Помолчали некоторое время. Женька ходил возле развалин, слегка поддавал ногой ржавые обломки водосточных труб, мятые кастрюли, сломанные лопаты, вышорканные метлы. Из сугроба торчала полурассыпавшаяся кадушка, обручи вмерзли в снег. Женька понял, что на этом месте когда-то был двор…
— Ладно! Всему свое время. Одно отживает, другое оживает, — воскликнул Юрий. — Жаль, Сережки с нами нет. Уж он бы тут покатался на мне!
— Глаза у него, ребята, удивительные! Красивые, умные и не очень-то веселые. Вы заметили это? — спросил Женька, рукавицей заботливо сбивая снег с Валиного пальто. — Неужели он уже чувствует себя хуже других?
— Иногда в эти глаза трудно смотреть, — задумчиво признался Юрий. — Ребятишки бывают жестокими. Они дразнят его. Он как-то заплаканный прибежал, залез ко мне на руки, охватил за шею и закричал: «Почему я горбатый? Все — нет, а я горбатый!». У меня аж в глазах потемнело.
Все замолчали, дурачиться расхотелось, и они поплелись домой.
Никого из гостей уже не было. Стол, загроможденный грязной посудой, походил на свалку. Как и предполагал Юрий, сбор родственников кончился потасовкой. Два брата лет двадцать все сводили счеты из-за отцовского дома.
— Ну, окаянные! Ведь оба имеют коммунальные квартиры, а как сойдутся, так начинают делить давно уже снесенный дом, — ругалась мать. — Иван едва растащил их. Две тарелки разбили, ироды, чехол на диване чем-то испачкали.
— Это еще хорошо, — раздеваясь, проворчал Юрий. — Кем они мне приходятся?
— Вот здорово живешь! Их отец родной брат моей матери, а твоей бабушке. Значит, их отец тебе двоюродный дед. А мне они двоюродные братья… А тебе, выходит, они двоюродные дяди. Иван — родной дядя, а они — двоюродные. Вот как будет!
— В общем, седьмая вода на киселе!
Валя стала помогать Агриппине Ефимовне прибираться, мыть посуду, этим же занялся и Женька. Ему приятно было покрутиться около Вали.
Юрий прошел к себе в комнату, включил свет и нетерпеливо сунулся к кровати, — она оказалась пустой.
Юрий глянул на раскладушку и чертыхнулся. Мать положила Женьке одеяло и подушку похуже. Юрий тут же переложил ему свое. Он не выносил, когда мать своему дитяти совала все лучшее, а другим что поплоше.
В детстве он, бывало, попадет в обычную мальчишескую драку, а мать уже тут как тут.
Яростной тигрицей выскакивала на улицу защищать своего «птенца». И хоть часто он сам затевал потасовки, все равно было виновато «паршивое хулиганье» — его одноклассники. Она тряслась над ним, пытаясь загнать его под свое крыло.
Купила она сыночку велосипед, и ребятишки всего квартала по очереди весело катались на нем. А мать выходила из себя:
— Дурень, простоволосый! Зачем ты даешь? Ведь тебе же куплен. Стоишь, как дурачок, а они, знай себе, гоняют. На всех не напасешься. Нечего им, пусть заводят свои. Этак они и тебя оседлают. Умей постоять за свое, — поучала она.
Но что-то в Юрии сопротивлялось этим поучениям, и он упорно отбрасывал их. Теперь иногда мать огорченно восклицала:
— И что ты за простота? Последнюю рубаху готов с себя отдать.
…Юрий вышел на кухню и спросил у матери:
— Где Серега?
— Господи, зачем он тебе! На диван я его уложила. Ему там с Валей хватит места. А тебе он будет мешать.
— Мама, я ему обещал, что он будет спать со мной. Пацан радовался, а ты… Он, поди, расстроился, заплакал?
— Не велик барин! Поканючил, да и затих.
Юрий тяжело вздохнул и пошел в комнату матери.
Сережка сладко спал, слегка приоткрыв рот. Черные гребеночки его длиннейших густых ресниц слегка вздрагивали. «Ах, ты малышня! Обидели тебя», — ласково подумал он. Осторожно сняв одеяло, он взял мальчонку.
— Чего ты за всех болеешь? Самому будет плохо, — всполошилась мать.
Юрий даже не взглянул на нее, ушел в свою комнату, опустил мальчишку на кровать, накрыл его одеялом и сплющил подушку, чтобы голове было удобнее…
После такого суетливого дня все уже спали. А Юрий лежал, прислушиваясь к темному молчанию обреченного дома и к тиканью будильника. Словно Сережкино сердечко стучало за спиной у Юрия: тик-так, тик-так…
Припомнились сегодняшние гости, их разговоры…
Потом мысленно он увидел Обь, свой буксир, во тьме осыпанный огнями. Могучий буксир! Он толкал перед собой три огромных баржи, наполненных горами бревен… Тут Юрий вспомнил нарядно отделанные пластиком каюты, салон, рубку со светящимся во тьме экраном локаторной установки. На экране в серо-голубоватом свете проступали смутно острова, протоки, берега. Буксир мог плавать и ночами… Ожили в памяти ребята. Экипаж у них сплошь молодежно-комсомольский. И Юрку там выбрали комсоргом. Соберутся, бывало, у телевизора и начнут травить. Тут и споры, и шутки, и розыгрыши. И, конечно, Женька разворачивался вовсю. Кроме птиц, у него есть еще одна слабость — космос.
Он, бродяга, вериг фантастам, верит, что когда-то землю посетили пришельцы из космоса. Он так верит в эту легенду, что не может выносить опровержений ученых, он, прямо-таки, с ненавистью комкает и рвет их статьи.
Верил он и в то, что на одной из планет есть разумные существа. Особенно возлагал он большие надежды на Венеру. И когда на нее опустились советские аппараты и доказали, что на Венере жизнь невозможна, он перенес это, как личную катастрофу. Если б ему было поменьше лет, он, конечно, разрыдался бы. Такое с ним однажды случилось в детстве. Мать, по его просьбе, десятки раз читала ему «Конька-горбунка». И он любил итого конька, и мечтал встретиться с ним. И вдруг однажды кто-то неопровержимо доказал, что конька-горбунка никогда не было и быть не может. И маленький Женька от этого горестно разрыдался…
…И вдруг, без всякой связи, почему-то снова вспомнились ему шумящие за столом родственники. И он все никак не мог почувствовать их родными. Чужие люди.
Вот Женька, ребята с буксира — это свои. Он живет бок о бок с ними, делает одно дело с ними, ему близки их интересы, мысли, цели, чувства… «А взять того же дядю Ивана! Да какой он мне родной? Какая у меня с ним связь? Связь по крови? Да что это за связь? Разве Валюха или тетя Надя близки мне потому, что они мои родственники?.. Нет, видно, порвались теперь старые родственные связи, и по иным признакам устанавливается родня!».
Серега завозился, забросил на него горячую ногу, руку, уткнулся носом в его спину, вовсю засопел. На душе Юрия стало легко и весело, и так ему захотелось, чтобы сейчас же, немедленно проснулся этот мальчишка и Женька. Перекинуться бы с ними хоть несколькими словами. Он даже тихонько окликнул:
— Женька! Балбес!
Но «балбес» дрыхнул, как медведь в берлоге. Юрий было засмеялся, но тут же мгновенно уснул…
Юрий Нагибин
«ВАСЯ, ЧУЕШЬ?..»
«Вася, чуешь?..» — звучит ее голос в больших, чуть оттопыренных Васиных ушах, словно она рядом и только сейчас произнесла эти простые, а не понять что означающие, волнующие и, как солдатская клятва, твердо отдающиеся в его сердце слова, которые она часто бросает ему на прощание.
Ах, как он чует, как сильно, остро, мучительно, тревожно и нежно чует Вася, но что? — этому нет названия. А прекрасный ломкий голос звучит в его ушах, хоть он успел проложить между собой и ею километров сто дороги. Если приличествует благородное слово «дорога» тому глинистому, зыбкому, топкому гнусному месиву, кое-как скрепленному где щебнем, где бревнами, где песком и гравием, что натужно засасывается под колеса его «газика»-вездехода. Да и какие дороги по вечной мерзлоте? Была одна-единственная на Якутск, да строители быстро разбили ее самосвалами и тягачами. Тайга стоит тут на болотах — хлипкие, тонкоствольные ели, лиственницы, сосенки чахнут в ржавой мокряди, которую не выпарить и самому жаркому солнцу. Здесь всегда мокро и сыро, лишь в трескучие морозы затягиваются вечно источающие влагу поры земли, подсушивается воздух, и прекрасные дороги-зимники стягивают расползшиеся по громадному пространству человечьи становища. Но до морозов дожить надо, сейчас конец августа, и, хотя на рани все круто присолено утренником, днем можно без рубашки ходить, и дороги киснут, растекаются.
— Чую! — тихонько сказал Вася и опасливо покосился на сидящего сзади киномеханика.
Тот крепко спал, задавленный обрушившимися на него круглыми металлическими коробками с фильмом. У этого парня была замечательная способность мгновенно засыпать в машине на самых скверных дорогах, в самых неудобных позах, в тесноте и обиде и не просыпаться до прибытия на место. Ухабы, ямы, провалившиеся мосты, лужи под стать озерам, быстрые, бурливые, неглубокие реки, заливавшие не только мотор, но и нутро машины, не могли заставить его открыть глаза. Казалось, он и явился в этот мир лишь ради того, чтобы отоспаться. Видимо, еще в предбытии душа его успела так устать, что сейчас жаждала одного — покоя. Он спал и во время демонстрации фильма, просыпаясь только для смены роликов.
Вася все это знал, но знал также, что жизнь любит подшутить над людьми и вечно спящий киномеханик проснется как раз в то самое мгновение, когда ему, Васе, вздумается заговорить вслух. А ответить необходимо, иначе в ушах будет неотвязно звучать: «Вася, чуешь?..» С некоторых пор видения нередко смущали уравновешенный Васин ум, а для водителя нет ничего хуже, особенно на здешних распроклятых дорогах.
У Васи не было ни одного прокола в правах, но за последний месяц только мощные, отлично отрегулированные тормоза дважды спасали его от верного наезда. На волосок от аварии вцеплялись колеса в землю, и Вася делал вид перед самим собой и перед пассажирами, что все в порядке, таков, мол, его лихой шоферский почерк. Но Вася вовсе не был лихачом даже поначалу, когда ощущение гладкой баранки под ладонями туманит голову и просто нельзя ездить тихо. Нет, он полюбил свою профессию не за безумие скоростей, а за слитность с умным, совершенным механизмом. Баранка делала тихого, смирного парня сильным, решительным, выносливым и гордым. И машина в его руках не знала никаких мучений, у нее было дыхание ребенка и стремительность самца-оленя. А тут — видения, и только чудом не расколошматил он передок. Ну, не совсем чудом — спасли его хорошая реакция и надежные тормоза… Все же лучше сказать вслух: «Чую!» — и погасить звуковые галлюцинации, нежели продолжать путь с двойной нагрузкой — против видений он бессилен.