— Ты здорово похож на него, — удивился Женька.
И действительно, их черные глаза, немного выпуклые лбы, мягко очерченные пухловатые носы, нервные, большие губы, широкие, с ямочками, подбородки — были одинаковы.
— Давно он?
— Уже два года.
Валя притащила раскладушку.
— Ну, как ты? Чего ты? — спросил Юрий, усаживаясь за стол и выкладывая сигареты и спички.
— А чего я?.. Учусь…
— Родичи как, — папа, мама, Валерка?
— А чего им? Едят, ходят, работают, — сдержанно ответила Валя и, распахнув, высоко вскинула простыню. Та, пузырясь, немного поплавала в воздухе, пока улеглась на раскладушке.
— Ты сейчас, в девятом?
— Ага!
— Куда после школы двинешь?
— В театр! Актрисой, — почему-то вызывающе ответила Валя, словно ждала насмешки.
— Ох ты, актрисой! — восхитился Женька. — Это здорово! — Он глаз не спускал с девчонки.
— Здорово-то здорово, а вот попробуй — попади в училище, — серьезно заговорила Валя, взбивая кулаками подушку. — Там на одно место сорок заявлений.
— А ты не теряйся, иди смело, — возразил ей Юрка. — А вдруг у тебя такие способности, что все ахнут?
— Конечно, — поддержал Женька.
— Правда, ребята?! — лицо Вали так и обдала жаркая радость.
— А я вот, похоже, ошибся, — загрустил Женька. — Черти! Я орнитологом хочу быть, птиц изучать хочу! А стал рулевым-мотористом.
— Зачем же ты…
— Да я сначала поступил в речной техникум. Брат у меня механиком плавает. Отец — капитан. Так что я — потомственный речник. Вообще-то, жизнь и работа речников мне нравится… Жить на реке, плавать по Оби — это тебе не фунт изюма. Сама понимаешь. Но у меня вот какая чертовщина получилась. Наткнулся я как-то — ни с того, ни с сего — на книгу о птицах. И начитался там о розовых чайках. Они редко встречаются. Гнездятся где-то на севере, у черта на куличках. Еще узнал про куропаток розовых. Их в тундре немало. Но вот, представляешь, чучела розовой куропатки ни один музей в мире не имеет. Розовую чайку имеют, а куропатки нет. И знаешь почему? Подстрелят ее, упадет она и лежит расчудесная, розовая. И вдруг прямо на глазах у охотника начинает выцветать, ее розовые перья гаснут, белеют. Что-то с ними происходит после смерти птицы. Значит, розовый цвет — это цвет ее жизни!
— Как интересно, — удивилась Валя.
— А потом я разыскал еще книги о птицах. Альбатросы, орлы, фрегаты, буревестники!.. И так мне эта наука — орнитология — понравилась, что я прямо почувствовал призвание к ней. Но было уже поздно: кончал техникум.
— Вот жалко-то! — вырвалось у Вали.
— Он же, Валюха, голубятник, — весело воскликнул Юрий. — И фамилия-то у него Голубев. До сих пор, как пацан, лазает по крышам и свистит. Засунет в рот два грязных пальца и… — Юрий по-разбойничьи, оглушительно засвистел. В кухне ойкнула мать, а они, все трое, расхохотались…
Валя убежала помогать Агриппине Ефимовне.
Эх, все-таки, неплохо дома! Чисто, уютно, тепло. Это не то, что «общага» в затоне. Юрий, улыбаясь, прошелся по комнате, разбросил руки, потянулся, сладко зевнув.
— Ну, Женька, сегодня мы нажремся настоящих сибирских пельменей. Мать у меня мастерица делать их. Помню, я еще пацаном был, собирались на пельмени к деду с бабкой все родственники. Это, брат, были особенные вечеринки. Сходилось человек двадцать. Попробуй-ка одна хозяйка приготовить пельмени на такую ораву… С утра мама и бабка начинали рубить сечкой в деревянных корытцах замороженное мясо: свинины — поменьше, говядины — побольше, лук там, конечно, перец. — Юрий взмахивал сразу двумя руками, чтобы подчеркнуть самые важные слова. — Мясо обязательно нужно рубить. Из мясорубки выходит фарш котлетный, а у рубленного мяса совсем другой — пельменный вкус. Да еще в него подмешивают снег. Он тоже дает особый привкус. Так и растолкуй в будущем своей жене. Пельмень — это зимнее блюдо. Они любят мороз и снег. Перед тем, как варить, их нужно заморозить — и это тоже придает им особый привкус.
— Да ты чего это, Юрка?! — изумился Женька и захохотал. — С таким смаком толковать о жратве! Уж не погибает ли в тебе великий кок?
— Запомни, рулевой-моторист, повар высокого класса равен деятелям искусства. Он — художник. Он — фрегат среди птиц. Только создает свои произведения не с помощью красок, звуков или слов. Его оружие — запахи, от которых слюнки текут, разные там сногсшибательные соусы да подливки, да всякие, понимаешь, вкусовые оттенки. Хорошее блюдо не делается, а со-зда-ет-ся! Понял, балбес? Хотя твой тонкий вкус выше редьки да селедки не поднимается.
Юрий хотел было схватить дружка, но Женька успел загородиться столом…
Едва стемнело, — а в декабре уже в пять часов темно — стали собираться гости. Первой пришла тетя Надя, сестра Юркиного отца. Она за руку вела мальчика, повязанного поверх шапки пуховой шалью.
Юрий обнял тетю Надю и тут же присел на корточки перед мальчонком. Вся голова и его лицо были скрыты шалью, только в узкое отверстие таращились большие, радостные, черные глазищи в голубых от инея ресницах.
— Здорово, Серега! — закричал Юрий. Тот охватил его за шею.
Юрий, торопясь, развязал шаль, стянутую на спине узлом, сдернул с него шапчонку, снял зеленые рукавички.
— Дядя Юра! Ты насовсем? Ты больше не уплывешь? — спросил Сережа, глядя на Юрия преданными глазами.
— Уплыву, Сережка, но не скоро. Весной!
Юрий с удовольствием, звучно расцеловал обе красные, холодные щеки мальчишки.
— Женька! Вот же он, мой Серега! Отряд, к бою! — неожиданно закричал Юрий.
Женька бросился в комнату.
Юрий снял с Сережи пальтецо и сразу стал пасмурным. На малыше была синяя, в красную клетку и с красным воротником, вязаная курточка. И через эту вот нарядную пушистость выпирал горбик. Юрий тут же стряхнул с себя хмурость, снова расцвел и повлек мальчишку к дверям своей комнаты.
— За нами, тетя Надя! — и Юрий подхватил ее под руку.
Они остановилась у закрытых дверей.
— Рота! К бою! — скомандовал Юрий.
Сережа, чуя что-то интересное, прижался к его боку.
— Огонь!
За дверью внезапно раздался крик:
— Ура! За Родину! Вперед!
Юрий распахнул дверь, толкнул мальчишку. Из дальнего угла, стреляя, треща, жужжа, вспыхивая огоньками, катились к нему синий самолет, стальной броневик и зеленый танк с красными звездами. Завороженный мальчонка бросился на пол, раскинул руки, ловя эту всесокрушающую лавину.
Тетя Надя смеялась. Смеялись в углу и Женька с Валей.
— Спасибо тебе, Юра, — тихонько и серьезно сказала тетя Надя.
Юрий любил ее за ум, за веселый нрав, за силу характера… Когда муж ее стал пить, она прогнала его. Детей у них не было, и она взяла из детдома сироту. Он был горбатый, худенький, с прекрасными задумчивыми глазами. Она взяла его трех лет, а сейчас он уже ходил в первый класс и считал ее своей мамой.
Тетя Надя преподавала в школе английский. Ей уже за сорок. Ее пышные, совершенно седые волосы, зачесанные назад, открывали по-мужски большой лоб. Косматые, черные брови с глубокой морщинкой между ними, крупные, четко резные губы, дымящаяся сигарета в янтарном мундштуке с серебряным ободком усиливали в ее облике это мужское. И курила она по-мужски просто, естественно, а не по-дамски манерно. Она затягивалась с удовольствием и глубоко, а не то что модницы, набирающие дым только в ротик и лихо пускающие его в потолок длинной струей.
В душе тети Нади таилась такая воля, что самые отпетые, хулиганистые ученики делались на ее уроках серьезными и внимательными…
Скоро пришли Валины мать, отец и брат.
— Ну, здорово, племяш! — загремел дядя Иван, тиснул руку Юрия, обдал стужей.
— Привет, Бегущий по волнам! — и Валерий поднял красную от мороза руку, помахал ею. Юрий кивнул ему.
Тетя Аня обняла Юрку и даже почему-то всхлипнула.
Дядя Иван, здоровенный, весь в железных мускулах, багроволицый, с рыжеватыми щетками бровей и усов. Такой в жизни любую тяжесть вынесет — не согнется. И душа у него была такая же мускулистая, не подверженная всяким там переливам тонких чувств, годных только мадамам, белоручкам да квелым интеллигентикам. Юрка знал, что дядюшка гордится этим.
Был он когда-то механиком, а потом пробился в заведующие автобазы.
И Валерий тоже пошел в отца, хотя и был пообтесанней, все-таки кончил институт связи. Грубость отца превратилась у него в этакую нагловатость и самоуверенность, а мужская, глыбистая сила принарядилась в спортивную форму…
Бесцветные, белесые волосы, причесанные гладко «на пробор», узкое лицо, тонкий, прямой нос, водянисто-прозрачные глаза в белесых ресницах, усмешка свысока, пламенеющий косматый красный свитер…
Нет, не лежала у Юрия душа к братцу…
А родственники все подходили. На вешалке уже не хватало места, и шубы, пальто складывали прямо на пол под вешалкой.
Юрия удивило, что все это были пожилые и старые люди. Молодых, кроме Валерия, он не видел. Юрий пришедших всех знал, но только не мог понять, кто, кому и кем приходится. Были тут и кумовья, и свекры, и сватьи, и шурины, и девери, и золовки. Юрия смешили эти непонятные ему, теперь не употребляемые слова. Он понял только слово «теща».
— Давно, давно, сват, нужно было собраться всем родным, — пела Юркина мать, — сколько уже не сидели за одним столом? А ведь все-таки родные. Как-то разбрелись все, будто стадо на лугу без пастуха. Я иногда обо всех скучаю.
— Так, сватья, так! И корова мычит, когда в другой двор уведут.
«Что это за хреновина такая: сватья, сват?» — недоумевал Юрий.
— Тетя Надя! А ты кем приходишься моей маме? — спросил он.
— Золовкой.
Юрий засмеялся.
— Чего ты?
— Да как-то непривычно: золовка! Смешное слово. Я теперь тебя золовкой буду звать.
Они оба засмеялись, и тетя Надя щелкнула его по лбу.
…И вот все началось так, как бывало у деда. Сдвинули два стола в один. Валя накрыла его прозрачной розовой клеенкой. Потом шумно, весело все мыли руки, звякая медным соском умывальника, садились за стол, накрывали колени полотенцами, платками, а то и просто тряпицами, чтобы не засыпать брюки и платья мукой.