— Сделаем небольшой крюк, возьмем мяса, — сказал я ему. — Придем к себе — и спать. Как ты думаешь?
Пес вяло шевельнул хвостом. Ему лень было даже хвостом шевелить, так он устал. Но, подходя к лабазу, он весь подобрался, и шерсть на его загривке поднялась дыбом.
«Уж не побывал ли здесь кто-нибудь?» — подумал я, глядя на собаку.
Барбоска приставил нос к земле и заносился вокруг лабаза. Его усталость как рукой сняло. Я осмотрелся. Все тихо. Ветер обдул лиственницы, и они стояли темными скелетами на светящемся, как матовое стекло, снегу.
Подошел к лабазу и сразу понял, что взволновало Барбоску, — я увидел продолговатые, с отпечатками когтей, следы росомахи.
«Не могла же она залезть на лабаз», — подумал я и, оставив на снегу ружье и рюкзак с фотоаппаратом, биноклем и топором, полез наверх. Лабаз стоял нерушимо. Только задубевшая шкура была завернута, как жесть, и ляжка сохатого исчезла.
«Однако, залезла, — сказал я себе, — как? Догадаться нетрудно — по этой лиственнице. Ну и хитрюга!»
Тонкая лиственница лежала прислоненной к настилу. Как это мы не догадались ее срубить? Может, не заметили? А росомаха заметила, сломала ее и по ней забралась наверх. Ляжку она спихнула — это понятно. Вот и яма и снегу, Я прыгнул вниз и взял ружье и рюкзак. От ямы шла широкая борозда, а на борозде следы. Что-то непонятно. Я задумался. Хотя нет, все понятно: росомаха шла задом наперед! Мне это показалось смешным. И я пошел по следу, представляя, как неуклюжий зверь идет хвостом вперед. Росомаха шла так целую версту!
Борозда съехала в ямку. Вот и ляжка сохатого. Росомаха закидала ее сверху сучьями. Значит, она сюда вернется. Я присел на корточки. Зубы росомахи проходили по смерзшемуся мясу бороздками, как резец. А там, где на их пути встречалась трубчатая кость, строгали и кость.
Я достал фотоаппарат, рядом со следом кинул коробку спичек для сравнения и сделал несколько кадров. Потом сфотографировал бороздки и яму. Присел на корточки, делая записи и рисунки. И вдруг услышал вдалеке Барбоскин лай. За работой я совсем забыл о нем. Так злобно и со слезой в голосе он никогда не лаял.
Я схватил ружье и поспешил на лай. Мой путь лежал чуточку под уклон, я несся, петляя между стволами. И увидел на снегу за тонкими лиственницами росомаху. Неподалеку от нее заливался отчаянным лаем Барбоска. Хвост его был под животом. Я остановился. У росомахи было острое рыло, она чуточку походила на медвежонка с пушистым хвостом. От локтей ее толстых лап шли густые начесы.
Росомаха дернулась в его сторону и сердито рявкнула: отстань! Мой пес пустился наутек. Но скоро он почувствовал, что его не преследуют, а даже наоборот — уходят, и бросился на своего врага, не нарушая, однако, почтительного расстояния. Росомаха обернулась и снова рявкнула и тут увидела меня. Барбоска меня не видел, но по морде росомахи почувствовал, что к нему подошло подкрепление, и это прибавило ему храбрости. Его хвост завернулся на спину, и он залился на всю тайгу. Однако умный пес понимал, с кем имеет дело, и не шел на сближение с противником.
Росомаха побежала прочь. Расстояние между ней и псом быстро сокращалось, и она залезла на дерево. Теперь Барбоска совсем осмелел, он слышал за собой шорох моих лыж.
Он заносился вокруг дерева, потом подпрыгнул, ухватился зубами за сучок, но сучок обломился, пес упал, обо что-то ударился и совсем задохнулся от боли и злости. Он даже пытался рыть снег под деревом. Но росомаха не обращала на него внимания. Она следила за мной. Стрелять я не хотел. Глупо убивать зверя просто так. Ведь я не собирался ее съесть. Ведь я не голоден. И у нас есть мясо. И я не изучаю росомах. А в том, что нас ограбили, сами виноваты: нужно было срубить ту лиственницу.
«Пусть живет», — подумал я и крикнул:
— Барбоска, ко мне!
Но он сделал вид, что не слышит меня.
Росомаха молча следила за мной своими черными, блестящими глазами. И не было в ее, глазах ни страха, ни злобы, ни обреченности. Она хотела, чтобы ее оставили в покое.
— Барбоска! — крикнул я. Но пес забыл, что должен выполнять команды хозяина. Подойти ближе и взять его за шиворот я не решился: у росомахи было безвыходное положение, она могла кинуться и на меня.
Я стал замерзать. Спрятал бороду в воротник свитера, натянутый чулком. Потом и нос спрятал в этот «чулок», покрывшийся от дыхания льдом. Барбоска по-прежнему не слушался меня. Я вскинул ружье. У меня тоже было безвыходное положение.
Росомаха, падая, продолжала цепляться когтями за сучья. Но не было в ее могучих лапах силы. Она была мертва. И что толку ругать Барбоску?
Шкуру с росомахи я решил снять в зимовье.
«Подарю Тыргаулю», — подумал я.
Шкура росомахи у северян очень ценится, хотя мех ее груб и некрасив. Но, наверное, это единственный зверь, чья шкура не покрывается инеем и не намокает, хоть облей ее водой: вода стряхивается с нее, как ртуть.
Я присел на корточки, передние лапы росомахи закинул себе на плечи, а задние приторочил веревкой вокруг пояса. Но только я стал подниматься на ноги, как тут же повалился на спину — это Барбоска, увидев у меня на синие убитую росомаху, подумал, что она ожила, и, храбро вцепившись в нее зубами, повис на ней.
Я вначале рассердился, потому что вывалялся весь в снегу, но тут же понял: пес был прав.
Наш путь проходил под отвесной каменной стеной. Голубыми волокнами висели на ней застывшие водопады. Трудно сказать, что заставило меня поднять голову. Я поглядел наверх и чуть не сел от неожиданности: он казался вырезанным из черной бумаги. Его голову украшали могучие рога. Как только она держит такую тяжесть! Это был толсторог.
Я достал фотоаппарат и щелкнул. Он не убегал, хотя и видел меня. Я и голову поднял оттого, что почувствовал его взгляд. Я отщелкал всю пленку. Теперь никто не скажет, что таймырский толсторог мне приснился. Я приеду сюда летом.
И если бы меня сейчас спросили, что такое счастье, я бы показал на толсторога.
Мы возвратились в поселок, где жил бывший Барбоскин хозяин. В ожидании самолета отсыпались, отогревались и отъедались. Иногда выходили размяться на океанский лед или, сидя на завалинке, подолгу глядели на красные закаты. Снег отяжелел, но еще не таял.
Однажды, гуляя, мы встретились с бывшим Барбоскиным хозяином. Он обрадовался и пригласил нас в гости.
— Гляди, как отъелся кобель, — сказал он и покачал головой.
Мы подошли к его дому. Барбоска остановился у двери и поджал хвост. Он вспомнил те времена, когда в избу мог зайти только пес-вожак.
— Иди, не бойся, — сказал я.
— Иди, — подтвердил бывший хозяин.
Он приготовил стол, мы закусили.
— Ну, как Барбоска? — спросил он.
И я стал не спеша рассказывать о нашем житье-бытье в тайге. Охотник внимательно слушал. Потом закурил я сказал:
— Собираюсь на охоту.
— Это неплохо, конечно, — поддакнул я.
— Вот только собаки нету. Нету, понимаешь, у меня собаки…
Он нагнулся и стал гладить Барбоску. Пес поднялся, поджал уши, глядел на меня. И я понял по его глазам, что ласки своего бывшего хозяина он терпит только из вежливости. Он весь напрягся, и шерсть на его загривке поднялась. Но охотник не замечал этого.
Продолжая гладить Барбоску, он повернулся ко мне:
— Может, отдашь?
— Что такое? — не понял я.
— Собаку, говорю, отдашь, может?
— Не отдам, — сказал я и, поблагодарив за угощение, поднялся.
Барбоска выскользнул из-под руки охотника и подошел ко мне.
— Ну продай тогда.
— Не продам.
— Дам двадцать рублей. Небось, без денег сидишь после командировки?
— Нет, не продам.
И я направился к двери. Хозяин остановил меня и положил руку на плечо.
— Ты сядь. Куда спешишь? Не пожар ведь.
Я сел. Мы помолчали, покурили. Я глянул на Барбоску. Он прислушался к нашему разговору и, мне думалось, все понимал.
— Пятьдесят рублей! — сказал охотник и махнул рукой.
— Нет.
— Тогда сто!
Я молчал. Охотник смотрел на меня выжидающе.
— Сто — это хорошая цена, — сказал я.
— Еще бы плохая! За сто рублей можно купить лучшего вожака, — сказал он.
— Надо спросить у собаки.
Охотник подлил мне чаю.
— Сто рублей — это много за такую собаку, — сказал он.
— Надо спросить у собаки, — повторял я.
Охотник поднялся.
— За сто рублей можно купить десять таких собак, как твой Барбоска.
— Надо его самого спросить.
— Ну спроси! — охотник перешел на крик. — Спроси, и если он в тайге научился еще и говорить, то он скажет, что сто рублей — это в самом деле много за него.
— Возможно, — сказал я.
Охотник продолжал настаивать. Он совсем не понимал меня.
Я нагнулся к Барбоске и подставил ему ухо.
— Скажи, что ты думаешь? — сказал я.
Барбоска ткнул меня носом в ухо и лизнул щеку.
— Ну и что он сказал? — спросил охотник насмешливо.
— Он сказал, что друзей не продают.
Разговор был окончен.
На другой день пришел самолет. Все местные жители высыпали на аэродром: кто встречать, кто провожать, а кто и просто так.
Ко мне подошел незнакомый эвенк и спросил мою фамилию и имя. Я сказал.
— Подарку тебе принес, — сказал он и протянул прекрасные камусовые лыжи.
— От кого подарок-то?
— От старика.
— Какого старика?
— От Джонкуоля. Ты ему трубку подарил. Помнишь?
— Но за такие лыжи и ста трубок мало.
— А вот еще подарка.
Эвенк вытащил из-за пазухи маленького толстого щенка.
— Семь родились. Все парни. Лучшая собака Кокальды — его мамка. Любит медведя и соболя. Шибко умная собака.
Охотники считают, что если очень хорошая собака родит щенков и все щенки окажутся кобельками, то им и цены нет. Из них вырастут такие же охотники, как мать.
Щенок был маленький, как рукавичка. Я оглянулся и увидел бывшего хозяина Барбоски. Он, наверное, вышел к самолету просто так, а может, проводить Барбоску. Он слышал наш разговор.