— Ладно, — сказал парень. — Я выйду. Но ты!.. Бандит!.. Понимаешь? Ты же бандит! Бандюга!.. И куда ты денешься? Я же все равно тебя найду. Понял ты?!
— Ищи! — сказал Женька.
Он сел за баранку, развернулся, заскрежетав по гравию обочины, — и попер. И попер, попер! — только сосны замелькали, а потом и вовсе слились в сплошную черную стену, летящую навстречу.
Позади тряслась, давилась рыданиями невеста. Только когда уже показались фонари Академгородка, она перестала трястись. Поняла, видать, что Женька не собирается ни грабить ее, ни чего другого с ней делать.
— Зачем вы с ним так? — заговорила, шмыгая носом. — Ведь ночь. Это ведь километров десять. Как он теперь?
Женька молчал.
— Ну, я понимаю, допустим… Да нет, я ничего не понимаю. Вам-то какое дело? Кто вы мне, право? Брат, сват, судья?
Женька молчал.
— Может, я еще и не поехала бы. Думаете, это так просто, да?
Женька молчал.
Но молчал он только вслух. А про себя… Никогда еще, наверное, Женька так свирепо не ругался.
— Коз-зел!.. Козлина! — скрипел зубами он. — Куртку замшевую надрючил! Джинсы американские!.. Пару рублей сверху, а!.. Торговался еще, гад! ТАКУЮ увозить — и торговался! Сидел — мозги пудрил, вешал… лапшу на уши. И — пару сверху! Ромео выискался.
Ах, если бы Женьке она сказала — увози. Да разве бы стал он торговаться! Кожанку бы снял. Рубаху последнюю. Половину таксопарка откупил. На руках бы нес все эти тридцать километров!
…Он остановился возле того же темного крыльца. Лег грудью на баранку: все, мол, точка.
Невеста взялась за ручку дверцы.
— Послушайте, — сказала. — Денег-то у меня с собой нет.
— Иди ты! — буркнул Женька. — С деньгами своими…
Она вылезла из машины, отбежала в сторону, остановилась — боком, настороженно, как собачонка: ногой топни — отпрянет.
— Вы подождите тогда — я вынесу.
— Эх! — сказал Женька и рванул с места.
Женьку судили товарищеским судом. Тот парень выполнил свое обещание — разыскал его. Женька мог отпереться. Свидетелей, кроме невесты, не было, а невеста молчала бы, как мышка, Скандал ведь.
Но отпираться Женька не стал. Да, сказал, высадил в лесу, и «уговаривалкой» грозил — точно.
Его спрашивали: какая тебя муха-то укусила? С похмелья, что ли, был?
Женька не стал трогать подробности. Вообще отказался от объяснении. Сказал только:
— И еще бы раз этого козла высадил.
Его на полгода сняли с машины.
Сейчас он за восемьдесят рэ в месяц крутит в гараже гайки и сосет лапу.
Владимир Сапожников
КАССИОПЕЯ
Городок был чистый, новенький, зеленый, деревья стояли даже среди тротуаров, и где-то слышалась кукушка. Гурнов остановился и послушал кукушку, удивляясь, что ей не мешает уличный шум. Впрочем, и шум был покойный, мягкий, почти деревенский. Гурнов то садился и сидел где-нибудь на лавочке, устроенной в тени столетней сосны, то слова шел неведомо куда. Был воскресный вечер, по тротуарам текла нарядная толпа, на траве лежали тени, и всюду было много детей и цветов. Гурнов думал, что жить в таком городе, наверное, удобнее, чем в тесной, всегда перенаселенной Москве, но настоящий москвич неисправим. Если, учась ходить, ты ходил по булыжникам Красной площади и, став взрослым, каждый день куда-то спешил в неповторимой, единственной в своем роде московской толпе, то отовсюду тебя потянет в Москву, как ни мани вот такой зеленый сибирский рай.
Он чуточку волновался, гуляя по улицам городка, и ему казалось, сейчас должно произойти что-то необычное. Он посмеивался над этим ожиданием — в свои сорок шесть лет Гурнов убедился, что чудес не бывает, — но разве не чудо беззаботно гулять, смотреть на женщин и чуточку волноваться?
Гурнов дошел до кинотеатра, тоже новенького, изящной современной архитектуры, и взял билет. Постоял, глядя на толпу, не зная, что еще сделать, а что-то хотелось сделать красивое, например, подарить первой встречной женщине цветы. С Гурновым это бывало: вдруг нахлынет такое вот юное настроение, хочется кого-то обрадовать, удивить, с кем-то весело и приятно разговориться.
В сущности, волнение его было естественно: в этом городе жила его бывшая жена Лариса Леднева, с которой он не виделся двадцать четыре года. О том, что она живет здесь, он узнал еще в Москве и, собираясь в командировку, решил заехать на обратном пути, и вот оказался в этом городке. Гурнов был давно женат, у него были взрослые дочери, но ни дети, ни жена о Ларисе ничего не знали. Да и он давно потерял ее след, но перед отъездом к нему зашел один из полузабытых знакомых и между прочим рассказал о Ларисе. Знакомый был не актер, а инженер-строитель, знавший Гурнова еще в то время, когда, по окончании политехнического, Гурнов подвизался в прорабах. Он рассказал, что у Ларисы двое детей, она не замужем и стала видным человеком.
За двадцать четыре года утекло много воды, и странно, что его сильно потянуло увидеться с бывшей своей женой. Он стоял на широкой лестнице кинотеатра, всматриваясь в каждую белокурую женщину: он боялся неожиданно встретиться с Ларисой. В маленьком городке это могло случиться так просто…
Посмотрев на афишу, на купленный билет, Гурнов улыбнулся: фильм он уже видел в Москве. Он подошел к группе девочек-школьниц и сказал:
— Ну, кому, красавицы, билетик даром, за спасибо?
— Спасибо, — хором ответили они.
Четыре пары глаз посмотрели на седого дяденьку. А седому дяденьке доставило маленькое удовольствие их наивное удивление.
У Гурнова был телефон Ларисы — он нашел его в здешней телефонной книжке, — но позвонить сразу не решился. Спросить: «Ну, как живешь-можешь? Не свободна ли вечером?» — такое годилось для разговора с молоденькой девчушкой, а что еще скажешь по телефону? Ларисе теперь сорок два, и она видный человек. Что такое видный человек? Знакомый сказал, что она — начальник строительно-монтажного управления и даже депутат. Как Гурнов ни напрягал воображение, он так и не смог представить теперешнюю Ларису. Лариса — депутат? Весьма шаблонно он рисовал ее себе похожей на героинь-начальниц из современных пьес с проникновенным взглядом и грубым прокуренным голосом, но это только забавляло его. У Ларисы был певучий грудной голос и легкие, козьи движения…
По тротуару прошла красивая блондинка, но ей было лет двадцать пять. Едва ли женщина в сорок два года интересна. Блондинка оглянулась на его пристальный взгляд и смутилась. Лариса никогда не смущалась.
Он спросил у чистеньких, ухоженных мальчишек дорогу на пляж, который, по их словам, был совсем рядом, за лесом, на берегу моря-водохранилища. По пути Гурнов зашел в магазин, купил вина и конфет и зашагал по проспекту. Смеркалось, зажигались фонари. Если встретиться с Ларисой теперь, в сумерках, он, может быть, и не узнал бы ее. А она ведь где-то совсем рядом… От этой мысли у него замерло в груди. Он улыбнулся: да, когда-то он любил эту женщину и, старый дурень, кажется, побаивался встречи с ней.
Пляж был просторный, красивый, а вечер не по-сибирски теплый. И здесь стояли огромные сосны, уже темные; у дальнего острова мигал бакен. Надвигалась ночь, но народу на пляже было еще много. Встреча с Ларисой откладывается до завтра, к чему спешить? Пусть она будет непринужденной и по возможности приятной. Он ни в чем не собирался упрекать свою бывшую жену. Гурнов обошел обнявшуюся парочку. Кругом были люди, слышались всюду женские голоса. Вот так же на пляже, только это было днем, он увидел Ларису, подошел к ней и спросил:
— Хотите яблоко?
— Конечно, хочу, — сказала она.
Лариса была москвичка, веселая, беззаботная, жадная до развлечений. Ее хлебом не корми, а дай потанцевать, Пококетничать в компании. Она была высокого роста и волосы светлые, с янтарной желтизной, завязывала огромной шишкой на затылке. Они поженились, и она переехала к нему в маленькую комнатушку в бараке, которую ему дали на стройке как прорабу. У них ничего не было, кроме примуса, который никогда не разгорался, но им и ничего не нужно было. В той щелястой комнатушке с железной кроватью, с тумбочкой, набитой сластями и яблоками, с единственной табуреткой, с шумящим за окном тополем промелькнули, как один день, полгода. Каждый вечер они спешили куда-то: в Сокольники, на пляж, в кино, на какой-нибудь пикник с танцами под патефон. Вернувшись, смеялись шепотом: Лариса могла всполошить своим смехом всю улицу…
И вдруг, разбудив его однажды среди ночи, она испуганно сказала:
— Прости, Саша. Мне показалось, что я не люблю тебя.
Она сидела с распущенными волосами перед окном, и осунувшееся лицо ее казалось в темноте синевато-белым, мертвым.
Гурнов подумал, что это очередной ее каприз, с полчаса шутил с ней, лаская, как ребенка, пытаясь успокоить, потом уснул. Утром они даже не вспомнили о ночной сцене, казалось, она ее забыла, и все как будто пошло по-старому. Он не верил, что она могла разлюбить его или кем-нибудь увлечься, но две недели спустя, прибежав домой, — он ждал ее из Москвы, — увидел, что она с лихорадочной поспешностью сует в чемодан свои вещи, лицо у нее посерело, взгляд сосредоточенный, строгий. Эта строгость больше всего поразила Гурнова.
— Саша, я пропала, — сказала она. — Если можешь, ничего не спрашивай. Я уезжаю.
Он стал упрашивать ее объяснить, что же случилось, но она посмотрела на него измученно и виновато. Гурнов плакал, целовал ей руки, просил успокоиться, но не добился больше ни слова. А через месяц она вышла замуж за Леднева, начальника стройки, который был старше ее на одиннадцать лет. Все это произошло так быстро. Гурнов с какой-то мальчишеской нелогичностью думал, что это лишь новый каприз и Лариса вернется. Но она не вернулась, а еще через месяц уехала: Леднева назначили начальником стройки на Востоке.
Перед отъездом он зашел к Гурнову и, не садясь, сказал:
— Наверное, не надо было мне заходить… Но, не поговорив, нехорошо как-то.