— Убей его, — прохрипел он.
Дачник нашел палку и подбежал к орлу.
Орел смотрел устало. Все плыло перед глазами. Дачник закусил губу и ударил его палкой по голове два раза.
Орел дернулся, выгибаясь большим красивым телом, взъерошил перья, разжал лапы и умер.
— Хорош! — ликовал дачник.
— Спаситель ты мой, — сипел Макар. — До гроба помнить буду. Ведь уморил бы он меня или убил.
Он изо всех сил тер онемевшие ладони о свои штаны.
Дачник попросил мешок и засунул в него орла.
— Орел — птица запретная, — сказал он между прочим. — Ну, прощай, старик. Курицу возьми себе, свари ее или изжарь. Это вкусно.
Он закинул мешок на полосатую спину. Ухмыльнувшись, сказал:
— Ну, вот я и знаю, какой глаз у тебя настоящий. Левый настоящий, а я думал, наоборот. А куда ты дел искусственный? Проглотил, что ли? Их ведь все глотают. Положат на ночь в стакан с водой и выпьют воду поутру. А?
Макар охнул и бросился искать.
— Целехонек, — возликовал он, выколупывая из земли белый глаз. — Вот это продукция! — Он поплевал и тер глаз полой куртки. — Ведь сапогом наступил, и хоть бы что. Благодарность надо написать, благодарность!
Он радовался долго, потом обернулся.
Дачник с мешком за плечами вперевалку, как гусь, уже шагал по опушке. Макара даже качнуло — пятнадцать рублей уходили широким шагом.
— А деньги? — крикнул Макар, догоняя дачника.
Тот рассердился:
— Я же тебе жизнь спас, старый ты огарок. Чай, твоя жизнь стоит дороже пятнадцати рублей. Колхозу, чай, в копеечку обходишься!
— Отдай деньги! — хрипел Макар, забегая вперед.
— Не отдам, — сказал принципиальный дачник.
— Да я на тебя в сельсовет донесу, — шипел Макар.
— А кто убил? Кто? Я убил? — наступал дачник, тесня Макара резиновым животом.
— Ты меня совратил, ты. Я покалечен через эту птицу, — ныл Макар.
Дачник подумал, сморщив лоб, и достал из кармана скомканные бумажки.
— Держи пятнадцать! Эх ты! Я ведь жизнь тебе спас. Жаден ты, старче, жаден. А курицу бери, бери. Мне ее не нужно, давленую-то. Ну ее.
— Прощай, сынок, храни тебя господь. Век буду благодарить, — говорил Макар, засовывая деньги в карман негнущейся рукой. — Ой, руки, черт их побери… Да задами иди, задами!
Макар вошел в шалаш, достал из угла ведро с холодной водой и сунул в него руки.
Давил зной. Солнце ярилось. По плоскому небу плыли тугие розовые барашки-облака. Плыли с горизонта длинной вереницей — одно к одному — одинаковые, словно выпеченные в одной форме. Движение их было скучно и однообразно.
И небо казалось пустым и далеким.
ЧУДАКИ
Начиная охотиться, каждый, даже пожилой, охотник проходит стадию, которую можно назвать порой чудачества. Правда, людей расчетливых и жадных она минует, но много ли их…
У других, хороших и бескорыстных, людей пора чудачества затягивается, а иные так и умирают охотниками-чудаками. Это счастливый, интересный народ…
Два друга, художник Лунев и бухгалтер Пушкевич, начали охотиться, когда им стукнуло по пятьдесят.
Они стали охотниками по веским причинам. Лунев — большой домосед. Он решил, что уж на охоте-то он будет писать этюды с натуры. У Пушкевича причина чисто медицинского свойства — решил сбросить лишний жирок. Приятели обзавелись ружьями и собаками.
Лунев, человек практичный, недорого купил бескурковое ружье и старого, еще хорошего пойнтера. Романтичный Пушкевич за большие деньги приобрел старинное ружье, в котором стволы были английского мастера Гринера, а все остальное тульского кустаря, и получилось смешное — Гринер Тульский. К ружью он купил старинную охотничью трубу. Злые языки уверяют, что именно к этой роскошной трубе он и купил молодого выборзка Тома, Но чего не говорят люди!..
Они всегда охотятся вместе. В тот на редкость теплый день в конце октября они тоже были вместе.
Охота проходила так: Лунев, одетый во все серое, идет порыжевшим, широко выположенным склоном оврага. Бой, зажиревший кофейно-пегий пойнтер, ищет и то и дело присаживается перевести дух. Том, черный выборзок величиной с теленка, носится огромными кругами, и временами надолго исчезает в кустах по каким-то своим делам, и появляется всегда запыхавшимся, вывесив длинный розовый язык…
Пушкевич идет где-то справа, за зеленой щеткой мелкого осинника. Его не видно, не слышно — он зовет Тома то трубой, то голосом. Временами он ругается, и проклятия далеко разносятся в звонком воздухе. Пушкевич вспыльчив и самолюбив и поэтому сам к Тому не идет.
— Иди к хозяину! — говорит Лунев, втайне польщенный выбором Тома, но тот и ухом не ведет. Лунев знает почему, Том презирает Пушкевича как охотника — известный мазила! Поэтому он идет с Боем и Луневым — здесь веселее.
Впрочем, Лунев подозревает, что Бой тоже самого скверного мнения о нем, своем хозяине. Конечно, Бой рассудительный и вежливый пес и не дает понять этого. Свое мнение он держит при себе.
«Охотник, — наверное, презрительно думает Бой, глядя, как Лунев любуется цепью стогов. — Чего смотрит? Дичи нет, одно сено. Спать на нем хорошо, но едят его лишь коровы и лошади».
А может быть, Бой ничего такого и не думает, а просто гладит на него.
Теперь они идут краем бесконечной полосы нескошенного овса, низкого и сорного, посеянного, должно быть, не любящими свое дело людьми.
Скверный овес портит превосходный осенний пейзаж: багрянец перелесков, серую желтизну скошенных полей, полосу только что вспаханной земли, издали кажущейся чуть фиолетовой, изумрудно-зеленые озими.
Слышен слабый и непрерывный шум машин. Где-то далеко кряхтит трактор. На большаке гудят грузовики. И вместе со всем уходящим, осенним все сливается в новое, особенное, современное.
«Через одни лист можно показать все растение, — размышляет Лунев. — Вот и здесь нужно найти что-то совсем простое и через него показать современный пейзаж. Но что? Что?»
— Том!.. Черт долговязый!.. Сюда! — несутся вопли Пушкевича.
Размышляя и прислушиваясь к крикам, Лунев не заметил многозначительного взгляда Боя. Не заметил и его стойки.
Трах-та-та-та… — забарабанил крыльями табунок куропаток, вспугнутых Луневым. Тот вздрагивает и вскидывает ружье. На расплывающейся прицельной планке мотаются кургузые птицы.
Бах!
Летят.
Бах!
Летят.
Лунев перезаряжает ружье. Он весь дрожит. Бой, склонив голову, смотрит на него с добродушной усмешкой. Она в дряблых отвисших брылах, в умных больших глазах, в небрежной позе. Лунев извинительно поправляет завернувшееся ухо Боя. Ему стыдно.
Они идут дальше. Бой неторопливо ищет, и Лунев неотрывно смотрит на него. Том бегает огромными кругами. Том — помесь борзой с овчаркой. Вместо изящно-бездумной головы борзой у него тяжелая объемистая голова, выдающая ум и крутой, тяжелый нрав. Том охотится только для себя и все пойманное: зайцев, тетеревов (он их частенько хватает при взлете) — съедает тотчас же, не откладывая. Этот эгоист смотрит на мир спокойно и уверенно прекрасными янтарными глазами.
Вот Том кидается в кусты. Из кустов выскочил неперелинявший заяц-белячок и, выбрасывая далеко вперед задние лапы, покатил овсом. Уши он прижал и странным своим взглядом вбок с ужасом смотрит на Лунева.
Лунев вскинул ружье и выстрелил. Заяц перевернулся через голову. На него черной бурей налетел Том. Бой тоже бросается к зайцу. Лунев, зная привычку Тома съедать тотчас всё, бежит на помощь к Бою, но, поскользнувшись на сухой траве, падает. Вскакивает.
Добряк Бой не может допустить, чтобы какой-то черномазый нахал грабил его хозяина. Он держит зайца за заднюю лапу. Том держит зайца за голову, рычит и тащит упирающегося Боя. Потом рычат оба. Том басом, с всхлипами, Бой — добродушно и укоризненно.
— Держись, Бой! — кричит Лунев, подбегая и хватаясь за другую заднюю лапу зайца.
Вдвоем перетянули. Теперь уже Том поехал, скользя всеми четырьмя лапами по траве. Тогда, чтобы напугать, Том щетинится, вздыбив шерсть на хребте от макушки до кончика приподнятого хвоста. Он становится таким большим и страшным, что Лунев кричит:
— Но, но!.. Ты смотри!..
— Р-р-р-нгау-нгау! — отзывается Том, не выпуская заячьей головы, и с удовлетворением замечает, как перекосило страхом бритую физиономию Лунева. От удовольствия он даже слегка помахивает хвостом.
Попав лапами в какую-то яму, он упирается и тянет так неожиданно и сильно, что Лунев встает на четвереньки, роняя ружье. Тогда Том пытается вырвать зайца, отталкиваясь сразу всеми четырьмя лапами, бросая так и этак свое огромное, тяжелое, мускулистое тело.
«Черт… глупо… дурак… держать крепче…» — проносится в голове у изнемогающего живописца.
Бой рычит, держа в зубах противную лохматую лапу.
«Мой заяц!» — решает Том. Он уже уволок Лунева и Боя в кусты. Лунев еще держится, но Бой выдохся. Он слишком стар для таких передряг. И никто из них не видит подбегающего Пушкевича.
Одной рукой Пушкевич придерживает знаменитое ружье, в другой, поднятой, ятаганом сверкает труба.
Подбежав, Пушкевич сгоряча бьет Тома поперек спины трубой и с ужасом видит, что дорогая и красивая труба согнулась, а грабителю хоть бы что. У Пушкевича перехватывает дыхание. Все плывет в глазах — собаки, кусты, небо…
Он чувствует — в груди пухнет что-то огромное, страшное, черное…
Трах!.. Живописная группа распадается. Заячья шея все-таки не выдерживает, и с одной стороны на землю садятся Лунев и Бой, держа изуродованного зайца, с другой — ощетинившийся грабитель с заячьей головой в зубах. Вид у грабителя изумленный и разочарованный, из пасти торчат заячьи серые уши… А грудь, чувствует Пушкевич, давит… давит… Железный обруч сжал грудь — ни вздохнуть, ни вымолвить. Чтобы это прошло, чтобы лопнул обруч, нужно сделать страшное, и Пушкевич срывает с плеча ружье.
— Убью мерзавца! — хрипит он и вскидывает ружье. Лунев хочет вскочить и помешать, но чувствует — онемели ноги. Он жмурится и с ужасом ждет выстрела. Мудрый Бой прячется в кусты.