ание эпитетов. Эпитетов, понимаете? — Вероника Георгиевна подошла к доске и, сердито стуча мелом, даже выписала столбиком эти эпитеты: «Золотой, серебряный, мглистые, багряный, пышный…» — Видите?.. А Виктор ухитрился ни одним из них не воспользоваться!
— Извините, — пробормотал Худяков, и спина его мгновенно взмокла. — Раз на эпитеты — тогда, конечно… Само собой… Извините. — И сел как оплеванный.
Какая-то женщина, явно жалея Худякова, вздохнула:
— Ох, да ведь они, негодники, на уроке-то ворон считают, вместо того чтобы учительницу слушать…
После собрания родительницы снова окружили Веронику Георгиевну.
Худяков не стал задерживаться.
Похорошевшие мамаши отличников провожали его теперь сочувственными, даже приветливыми взглядами.
На улице моросило.
Худяков поднял воротник плаща и закурил.
Домой ему не хотелось. Дома предстояло снимать стружку с оболтуса Витьки.
Худяков понимал, что как родитель он обязан держать сторону красивой и умной Вероники Георгиевны. Что если он не будет держать ее сторону, то нарушится какой-то извечный порядок вещей, случится, возможно, беда и катастрофа.
Но тихий Витькин лес стоял у него перед глазами, а золотые и серебряные сочинения начисто стерлись, вместо них вспоминались только вскинутые брови Вероники Георгиевны. И была во всем этом какая-то смутная неясность.
Дома жена Зинаида спросила:
— Ну, что?
— А-а! — махнул рукой Худяков. — Тройка. С натяжкой… У них там, видишь ли, сочинение было на использование эпитетов. Ну, а он не использовал.
— Не выучил опять, что ли?
— Да кого там учить. Они все на доске написаны были. Гляди только.
— Иди сюда, мучитель! — крикнула Зинаида.
Витька вышел из соседней комнаты: тощий и носатенький, одно плечо выше, спортивные штаны на коленях — пузырями.
— Долго ты из меня душу мотать будешь? — с подступающими рыданиями спросила Зинаида. — Ты посмотри на мать! Она уже насквозь светится — из-за тебя, змея!.. Господи, господи! У людей дети, как дети…
Худякову стало жалко Витьку до щекотки в носу. Но надо было сказать отцовское слово, поддержать жену Зинаиду — одна ведь колотится с парнем. «Надо поддержать», — тоскливо подумал он и, кашлянув, как тогда в школе, сказал:
— Зато, мать, он у нас Пушкин, Александр Сергеевич… Я, говорит, да Пушкин. Мы, говорит, с ним двое осень очень любим… А Пушкин-то, небось, ворон на уроке не считал! — прикрикнул он, невольно распаляясь. — Ну, чего молчишь?! Считал Пушкин ворон?!
— Не считал, — протянул Витька, глядя в сторону.
— Во!.. А тебе же, дубине, на доске все выписали! На, Витенька, перенеси в свою тетрадку!.. Ты, может, видишь плохо? Слепой, может? Отвечай!
— Не слепой, — опустил голову Витька.
— Ну, что нам с ним делать, отец? Что?! — заламывала худые руки жена Зинаида…
…Ночью Худяков не спал. На душе у него было муторно.
ЧУЖАЯ НЕВЕСТА
Женька Гладышев, таксист четвертого автохозяйства, отвез пассажиров из центра в Академгородок, получил с них четыре рэ — (на этом маршруте такса твердая — с носа по рублю, хотя счетчик ровно трешку бьет) — и присох на стоянке.
Желающих уехать обратно в город не было, Женька еще ждал, но понимал уже, что назад придется скорее всего гнать порожняком.
Тогда-то и подбежал этот парень. Высокий, довольно симпатичный, в замшевой куртке, при бакенбардах — все в строчку. Такой из себя МЭНЭЭС. Или, может, газетчик. Очень взволнованный чем-то. Открыл дверцу, засунулся в кабину чуть не до пояса:
— Шеф, есть работенка! Маленько тут в окрестностях покрутиться.
— Крутиться не могу, — сказал Женька. — У меня в двадцать четыре заезд. В город — пожалуйста.
— Шеф! Христом-богом! — взмолился парень. — Понимаешь, какое дело — невесту надо украсть. Рядом здесь, за углом, свадьба — в кафе. Подскочим, я ее быстренько выведу.
— Это чтоб потом выкупать? — догадался Женька. — Не-е. Разведете бодягу.
— Нет, тут другое дело, шеф. Покатаешь нас минут пятнадцать — и назад. Вот так надо, шеф! — парень чирканул ладонью по горлу. — Вопрос жизни — понимаешь?
Женька подумал секунду.
— А сколько кинешь?
— Ну, сколько-сколько, — парень от нетерпения перебирал ногами. — Ну, пару рублей кину.
— Падай, — сказал Женька.
К этому кафе, где свадьба, они подъехали со двора. Там оказалось высокое крыльцо, неосвещенное — парень, видать, знал ход.
Он прислушался к музыке.
— Порядок. Как раз танцы. Минут пять подождешь?
Выскочили они даже раньше. Невесту Женька не рассмотрел — темно было. Тоненькое белое привидение скользнуло в машину. Хлопнула дверца.
— Трогай, шеф, — велел парень.
— Куда ехать-то?
— Все равно.
Все равно — так все равно. Женька крутанулся переулками до Торгового центра, поворотил к Дому ученых, на Морской проспект, потом — вниз по Морскому, выехал на Бердское шоссе — темное уже и пустынное.
Но — стоп! Не в маршруте дело, а в том, что происходило за Женькиной спиной. А происходило там такое-е!.. Женька уши развесил и рот открыл. Он думал, что похищение это — хохма какая-нибудь, розыгрыш, а получился роман прямо. Художественное произведение. У этих двоих, оказывается, раньше любовь была. Потом он как-то неудачно выступил, она его вроде пнула, проучить хотела. Он взбрындил и уехал — в экспедицию, что ли. А она подождала-подождала, тоже взбрындила и раз! — замуж. За школьного друга, кандидата какого-то.
Примерно так понял Женька из обрывков разговора. Не столько понял даже, сколько сам нарисовал эту картину. Потому что говорили они теперь — торопливо, перебивая друг друга — не о прошлом, уже о настоящем. А слова-то, слова какие — кино, честное слово, кино!
«Лелька, дорогая! Что ты делаешь, подумай!.. Неужели на кандидатские позарилась? Это ты-то! Не верю! Поломай все, Лелька, порви — слышишь?..»
А она: «Ах!.. Ох!.. Аркаша, милый!.. Ох, дура я, дура! А ты — балда, балда! Хоть бы адрес оставил!.. Да поздно, Аркашенька, поздно!.. Да причем здесь кандидатские — он человек хороший, ты же сам знаешь. Ой, мамочки! Да ведь я не та уже, не та! Понимаешь! Ты хоть это понимаешь?..»
И в таком духе, в таком духе.
Кого только не возил Женька: пьяных в сиську, иностранцев, базарных спекулянтов в кепках-«аэродромах», кидавших пятерки на чай, официанток из ресторанов с ихними фраерами развозил по хатам. Но чтобы такое!.. У Женьки вспотели ладони, он по очереди вытирал их о свитер и, вытирая, слышал, как под ладонью бухает сердце.
Парень заливал здорово, напористо — невеста начала слабнуть. Женька почувствовал это. Парень тоже, видать, почувствовал, от уговоров перешел к командам:
— Никуда ты отсюда не выйдешь, не выпущу. Плевать нам на них, Лелька, плевать! На хороших, на плохих — на всех. Едем ко мне. Прямо сейчас!.. Шеф, разворачивай в город!
Запахло, кажется, воровством настоящим. Женька аж головой крутанул: вот-те на! Хотя что же? — не он ведь воровал. Его дело извозчичье. И в город ему, с пассажирами, вполне годилось.
Все же он пока не разворачивался, только скорость чуть сбросил. Потому что те двое окончательно еще не договорились.
Парень: «Разворачивай», — а невеста: «Аркашенька, опомнись! Что мы делаем, господи!..»
— Шеф, ну что ты телишься? Разворачивай! — простонал парень.
И тут Женьку тоненько щекотнуло что-то. Мысль — не мысль, а так — дуновение. Атом какой-то проскочил по извилинам. И он, как тогда, на стоянке, спросил:
— А сколько кинешь?
Спросил и напрягся почему-то, в ожидании ответа.
— Ну, сколько-сколько? — тоже как там, на стоянке, сказал парень — только еще нетерпеливее сказал, злее: — Пару рублей сверху получишь!
Женька смолчал. Продолжал ехать.
— Ну, тройку, шеф! — сказал парень, нажимая на «р» — «трройку».
Женька резко тормознул. Включил свет в салоне и повернулся к ним.
Пария он проскочил взглядом — видел уже, — уставился на невесту. Глазами с ней Женька только на мгновение встретился — не успел даже цвет различить. Круглые, испуганные — и все. Она их сразу же опустила. Но и с опущенными… Нет, не видел Женька подобного ни в кино, ни на картине. Не видел!.. Такая она была вся… такая! Ну, не расскажешь словами. Да как рассказать-то? Про что? Про волосы? Про щеки… губы? Про то, какая шея? А такая: раз взглянуть — и умереть. Или напиться в драбадан, чтобы неделю ничего другого не видеть… И где только она росла-то? Чем ее поливали?..
Женька смотрел.
Становилось неудобно.
Парень усмехнулся углом рта и тихо, словно извиняясь, сказал:
— Видишь, какие, деда, шеф? Помоги вот… уговорить.
Женька очнулся. Слова до него не дошли. Просто стукнулись о черепок и разбудили. И сразу же он понял, что сейчас будет. С такой ясностью увидел неотвратимость всего дальнейшего — даже в животе холодно сделалось.
Еще пойти спокойно, стараясь не сорваться раньше времени, он сказал парню:
— Вылезай — приехали.
— Как приехали? — не понял тот.
— А так. Дальше ты у меня не поедешь.
— Ты что, шеф, взбесился? — спросил парень. — Мало даю, что ли? Могу прибавить.
— Я тебе сам прибавлю! — Женька психанул. В секунду. Словно на него скипидаром плеснули. — Прибавить?! Сколько? Червонец — два? Н-на! — Он рванул из кожанки скомканные деньги. — Бери! И выметайся!
— А ну-ка не ху-ли-гань! — раздельно заговорил парень, с твердостью в голосе. И видно стало, что не такой уж он молодой, а вполне самостоятельный мужчина, умеющий, когда надо, командовать. — И не маши хрустами! Ку-пец!.. Спокойно. Повыступал — и хватит! Все!
Ровно говорил, начальственно, будто гипнотизировал Женьку. Только Женька видал таких гипнотизеров. Не не раз и не два. Он достал «уговаривалку» — монтировку. Вымахнул из машины, рывком открыл заднюю дверцу.
— Вылезешь, козел?! — спросил, не разжимая зубов.
Парень вылез. Губы у него прыгали.
Невеста сунулась было за ним, но Женька, не глядя, так шарахнул дверцей, что невеста отпрянула в угол и закрыла лицо руками.