Дима же терпеливо выслушивал ее, нехотя соглашался, но это ничего не меняло. Он, наряду со многими своими сверстниками, жил совсем иной жизнью, где божественное начало отсутствовало, и вряд ли кто-то мог изменить эти его убеждения, поскольку не только среди гимназистов и их учителей, но и среди многих просвещенных людей назревало неприятие церковных устоев и они, пока еще скрытно, исподволь, не принимали ее учение и искали свою веру совершенно в ином, пока еще неясном и непонятном для них самих, но неотвратимо грядущем новом учении, где для веры просто не нашлось места в их душах.
Глава двадцатая
Братья втайне подсмеивались над старшими сестрами, которые проводили долгие часы у себя в верхней комнате в молитвах, изнуряли себя длительными постами и бдениями. Тут они были вполне солидарны с Марией Дмитриевной и согласны с тем, что та не отпустила Полину в монастырь. А Поля за последнее время совсем исхудала, осунулась, в любую погоду шла в приют для нищих и бездомных, участвовала во всех крестных ходах, несколько раз ходила пешком в лютый мороз на покаяние к иконе Абалакской Божьей Матери, в монастырь, находящийся в двадцати верстах от города. Мария Дмитриевна тайно проливала слезы, видя, как она истязает себя и неоднократно предлагала ей перебраться в Омск к Капустиным или к старшей ее сестре в Ялуторовск. Но Полина, сдружившись со своей духовной наставницей Екатериной Непряхиной, не желала уезжать из Тобольска.
А вот младшая из дочерей, Мария, была полной противоположностью своим старшим сестрам. Она росла девочкой открытой, улыбчивой и где-то даже не в меру веселой и азартной. Она редко с кем вступала в конфликт, легко соглашалась с тем, что советовали ей родители, но при этом на все имела собственное мнение, хотя и не всегда высказывалась на этот счет. Мария Дмитриевна частенько подшучивала над ней, называя ее дипломатом, а то и русским Талейраном. И та нисколечко не обижалась на ее слова, а скорее наоборот, считала их некой похвалой.
В гости к Ивану Павловичу время от времени заглядывали учителя гимназии Волков и Доброхотов, и они подолгу засиживались за обеденным столом, пили чай, рассуждали о политике и, конечно, о гимназических делах. Как-то вместе с ними пришел недавний выпускник столичного учительского института Михаил Лонгинович Попов, закончивший еще в бытность директорства Менделеева местную гимназию. Естественно, у них зашла речь об общей альма-матер, о том, кто вел занятия, были ли среди них учителя, служившие еще при Иване Павловиче.
– Да, ничего, как гляжу, не меняется, – заметил в конце разговора хозяин дома. – Дворянские сынки идут на военную службу, а такие как мы, из поповичей, на учительскую.
– Ничего предосудительного в том не вижу, – рассудительно отвечал Попов, – мой батюшка учил деток в приходской школе. А мне выпала честь в гимназии служить.
– Так ведь и мой батюшка в своем приходе тем же делом занимался. Причем были среди них и весьма знатные люди, – поднял указательный палец вверх Менделеев. – Выходит, мы с тобой, как бы это сказать, на одной грядке выросли.
Сидевшие с ними учителя, переглянулись меж собой и один из них обронил:
– Вот ведь как дело обернулось, будто мы чужие среди вас. Самое время обидеться…
Иван Павлович лишь хохотнул в ответ:
– Чего ж вы такое говорите, все вы для меня родные, просто с Михаилом Лонгиновичем у нас много схожего. Тем более учил его когда-то. Как же мне тем не гордиться?
В это время Маша Менделеева внесла и поставила на стол блюдо с домашним печеньем, и он постарался переключить разговор:
– А вот и младшенькая моя доченька, первая помощница по хозяйству. Да вы, впрочем, знакомы с ней, – он глянул на Волкова и Доброхотова, что раньше бывали у них в гостях, – а Михаил Лонгинович первый раз ко мне заглянул. Потому прошу дочь мою любить и жаловать.
Попов привстал и поклонился девушке. Та тоже кивнула ему в ответ. Может Ивану Павловичу из-за слабого зрения и показалось, а может, так оно и было, но когда гости ушли, он подозвал к себе жену и тихонько поделился с ней своим наблюдением:
– Не знаю, верно ли, нет ли, только похоже, Машуня с учителем нашим новым давненько знакомы…
– Как это ты решил? Видел где вместе, что ли? – удивилась она. – Может, ошибся?
– Мог и ошибиться, но вот сердце мне подсказывает, поглянулись они друг дружке. А там поглядим…
– Дай-то бог, – перекрестилась Мария Дмитриевна, – еще бы этих двоих, – она кивнула в сторону комнаты Полины и Лизы, – с кем свести. А то ведь ни на кого не взглянут. Не силком же их знакомить с молодыми людьми.
– Да хоть со старыми, – вновь хохотнул Иван Павлович, показывая тем самым свое хорошее настроение, что в последнее время случалось с ним все реже и реже.
И действительно, вскоре Попов уже сам по себе под каким-то благовидным предлогом заглянул к ним, и Маша тут же выпорхнула в столовую с неизменным угощением. Потом он случайно оказался возле гимназии, когда девушка собралась идти домой после урока танцев и проводил ее. А вслед за тем Мария Дмитриевна заметила, что дочь пишет кому-то письма, чего раньше за ней не замечалось. И к Скерлетовым она стала наведываться гораздо чаще и подолгу пропадала там, а приходила вся раскрасневшаяся и с горящими от счастья глазами. Тут и Мария Дмитриевна, наконец, убедилась в прозорливости мужа, о чем и сообщила ему с довольной улыбкой, на что он ответил:
– Я тебе так скажу, на мой взгляд, Михаил человек неплохой, образованный. Если у них все сладится, радоваться надо. А то ведь Маша у нас девушка без приданого, и взять его нам неоткуда. Разве что твою фабричную посуду подарить можем. Так что ты особо не противься, коль речь о свадьбе зайдет, – высказал Менделеев супруге свое мнение.
– Как ты можешь попрекать меня тем, на что я столько сил и трудов положила, – вспыхнула тут же она, – да если бы не доход от фабрики, мы на твою пенсию давно бы ноги протянули.
– Никто тебя не попрекает, – поспешил он ее успокоить, поскольку и на старости лет она, как и в молодые годы, легко приходила в негодование, – я же речь веду о приданом, которого у нас нет.
– У нас и на Ольгу, и на Катеньку его не было, а вот как-то выдали их замуж, и никто словечка не сказал.
– Угомонись ты, – махнул он рукой и, чтоб не продолжать назревавшую ссору, ушел к себе.
И действительно, вскоре Михаил Лонгинович в сопровождении двух сватов появился на пороге их дома и попросил руки их дочери. Мария Дмитриевна растрогалась и даже прослезилась, кинулась целовать их обоих. Незамужние сестры и младшие братья скромно стояли в стороне и тоже радостно улыбались. Свадьбу решили сыграть осенью. По этому случаю из Омска приехали Ольга и их старший сын Иван, который вызвался быть дружкой у своей сестры на свадьбе.
Иван Павлович, посоветовавшись с женой, решил предложить молодоженам на первое время переехать, пока они не обзаведутся собственным жильем, к ним. Тем более что на усадьбе пустовал флигель, стоявший позади самого дома. Те с радостью согласились. Теперь к началу занятий в гимназии мальчиков отвозил их старый кучер вместе с зятем-учителем.
А вслед за тем из Омска пришло письмо от Кати, где она между прочими вестями сообщала, что у старшей сестры Оленьки появился жених. Правда, из числа лишенных дворянства ссыльных, замешанных в известном бунте в декабре двадцать пятого года на Сенатской площади. Фамилия его Басаргин. Пока служит в Омске, но намерен просить о переводе в Ялуторовск, где у Ольги от покойного мужа остался собственный дом.
Родители не знали, радоваться или печалиться этому известию. Но решили пока не писать ничего старшей дочери, а поинтересовались у Кати, что за человек этот жених. Та ответила кратко: человек неплохой и ее муж Яков Семенович ценит его по службе. На этом родители вроде как успокоились, стали ждать, что им напишет сама Ольга. Но та, в отличие от Кати, была не любительница писать письма, хотя через какое-то время и сообщила о своей свадьбе и скором приезде вместе с мужем в Тобольск. Впрочем, тут же добавила, что очень ненадолго…
Супруги Басаргины пожаловали в родительский дом к концу лета. Ивану Павловичу новый зять пришелся не по душе. Держался тот как-то очень независимо, дерзко высказывался о существующих порядках, с большинством сибирских губернаторов оказался знаком еще до ссылки и говорил о них весьма пренебрежительно. Да и за стол садился, не прочтя молитвы и лба не перекрестив.
Зато Мария Дмитриевна так и сияла, глядя на мужа старшей дочери. И он всячески старался ей угодить: хвалил подаваемую к обеду еду, рассказывал разные истории из своей прежней жизни и перед отъездом подарил своей теще почти новый бархатный кошелек с замочком, прибавив: «Чтоб деньги в нем всегда водились». Тут она окончательно расцвела и даже попыталась сделать, как бывало в молодости, книксен, но едва удержалась за спинку стула от падения. Ей льстил сам факт, что в их семье появился пусть и лишенный всех прав и званий, но прирожденный дворянин, а не как ее супруг, получивший дворянство благодаря годам службы. Да и его умение обходиться с дамами любого возраста тоже располагало к себе едва ли не любую провинциалку; не говоря о том, что Оля была наконец-то счастлива рядом со своим вторым мужем. А о большем довольная мать и мечтать не могла.
…Однажды во время службы Мария Дмитриевна случайно обратила внимание на стоящий в одном из приделов храма Архангела Михаила гроб, в котором лежала покойница, показавшаяся ей чем-то знакома. Осторожно ступая, она подошла ближе, вгляделась в ее навсегда застывшие черты лица и не поверила своим глазам: то была жена Якова Корнильева – Агриппина Степановна, с которой они не виделись со дня случившегося когда-то пожара родительского дома. От отца она знала о смерти их дяди, а вот про жену ходили самые разные слухи. Одни говорили, что она уехала куда-то в Россию, где жили родственники ее первого мужа. Другие, якобы видели ее в одной из городских богаделен, а кто-то рассказывал, будто бы она после смерти мужа сошлась с кем-то из отставных офицеров и тихо доживает свои дни, не давая о себе знать.