал ее порог, интерес ко всему у него моментально угасал. Прежде всего ему не нравилось неподвижно сидеть за партой; весь урок молчать, если тебя не вызывают к доске; писать глупые, ни о чем не говорящие фразы в тетрадке или на гранитной дощечке. Учебники тоже были скучны и наполнены бессмысленными правилами, которые зачем-то надо было помнить наизусть.
Все действия по арифметике он запомнил почти сразу, но, когда начались задачи про фунты чая, аршины сукна, ведра вливаемой или выливаемой воды, тут его разум отказывался хоть что-либо воспринимать. Все это походило на детскую игру в прятки, когда кто-то прятался за печку, выставив ноги наружу, а остальные делали вид, что ищут его, отчего становилось смешно и тем и другим. А Диме было совсем не смешно, а грустно и порой до нельзя противно искать решения глупых задач.
То ли дело история, где рассказывали о походах и сражениях, о том, как исчезали целые государства и народы. И он представлял себя закованным в латы, скачущим впереди всех на вороном коне с мечом в руках. И на уроках географии, когда рассказывали об Африке, Америке, о морях, океанах он слушал, раскрыв рот. Но хуже всего ему давалось черчение и рисование. Тут он, как обычно, спешил, рисовал небрежно, абы как, и результат оказывался плачевным.
Отец, просматривая его оценки, только тяжело вздыхал и качал головой, приговаривая: «И в кого ты такой, оболтус уродился, глаза бы мои на художества твои не смотрели». Но, как ни странно, Мария Дмитриевна не разделяла критические настроения мужа, хотя не заступалась за сына, во всяком случае в присутствии бывшего директора гимназии, авторитет которого все также довлел в их семье. С одной стороны, она понимала, что Дима, в отличии от старших братьев порой бывает неуправляем и вместе с тем легко раним, и обидчив. Но его интерес ко всему новому, начитанность, хотя часто и поверхностная, бессистемная, выделяла его среди сверстников. Даже старшие Иван и Павел не могли похвастаться половиной того, что он вычитал в книгах, которые тем и в голову не приходило взять в руки.
Но вот только она даже не могла себе представить, какую именно карьеру изберет ее младший сын после окончания гимназии. Вряд ли при его неусидчивости он сможет стать писцом или канцеляристом в каком-нибудь губернском или уездном правлении. Военная служба была тоже не для него. Торговля или коммерция тоже не подходили из-за его рассеянности и невнимательности к мелочам. Покорным и трепетным батюшкой, а тем более аскетическим монахом при живости его ума и пламенной натуре, она тоже не могла себе его представить. Оставалась лишь учительская стезя, но печальный пример мужа, посвятившего всю свою жизнь обучению молодого поколения, не вызывал у нее особого оптимизма. Потому она считала, что нужно ждать, когда сын возмужает и во всем уповала на бога.
А еще сущим наказанием для гимназиста Димы Менделеева было посещение обязательных занятий по обучению танцевальному искусству. Природа наградила его подвижной фигурой, но не одарила музыкальным слухом, потому все старания немца-балетмейстера, аккомпанирующего гимназистам на скрипке, пропадали даром. Дима никак не мог попасть в такт и сделать поворот в нужную сторону, чем приводил в неистовство учителя, который со скрипкой под мышкой и смычком, зажатым в руке, бросался к нему и во весь голос кричал:
– Плёхо, оч-чень плёхо, господин Менделиев. Вы есть не Мен-делиев, а господин Медведь, – чем вызывал смех у других гимназистов.
Дима от этого терялся еще больше, краснел и, закусив губу, молча выслушивал насмешки.
В пару с мальчиками-гимназистами специально приглашали учительских дочерей и Диме как-то досталась совсем маленькая пятилетняя девочка, дочка их балетмейстера Каша, по имени Соня. Она доходила до пояса своему кавалеру и он, шутя во время танца, поднимал ее в воздух, придерживая за талию, а та от страха взвизгивала, вырывалась и это вновь вызывало неистовство ее отца.
Если вальс и полька не давались Диме ни в какую, то кадриль, когда кавалеры менялись с дамами местами, он освоил довольно легко. Вместе с ними занятия посещала его старшая сестра Маша и она, хоть и была выше брата на голову, танцуя в паре с ним, показала основные движения, чем они даже заслужили одобрительные замечания требовательного учителя. Но и после этого Дима находил любой предлог, лишь бы пропустить нелюбимое им танцевальное занятие.