Куда больше ему нравилось слоняться по городу после уроков с компанией своих ровесников, заглядывать на рынок, где продавали лошадей, лежали штабеля мороженых востроносых осетров и нельмы. Там же, на возвышении, покрытом деревянным помостом, стоял столб, к которому приковывали на цепь должников, беглых каторжников и прочих осужденных. Им под барабанную дробь зачитывали приговор, а наиболее злостным, схваченным и осужденным неоднократно, тут же приводили его в исполнение.
С них сдирали верхнюю одежду, обнажали тело по пояс, на помост поднимался невысокого роста, но широкий в плечах палач, с маской на лице и сыромятным бичом в руках. Он неспешно подходил к заключенному, зачем-то ощупывал своими волосатыми пальцами его тело, ногтем указательного пальца проводил невидимую черту сверху вниз, потом от одной лопатки к другой, будто по-своему крестил их своим собственным, понятным ему одному знаком, покровительственно хлопал их ладошкой по выступающим наружу ребрам, делал несколько шагов назад, смотрел в сторону замершей толпы, чуть кланялся, словно артист перед выступлением и щелкал в воздухе бичом.
Какое-то время он долго примеривался, прикидывал расстояние до своей жертвы, затем следовал легкий взмах рукой, свист невидимого зрителям бича, мягкое чмокание его о голое тело и вслед за тем раздавался нечеловеческий крик, звон цепей и оглушительный рев толпы: «А-А-А…» Взмахи бича все ускорялись, тело прикованного к столбу человека начинало покрываться багровыми рубцами и полосами, он бешено дергался, хрипел, извергал проклятья, а палач входил в раж и успокаивался, лишь когда два солдата бросались на него и оттаскивали от жертвы.
Группа гимназистов вместе с Димой Менделеевым стояла чуть в стороне от толпы и все они с раскрытыми ртами наблюдали за происходящим. Дима глянул на своих одноклассников и едва узнал их, поскольку лица у всех были искажены, а глаза выпучены. Ему стало страшно не столько от свершившегося на его глазах наказания, сколько от вида своих друзей и он невольно попятился назад. Остальные тоже, словно выходя из оцепенения, потянулись вслед за ним и не прощаясь, разошлись по домам.
В другой раз они отправились на скотобойню, стоящую на берегу Иртыша, неподалеку от базарной площади. Там здоровенные мужики с ножами в руках, разделывали бычьи туши и вешали куски дымящегося мяса, с которого стекала кровь, на металлические крючья. На полу валялись разномастные, содранные с животных шкуры, а рядом лежали рогатые головы с остекленевшими глазами. Внутрь самой скотобойни их не пускали, и они, чуть постояв, отправились дальше.
На краю базарной площади стоял винный кабак, рядом с которым толкались нищие и подвыпившие солдаты. Увидев стайку гимназистов, один из них нетвердым шагом направился к ним, но они тут же бросились врассыпную и, чуть отбежав, обернулись и принялись корчить тому страшные рожи. В ответ раздалась отборная брань и ребята, смеясь побежали дальше. Самый старший из них Гришка Федосеев, которого уже несколько раз оставляли на второй год, предложил пойти к «срамному дому», о котором недавно услышал от старших ребят. Все не раздумывая согласились, и он повел их глухими закоулками, где Диме раньше бывать не приходилось. Когда они дошли до здания, где этот самый дом размещался, то увидели, что на низком крылечке стоит военный и курит папиросу. Глянув на гимназистов, он подмигнул им, бросил папиросу на снег, и вошел внутрь. Гришка указал на утоптанную тропинку, ведущую на задний двор. Они прошли туда и обнаружили не занавешенное окно. Тогда наиболее бойкие из ребят тут же прильнули к нему, и Дима тоже придвинулся ближе и затаив дыхание, во все глаза разглядывал, что происходит внутри. Там на плюшевом диванчике сидел тот самый военный и, судя по всему, кого-то поджидал. Вскоре к нему вышла пожилая дама и что-то спросила. Он достал из кармана бумажник, пошевелил в нем пальцами, нащупывая нужную купюру, извлек ее и подал даме. Та кивнула головой и скрылось в другой половине дома. Вскоре оттуда показались несколько полуодетых девушек в тонких чулках с кружевами на верхних частях и наброшенных на плечи шалях или расписных платках. Они все как одна дружно улыбались военному и поворачивались к нему то одним, то другим боком. Вслед за тем показалась и пожилая дама, видимо хозяйка заведения, и что-то спросила у военного. Он указал пальцем на рыжеволосую девушку и поднялся. Остальные девушки вернулись обратно, на невидимую для ребят половину дома, а военный и выбранная им девушка стали подниматься наверх по лестнице, покрытой ковровой дорожкой.
Дима услышал, как кто-то из ребят тяжело задышал, а Гришка громко хохотнул и вдруг ни с того ни с сего зачем-то постучал в окно. Пожилая дама вздрогнула и бросилась задергивать шторы. На крыльце раздались чьи-то тяжелые шаги и гимназисты, боясь быть пойманными, бросились в разные стороны.
Дима, не помня себя, добежал до моста через Помаскинскую речку и остановился. Оглянувшись, он убедился, что за ним никто не гонится и хотел было идти дальше, как вдруг различил в сгустившихся зимних сумерках две чьих-то фигуры в черном, перегородивших ему дорогу. Он скорее почувствовал, чем догадался, что это кто-то из семинаристов, которые были первые задиры в городе и нещадно колотили гимназистов, если им удавалось поймать кого-то одного из них. Нападали они лишь в том случае, если оказывались, как сейчас, в большинстве.
Дима прикинул, что он может спуститься на замерзшую речку и по льду обойти мост, тем более что до дома оставалось не так далеко, но не спешил, раздумывая, как ему быть. Ему не хотелось показывать свою слабость, но и оказаться побитым тоже был не лучший выход. Тем временем семинаристы, а это были действительно они, сами пошли ему навстречу. Один из них был тощий, худой, в суконной шапке на голове и рваном, подпоясанном грязной веревкой, полушубке. На втором из них, что был ростом поменьше, но поплотней, был простой крестьянский армяк и заячья ушанка. Дима какое-то время стоял, не двигаясь, а потом, когда те двое подошли совсем близко, снял с себя поясной ремень, намотал его на руку так, чтоб медная его пряжка болталась на конце и сама по себе становилась в умелых руках действенным оружием. Правда, до этого ему еще не приходилось пользоваться подобным оружием, и он лишь видел, как это делали на перемене старшие парни и то полушутя. Но сейчас он был полон решимости проверить это оружие в действии.
Семинаристы подошли к нему вплотную и тощий, сплюнув сквозь зубы, злобно спросил:
– Чё тут ходишь?
– Хочу, вот и хожу, – ответил ему Дима, зорко наблюдая за их действиями.
– Нече тебе тут делать, шагай вокруг, – поддержал тощего второй.
– А то что? – спросил Дима.
– А вот чё, – заявил тощий и толкнул его в грудь.
Дима пошатнулся, но устоял на ногах и взмахнул ремнем, зацепив пряжкой руку тощего. Тот взвыл и кинулся вперед. Дима легко увернулся, и он проскочил мимо. Второй из нападавших тоже двинулся на него, тогда Дима выскочил на середину моста, продолжая устрашающе размахивать пряжкой. Семинаристы остановились, не решаясь подойти ближе.
– Проваливай, гумназия, чтоб мы тебя тут больше не видели. Понял? – крикнул тощий.
– Еще встретимся, – ответил победоносно Дима, – друзей приведу, тогда посмотрим, кто кого. Ждите на Масленую неделю.
– Иди, иди, не оглядывайся, – кричали те, – придем непременно и не одни.
Масленая неделя была традиционной пробой сил между задиристыми семинаристами, большинство из которых были иногородними и приехали на учебу в Тобольск. А ученики гимназии практически все жили в городе. Они обычно встречались на льду Иртыша, где за ходом кулачной схватки следил кто-нибудь из взрослых и останавливал дерущихся в нужный момент. Но потом, разбившись на отдельные небольшие группки, те и другие бродили по городу и наиболее частые стычки случались именно на мосту через Помаскинскую речку, который негласно считался границей между враждующими сторонами.
Диме несколько раз потихоньку от родителей приходилось участвовать в тех боях без особых для себя потерь и повреждений. Сила у него была, вот разве что не обладал он ловкостью и проворством, но эти качества компенсировались его упорством и темпераментом. Не сказать, что он был лучшим бойцом среди своих ровесников, но ни разу не сбежал из драки, даже когда число противников оказывалось несравненно большим.
В престольные праздники и в выходные дни семейство Менделеевых торжественно отправлялось в приходской храм Архангела Михаила. Первыми под руку шествовали их родители, следом братья Паша и Дима, а замыкали шествие, обычно одетые в черное, набожные сестры Агриппина и Лиза. Младшая Мария часто еще ранним утром убегала к своей подружке Ане Скерлетовой, и они ходили на службу в Благовещенский храм, находящийся поблизости.
Мария Дмитриевна и Иван Павлович исповедовались довольно часто, особенно отец Менделеев подолгу стоял перед батюшкой, склонив седую голову и, предчувствуя скорое окончание своего земного пути, припоминал большие и малые грехи, напрягая старческую память. Потом, утомленный исповедью, отходил к стене, садился на скамейку и утирал платком невольные слезы, не замечая при этом как остальные прихожане с сочувствием поглядывали в его сторону.
Полина и Лиза часто отправлялись в нагорную церковь, к своему духовному наставнику и там же исповедовались. А вот Павлик с Димой относились к исповеди, словно к трудным экзаменам и всячески старались увильнуть от нее, то сказавшись больными, а если уж Мария Дмитриевна строго требовала обязательного посещения службы и, соответственно исповеди, то заученно перечисляли опять же как на экзамене, свои детские прегрешения: непослушание, невыученный урок, скоромная пища в пост, леность и не более того. Зато Дима хорошо помнил свою первую исповедь и причастие, когда еще не посещал гимназию. То было ранней весной, и когда он вышел из храма, то было такое радостное ощущение всего, что происходило кругом, словно он заново родился. А потом это чувство как-то незаметно исчезло и наступили серые сумерки. Все сделалось каким-то однообразным, не стало былой радости и очарования. Настали скучные будни, когда все происходит помимо твоей воли, а ты лишь безликий участник всем известного спектакля. Постепенно Дима научился говорить те слова, которые от него ждали, торопливо читал молитву, крестился в нужных местах во время службы и ничуть от того не страдал. У него создалось впечатление, что и батюшка, выслушивающий его во время исповеди, как бы по обязанности журил и назидал его, а потом покрывал епитрахилью и разрешал идти к причастию. Мария Дмитриевна чуткой материнской душой вскоре уловила, а потом убедилась окончательно, что ее младший сын относится к церковным обрядам без прежнего откровения, словно выполняет какую-то обязанность, а то и вовсе провинность. Она пыталась поговорить с ним, образумить, призывала открыть душу богу, но вскоре убедилась, слова ее не находят отклика.