— А ты при чем? — спросила Лариса.
— Ах, мама! Каждый год на твоем лице появляются новые морщинки, и они огорчают меня.
— Вот он как выражает свою нежность, — смеясь, говорила Лариса.
Петр был похож на Леднева, но, не в пример отцу, говорлив, шутил. В лице тоже что-то было якутское, азиатское. Он с достоинством угощал Гурнова и вежливо отвечал на его вопросы.
Когда Гурнов рассказал о своей встрече с Сашей Дроновым, Лариса ахнула:
— Господи, ведь это Сашка, крановщик из бригады Козлова.
А Петр сказал:
— Завтра мама побежит его выручать. Как депутат. Как лирик лирика. Бесшабашные лирики всегда попадают в беду.
— От беды никто не застрахован, Петя, — сказал Гурнов. — Твой отец был сильный человек, а вот слепой случай…
— Мой отец был тоже лирик… старого закала, — сказал Петр. — Он жил на одном энтузиазме и, наверное, потому так много успел сделать.
— Да, да, — примирительно сказал Гурнов. — Разрешите предложить тост. Я предлагаю выпить за Алексея Леднева, как за живого. Как за человека, который лишь отсутствует.
— Конечно, — подхватил Петр и поднялся. — Пьем за папу. Он утонул, спасая паренька-плотогона. Женька, ты за папу тоже пей. Мама, плакать запрещено! Улыбнись, мамочка. Елизавета Андреевна, прошу вас. За Алексея Леднева.
— Салют, — сказал Гурнов и тоже выпил за Алексея Леднева.
…Он палил себе полный фужер вина и, посмотрев сквозь него на дождь, выпил. За Алексея Леднева, за себя. За тот барак с тополем перед окошком, где он вместе с Ларисой мечтал строить города будущего. Вот он, этот город будущего, но построил его не он, а Лариса, Красивый, уютный город с фонтанами, паркам и дворцами спорта.
А он играл королей. Второстепенных, но все же королей и героев: «О, что за пир подземный ты готовишь, надменная, что столько сильных мира сразила разом». Однажды он чуть не сыграл Антония из «Венецианского купца», слова которого цитировал вчера Ларисе. Помнится, репетировал упрямо, но так и не сумел войти в ансамбль. Нет, на главные роли он не годился…
Ну, что ж, у него еще была бутылка «Саперави». Он открыл ее, налил полный фужер и, кивнув березке, выпил за статистов, за миманс жизненной сцены, за добрых, нежадных, уживчивых людей, от которых уходят жены, уходят к героям, чтобы играть первые роли.
«Ты меня покинула, мой друг, гонясь за тем, что убегает прочь. Я, как дитя, ищу тебя вокруг, зову тебя, терзаясь день и ночь…»
Прощай, Лариса, друг мой!
Лил дождь, звонко отсчитывала мгновения капель, нагоняя сожаления о несовершенном, недодуманном, недосказанном.
Александр Старостин
БАРБОСКА
Я ехал в командировку для обследования охотничьих угодий в бассейне реки Хонна-Макит. На самолете добрался до маленького поселка на берегу Хатангской губы. Кругом, куда ни глянешь, снег. Даже дома кажутся выпиленными из снега. И весь поселок в морозном облаке. Отовсюду идет пар: из невидимых щелей окон, от собак, даже от самолета. Пар этот смешивается с лиловым дымом печных труб и неподвижно висит в застывшем воздухе.
Я ждал другого самолета, чтобы лететь дальше. От нечего делать пошел прогуляться и увидел человека с ружьем за спиной. На веревке он вел небольшого рыжего пса. Песик слегка упирался, не хотел идти.
Мне стало интересно, зачем это человеку и ружье и собака. Если он охотник, то сейчас, кроме тундряной куропатки, никого не встретишь. Но тогда собака будет ему только мешать: распугает птицу. А если не охотник, то зачем ему ружье? Я прибавил шагу.
Человек вышел за поселок и привязал собаку к вешалам (на них летом сушат рыбацкие сети). Я подошел поближе и остановился.
Человек вскинул ружье и прицелился в собаку. И пес все понял: он стал щуриться, он дрожал и отворачивался от направленного на него дула.
— Стой! — крикнул я. — Погоди стрелять-то!
Человек опустил ружье и медленно повернулся в мою сторону.
— Чего тебе? — спросил он.
— Погоди, говорю, стрелять. Зачем ты его?
— Не хочет работать, лямку не тянет как положено, — ответил человек, снова прикладываясь к ружью.
— Погоди! — сказал я.
— А чего погодить-то? Ездовая собака должна работать. А он только и умеет жрать, да спать, да тявкать не по делу — спать мешает. Ездовая собака должна работать. И точка.
Я отвел дуло в сторону и сказал:
— Мне нужна собака. Продай.
Человек опустил ружье, заулыбался и поглядел на меня как на дурачка.
— Бери бесплатно. Что я, живодер разве. Не драть же с тебя денег за собаку, которая ничего не стоит.
— Как его зовут?
— Барбоска. Жалеть-то не будешь, что взял лентяя? Да и что это за собака?
Охотник плюнул и пошел прочь.
Я нагнулся отвязать Барбоску и только тут заметил, что собачонка и в самом деле слова доброго не стоит.
«Ну да ладно, — подумал я. — Хорошую собаку полюбить не фокус».
Самолет я ждал несколько дней. Жил у знакомых.
С Барбоской мы успели подружиться: я его хорошо кормил. Вначале водил его на веревке, а потом он и без веревки следовал за мной как привязанный. Куда бы я ни пошел, я слышал за собой его семенящие шаги. А если заходил к кому-нибудь в гости, он терпеливо ждал меня под окнами.
Как-то я был в гостях. Вдруг дверь открылась, и мне крикнули:
— Самолет!
Я побежал за своими вещами. Человек, предупредивший меня о самолете, сказал:
— Погоди, я помогу.
— Как нашел меня? — спросил я.
— По собаке. Торчала под дверью. Не она — загорал бы ты здесь еще дня три.
Добрались до аэродрома.
Летчик сердито спросил:
— Чего тянем? Мотор остыл.
— Собаку искал, — соврал я. — Куда-то убежала.
— А-а, ну ладно тогда. — И летчик погладил Барбоску.
В самолете пес сразу забился под сиденье, прижался к моим ногам и тихонько засопел.
Летчики запустили мотор, и мы пошли на взлет. Пол дрожал. Барбоска тоже дрожал от страха. Весь груз стал съезжать назад, и Барбоска поехал на животе назад. Самолет наклонился, груз поехал вправо — и Барбоска поехал вправо и царапал пол когтями. Я посадил его рядом с собой. Он испуганно глядел в круглое самолетное окно. За окном расстилался поселок. Из труб торчали струи дыма. Вот поселок наклонился — струи дыма тоже наклонились. Самолет выпрямился, и поселок тоже выпрямился и стал медленно погружаться в морозный туман, как под воду.
Мы прилетели на маленькую факторию.
Здесь, среди низкорослого леса, вперемежку стояли дома и чумы. И все дымилось от мороза: и дома, и чумы, и лес.
К самолету подошли несколько эвенков. Они узнала мое имя, кто я такой, зачем прилетел, как зовут собаку.
Барбоска тем временем сунул нос в мой карман.
Молодой эвенк сказал:
— Хорошая у тебя собака.
— Почему так думаешь? — спросил я.
— Много понимает.
— Что же он понимает?
Эвенк задумался, потом сказал:
— Он маленько понимай, что у тебя лежит в кармане.
— Что же? — поинтересовался я.
— Может, рыба?
Я полез в карман. Там лежал бутерброд с колбасой, о котором я забыл.
Барбоска получил бутерброд и тут же съел колбасу.
И только сейчас я заметил, что хвост у него отлепился от живота и теперь лежал на спине твердым колечком. И шерсть сама собой очистилась и блестела, как смазанная.
— Конечно, хорошая собака, — сказал я.
Все поглядели на Барбоску. Мне было приятно, что эвенки похвалили его. Ведь все они прекрасные охотники и знатоки собак. Молодой эвенк хотел погладить Барбоску, но тот тихо зарычал: наверное, подумал, что у него хотят отнять хлеб, с которого он только что снял колбасу.
— Мне нужна оленья упряжка, чтобы уехать к реке Хонна-Макит, — сказал я.
— Я отвезу, — сказал молодой эвенк. — У меня здесь олени.
Эвенки о чем-то задумались. Старик с длинной трубкой в зубах сказал:
— Там есть зимовье Джонкуоля. Там живи. Хорошее зимовье.
— Где оно, маленько не знаю, — сказал молодой эвенк.
— За второй сопкой, на север по ручью, потом на запад, на шестом ручье увидишь.
— Понятно.
«Чего же здесь понятного? — подумал я. — Как в сказке: пойди туда, не знаю куда».
Молодого эвенка звали Тыргауль. Он пригласил меня к себе.
Я проснулся оттого, что в мою щеку уперся чей-то мокрый, холодный нос. Это был Барбоска.
Я вылез из спального мешка и увидел в маленьком окошка красное небо. Послышался глуховатый звон ботала, и небо в окошке наполовину загородилось оленьей головой с рогами.
Дверь распахнулась, в избу вместе с облаком пара вошел Тыргауль.
— Долго спишь, — сказал он, — олени готовы.
Я стал одеваться. Он молча следил за иной. Потом сказал:
— Плохо!
— Что плохо?
— Одеваешься плохо. Зачем надел на себя полмагазина? Тяжело ходить будет, скоро устанешь, замерзнешь.
Он разул одну ногу и показал, как обуваются эвенки. На шерстяной носок он намотал, как портянку, сухую осоку, которую здесь называют хаиктой. А потом уже надел бакари — меховые сапоги выше колен, на меховой подошве.
— Так совсем легко ходить. И тебя не слышно. Ходишь как зверь — хорошо. Ноги всегда сухие. Провалишься в воду — хаикту замени, носки замени — ноги опять будут сухие. Ты совсем плохо обулся. Зачем десять носков?
Тыргауль принес мне хаикты, и я обулся, как обуваются эвенке.
— Теперь гляди, как надо одевать тело, — сказал Тыргауль и разделся до пояса.
Мы с Барбоской глядели, как он одевается.
— Свитер на голое тело надо. Спина не потеет, — сказал он, натягивая свитер. Потом надел меховой нагрудник.
— Болезнь через грудь идет, — объяснил он, — а так как же она пройдет — в шерсти застрянет.
За нагрудником последовали безрукавка и парка — оленья шуба, сшитая заодно с рукавицами, чтобы снег не попадал в рукава. На голову он надел шапку и повернулся ко мне спиной. Сзади на шапке был нашит кусок тонкого брезента.
— Чтобы снег не сыпался за шиворот, когда задеваешь ветки, — сказал Тыргауль.