Отыскать ее Мария Дмитриевна не пыталась, памятуя о многочисленных придирках с ее стороны. Да и зачем? Что она могла ей сказать? Пригласить в гости? Познакомить с детьми? Нет, каждый жил своей собственной жизнью как чужие друг другу люди.
Сейчас перед ней в гробу лежала древняя старуха с застывшей гримасой страдания на некогда красивом лице. Судя по недовольному выражению лица покойницы, она так и не примирилась с окружающим миром и даже на пороге смерти считала себя незаслуженно обиженной, непонятой и всеми брошенной. По сути дела, так оно и было. Каждый заслужил то, что ему суждено свыше и изменить это он не в силах.
Мария Дмитриевна чуть постояла у гроба и тихонько прошептала: «Пошли господи рабе божьей Агриппине царствие небесное» – и направилась к выходу…
…Через какое-то время в один из погожих дней неожиданно пожаловала одна из знакомых Марии Дмитриевны из жен ссыльных бунтовщиков – Наталья Дмитриевна Фонвизина. Вслед за ней вошла сухая особа средних лет в дорожном платье.
– Госпожа Софья Бертье, – представила ее гостья. – Решила заглянуть с ней к вам, извините что без предупреждения. Она изумительно предсказывает судьбу.
– Но… – попробовала возразить Мария Дмитриевна, – мне это совсем ни к чему. Я готова принять все, что мне ниспослано свыше.
– Поверьте мне, вы редкий человек, как мне кажется, и, надеюсь вы, всё поймете правильно. Мадам Бертье у нас проездом и завтра уже отбудет из города. Так что все останется между нами. – И Фонвизина решительно прошла к столу, увлекая за собой предсказательницу.
Та достала из сумочки колоду карт, быстро разложила их перед собой на три стопы и начала открывать по одной. Карты оказались необычными: в отличие от игральных на их лицевой стороне помещались изображения различных предметов, животных и мифических существ. Мария Дмитриевна терпеливо ждала, чем все это завершится, даже не потрудившись сесть за стол.
– Вас ждут большие утраты, – наконец изрекла гадалка, – скоро произойдет потеря ваших самых близких людей и всего вашего состояния. И еще. Вам предстоит дальняя дорога в чужие края. Прошу меня простить, но большего сказать не могу, – и она поднялась.
Мария Дмитриевна, потрясенная услышанным, не знала, что сказать. Потом, собравшись с силами, спросила:
– Можно ли что-нибудь изменить?
– Это не в моих силах, – развела та руками, – я сообщила то, что вам предстоит пережить. А как быть-то, мадам, решать вам, – и с этими словами убрала карты.
– Крепитесь, дорогая, – прощебетала на ходу Фонвизина, – бог даст и все непременно образуется…
– Да, все когда-то обязательно образуется, – прошептала им вслед Мария Дмитриевна, не зная как относиться к словам гадалки.
Несмотря на предсказания гадалки, дела на стекольной фабрике тоже не давали повода для уныния. За сезон рабочие сдавали по нескольку тысяч готовой продукции и теперь главный вопрос был в ее сбыте. Иван Павлович, истомившийся сидеть без дела, поскольку от корректорской работы он решил отказаться, вызвался сопровождать партию качественных изделий на Ирбитскую ярмарку. Мария Дмитриевна возражать не стала, тем более что других кандидатов у нее на эту должность не оказалось.
Вернулся он из этой поездки, как и из прочих подобных, всерьез больным и совсем немощным. Летом, с наступлением тепла, немного ожил и даже выехал, как и в молодые годы на покос, где хоть и не рискнул встать в один ряд с косцами, а поджидал их у общего котла, помогая молодым кашеварам. Но домой его уже привезли на телеге, покрытой свежескошенной травой, укрытого ямщицким тулупом. Он кашлял не переставая, стеснялся этого, старался улыбаться, но по сосредоточенным лицам жены и детей понял, час его близок. Накатила осень с затяжными дождями и холодными ветрами. Приходили знакомые доктора, а вслед за ними больного навещал приходской батюшка. Исповедовал, но соборование откладывал, надеясь, что старый учитель осилит и этот недуг, и дело пойдет на поправку. Но незадолго до Покрова сам больной дал знать, что следует провести предсмертное таинство. Сразу после ухода священника, он какое-то время лежал с блаженным выражением на лице, и Мария Дмитриевна хотела предложить ему клюквенного морса, ожидая невозможного, но он отвел ее руку с кружкой и прошептал: «Позови детей». Все эти дни рядом с ним на стуле сидел его бывший ученик Михаил Попов, тревожно вглядывающийся в выражение лица своего тестя. Здесь же была и Мария, с недавно появившимся на свет сыном. Когда все дети собрались, Иван Павлович через силу им улыбнулся, обвел всех глазами и попросил старшего из сыновей:
– Паша, дай мне табачку…
Тот спешно подал ему папироску, поднес свечу, глядя, как отец несколько раз затянулся, и уронил руку вниз. Павел кинулся, вынул из его ослабевших пальцев не раскуренную папиросу и выскочил вон. Заплакала Лиза, потом Маша, Дима по привычке, не замечая слез, закусил губу, и лишь Мария Дмитриевна, повернувшись к иконе, начала читать молитву об усопшем.
Единственная из детей, кто не присутствовал при кончине отца, была Апполинария, поскольку сама вторую неделю лежала, не вставая, как и отец не переставая кашлять. И ее уход из жизни произошел в кругу семьи, вот только Мария Дмитриевна с трудом пережила потерю дочери, и на похоронах ее держали за руки, не давая упасть.
Похоронили Апполинарию рядом с отцом, недалеко от храма на городском кладбище. И когда через несколько месяцев Павел Менделеев положил на стол перед Марией Дмитриевной аттестат об окончании гимназии, то в этот раз она надолго залилась слезами, а он стоял, не понимая, что так она прощается с ним, предвидя что больше они вряд ли увидятся. Через неделю он уехал в Омск к Капустиным, а на Болотной улице остались овдовевшая мать, младший сын Дмитрий и незамужняя Лиза. А чета Поповых тем же летом купила свой собственный дом, как бы проведя черту между своим будущим и прошлым. Вот тогда-то Мария Дмитриевна вспомнила о словах гадалки, что напророчила ей огромные беды, но лишь внутренне сжалась, понимая, ее испытания еще не закончились.
Глава двадцать первая
В последний год своей учебы Дима во многом переменился. Может, просто повзрослел и на многие вещи начал смотреть иначе. Сказалась смерть отца, а вслед за тем старшей сестры, отъезд брата, с которым они жили душа в душу. И вот теперь они остались в полупустом доме втроем: он, мать и сестра.
В комнатах повисла гнетущая тишина и полумрак, потому как шторы давно никто не открывал. Печь топили лишь в гостиной, куда все и перебрались. Диму тяготила обстановка вечной скорби, постоянное молчание матери, робкие взгляды в его сторону сестры, как бы ждущей от него помощи и поддержки. Он понимал, долго так не выдержит и, если бы не гимназия, он тоже бы уехал в Омск вслед за братом. Шататься по городу, как они делали это раньше с друзьями, ему просто надоело, тем более узнать или увидеть что-то новое уже не получалось. Поэтому он едва ли ни каждый день забегал после занятий к Поповым, куда часто заглядывали Машины подруги. Там они играли в лото, в карты, иногда читали что-нибудь вслух. При этом он полушутя пытался ухаживать за кем-нибудь из девушек, но они лишь подсмеивались над ним, не принимая его всерьез.
Первое время его это злило, но потом, поняв, что все напрасно, он оставил свои попытки обаять кого-то из них и надолго замкнулся. Но преодолеть не так давно обозначившуюся в нем тягу к женскому полу он не мог. Она была настолько сильна и неистребима, что ему порой казалось, будто это какая-то болезнь. А как с ней бороться, не сказано ни в одной даже самой умной книге.
И тогда он понял, как следует поступить: под каким-то предлогом занял у сестры денег и отправился в тот самый стыдный дом, где они когда-то с ребятами подглядывали в окно за посетителями. Дождавшись позднего вечера, он дернул за шнур звонка, и навстречу ему вышла с улыбкой та же самая хозяйка и провела внутрь. И все повторилось как тогда: из другой половины возникли полуодетые девушки и среди них он узнал ту рыжеволосую, чуть постаревшую, но все такую же смазливую и аппетитную, по какой-то причине избранную военным. И он тоже указал на нее и вынул деньги.
Потом они поднялись по замызганной, протертой на сгибах дорожке наверх, она завела его за руку в боковую комнату, сбросила с себя шаль и обернулась к нему. Он весь затрепетал, кровь прилила ему в голову и, даже не раздевшись, он прильнул к ней, не зная, как дальше себя вести. Она не противилась, что-то шептала юноше на ухо, положив руки ему на бедра. И тут он весь напрягся, почувствовал, как горячая волна прокатилась по всему телу. Внезапно он застонал и оттолкнул девушку от себя, а потом кинулся бегом из комнаты, зацепился за складки дурацкой дорожки, кубарем скатился вниз, промчался мимо обескураженной хозяйки, выбежал на улицу и расплакался.
Он шел, покачиваясь, словно не совсем трезвый человек по ночному городу, а перед ним из темноты сияли широко раскрытые зеленые глаза рыжеволосой девушки, овладеть которой он так и не смог. Но через какое-то время он постепенно успокоился и даже обрадовался, что так ничего и не произошло…
Наконец наступило лето, а вместе с ним и сдача экзаменов на аттестат зрелости. Когда Дима уходил на первый экзамен, то возле ворот их дома на землю соскочил всадник, в котором он узнал управляющего аремзянской фабрикой, довольно часто бывавшего у них. Потому он не придал этому какое-то значение и, не желая опаздывать, поспешил в гимназию.
Возвратившись, едва ступив на порог, он почувствовал, что-то произошло. Навстречу ему вышла отчего-то грустная Лиза с озабоченным лицом и вопросительно глянула на него:
– Ты уже знаешь?
– О чем? – удивился он, а в голове уже затеплилась нехорошая мысль об очередном постигшем их несчастье. – Что еще случилось?
– Пожар на фабрике, – прижав обе бледные ладошки к лицу, словно готовясь заплакать, ответила она.
– Не может быть, – не сразу осознав это страшное слово «пожар», выдохнул он. – Маман там?