ерждения, затем девушка погромче сообщила, что мальчик, и все вразнобой устало прокричали «ура» и мгновенно разошлись. Борис остался один.
Он дождался Марину, и они посидели рядышком на крылечке балка. Первенец станции БАМа поорал за дверью и уснул. Отряд тоже досыпал, пока солнце дожидалось своего времени за горизонтом. Было тихо, светло и спокойно. Потом послышался стрекот, это летел вертолет, которого младенец не дождался. Марина сказала вполголоса, что вот и образование может пригодиться. Борис похмурился для порядка. Вертолет вывернул из-за сопки и по дуге поплыл над долиной. «Магирус» показался на мосту, это, похоже, везли им ключ от их половины вагончика. Борис положил руку на плечо Марины. Вертолет с суматошным хлопаньем уже садился на поляне. Марина вздохнула и сказала:
— Я поняла, что надо сделать. В следующий раз приеду к тебе на девятом месяце. Будешь знать.
— Пожалуй… — сказал Борис.
Олег Корабельников
МАЛЕНЬКИЙ ТРАКТАТ О ЛЯГУШКЕ И ЛЯГУШАТНИКЕ
…Прежде они служили только ученым людям для их разнообразных опытов, и пленение лягушки почти всегда было и ее смертным приговором; в настоящее время их держат в соответственно устроенных клетках; хорошим обращением их можно в короткое время приручить к себе и найти в них хороших комнатных товарищей.
С самого утра, порой задерживаясь до ночи, он просиживал в своей лаборатории — маленькой полуподвальной комнате, где зимой было слишком холодно, а летом — душно. Эта комната, где он фактически прожил последние пять лет, стала более родной, чем его одинокая холостяцкая квартира. Там было пусто, неприютно, только телевизор оживлял ее своими плоскими тенями и голосами, а здесь, в лаборатории, весь день, особенно ближе к вечеру, пели лягушки, голосили, заливались на разные голоса, словно в родной луже, под июльской луной.
Начав свою работу, он сразу же избрал лягушек. Материал, проверенный веками, благодатный и неприхотливый, он словно бы специально был создан для физиологии. Лягушек он любил той корыстной любовью, которой любят домашний скот — он любил в них пользу. Оборудовав для них террариумы с подогревом, он впервые нарушил бытовавшие в институте правила, по которым лягушки держались в эмалированных ведрах, навалом, отчего и гибли десятками. Своим нововведением он не столько доказал любовь к животным, сколько практицизм и бережливость. Для его опытов требовалось слишком много лягушек, чтобы можно было допустить их напрасную гибель.
Скоро его лабораторию прозвали лягушатником, и его самого за глаза называли тоже Лягушатником, хотя у него было и нормальное имя — Вадим. Он знал об этом и не слишком обижался, потому что, наполовину всерьез, он и сам называл себя этим прозвищем. Лягушатник так Лягушатник, ничуть не хуже какой-нибудь Двуустки или Анкилостомы, его коллег, получивших эти клички от студентов.
Приходя по утрам в лабораторию, он мыл руки, чтобы удалить городскую грязь, надевал чистый халат и кормил лягушек мучными червями, даже если через час им предстояло погибнуть под его скальпелем. Потом включал приборы, ловил первую попавшуюся лягушку и опускал ее в специальную ванночку. Туда же бросал, ватку, смоченную эфиром, закрывал колпаком и ждал, когда лягушка заснет, закрыв глаза и отдавшись науке. Привычным движением он зажимал ее поперек туловища левой рукой, просовывал ножницы под верхнюю челюсть, отсекал голову, длинной иглой разрушал спинной мозг и вскрывал грудную клетку. Маленькое красное сердце извлекалось, прикреплялось к кимографу и своим биением заставляло самописец вычерчивать кривые на барабане.
Другие лягушки испытывали на себе более утонченные методы. В мышцы их втыкались тонкие платиновые электроды, их заставляли вдыхать ядовитые пары, раздражали нервы электричеством, кислотами, вводили под кожу лекарственные препараты. Если у лягушек и был свой ад, то именно здесь — в лаборатории.
Трупы их, растерзанные и бесформенные, складывались в большую банку, ежедневно опустошаемую пожилой уборщицей, Лягушатника она называла по-своему — извергом. Лягушек она не любила, но полагала, что мучить животных нельзя.
Сам Лягушатник уважал своих подопечных. Они нравились ему неприхотливостью, живучестью, и порой он ловил себя на жалости к их мукам. Но их смерть превращалась в колонки цифр, таблицы, графики, стройные выводы, обещавшие близкое завершение интересной и важной работы. Своей смертью они хоть немного, но отодвигали смерть людей, больных неизлечимой болезнью. Собственно, вся работа и была направлена на поиски новой закономерности в физиологии живого организма. Жизнь — вот что объединяло человека и лягушку.
В соседней лаборатории работала Алла, по кличке Анкилостома. Звали ее так из-за привычки наклонять голову влево, что в сознании студентов ассоциировалось с внешним видом и названием паразитического червя — кривоголовки, по-латыни — анкилостомы. Прозвище в общем-то обидное и несправедливое. Занималась Алла не червями; несколько ободранных дворняжек отдавали ей свои желудочный сок, сочившийся из фистул в животе. В глубине души она была очень честолюбивой и, кажется, уже получила какие-то результаты, идущие вразрез с теорией, с помощью которой еще пытались объяснить всю физиологию.
Когда у нее получался опыт, она приходила в лабораторию Лягушатника, садилась за его спиной и молча, с улыбкой, наблюдала за его работой. Ей хотелось сразу же похвастаться, но она тянула время, говорила о пустяках и молчала о главном. Ей хотелось сразу же удивить весь мир. Удивление и признание одного Лягушатника было слишком малой платой за ее работу.
Давным-давно, еще в студенческие годы, Вадим жил в общежитии, она — у родителей. Он приходил к ней каждый вечер, пил чай с вареньем, потом они уходили в комнату, сплошь забитую книгами ее отца, чтобы готовиться к занятиям, но сами просто сидели, разговаривали, ссорились и целовались и, наверное, были влюблены друг в друга.
Они и в СНО ходили со второго курса. После окончания института Аллу сразу оставили на кафедре, а Вадим поехал по направлению, в район, работать врачом, где и застрял на три года. Тогда они едва не поженились, и если бы это случилось, то им пришлось бы ехать вместе. Но Алла предпочла городскую квартиру. Вадим рассердился, наговорил ей кучу резкостей, она тоже не осталась в долгу, короче, они расстались. Сначала он переживал, но потом рассудил, что в общем-то это к лучшему, что хорошей жены из Аллы все равно бы не получилось, и уж если рвать, то сразу. В маленьком районном городке он продолжал свои опыты, не хватало реактивов и оборудования, литературы и помещения, но он был упорным и через три года, написав статью, послал ее в свой институт, на кафедру физиологии, где о нем не забыли и пригласили работать к себе.
Там он встретил Аллу. Встреча их была не слишком радостной, казалось, все между ними уже позабыто, все порастеряно, и начинать сначала уже никому не хотелось. Она так и не вышла замуж, да и он не женился, а пожив недолго в общежитии, получил квартиру, обставил ее, как уж пришлось, и ушел с головой в работу. Кандидатские диссертации они защитили почти одновременно, на общем банкете сидели рядом; он вывел ее за руку из шумного зала и хотел было сказать ей, что вот и мечты их исполнились, и годы проходят, и стареют они, и много еще всякого, что накопилось за это время, но так ничего и не сказал, а просто стоял, курил, отшучивался, посмеивался над ее привычкой наклонять голову к плечу, хотя и знал, что это из-за болезни, перенесенной в детстве, и она тоже язвила, хотя, быть может, и ей хотелось сказать что-нибудь ласковое и простое.
Отношения у них установились дружеские, но с постоянным подтруниванием друг над другом, с намеками и шутками, понятными лишь им двоим.
Возвращаясь домой, он ощущал его неприветливость, необжитость, наскоро протирал пол, готовил немудреный ужин и садился за книги или за английский язык. Рассматривая по утрам в зеркало свое лицо, некрасивое, слишком бледное от постоянной работы, с кругами под глазами и первыми морщинами, он думал, что так и придется прожить всю жизнь холостяком, и жалел себя, но самую малость. Те женщины, что окружали его, не нравились ему своим умом, своими претензиями и капризами. Он хотел видеть в своей возможной жене спокойного и доброго человека, без всех этих разговоров о цели жизни, без ненужного, как он считал, для женщины образования, а просто-напросто ему нужна была немудреная хозяйка, чтобы и дома было чисто, и обед приготовлен из трех блюд, и чтобы именно он, мужчина, оставался главным в доме, а жена была бы только женой. Но знакомиться на улицах он не умел, на танцы, естественно, не ходил, а на работе такие ему не попадались. Так он и вековал свой век холостяком, рубашки стирал сам, к одиночеству почти привык, а свою несправедливую любовь отдавал только лягушкам.
Однажды Алла, как обычно, пришла к нему в лабораторию отдохнуть от собачьего визга, села на свое привычное место и, как всегда, стала говорить (не то, что хотела, а то, что было принято между ними.
— Ну как? — спросила она. — Скоро ли получишь человека-амфибию?
— Наверное, никогда, — рассеянно ответил он, занятый опытом. — Да и зачем? Просто люди и просто амфибии намного лучше.
— Тебе уже за тридцать, а ты нянчишься только с амфибиями. Если лучше просто люди, то что же тебе мешает?
— Недостаток времени. Но если бы ты вышла за меня, я бы бросил своих лягушек.
— Да я хоть сейчас! Хоть здесь же! Но ведь твои лягушки умрут от тоски. Это будет так несправедливо.
— Да. А твои псы совсем перебесятся от ревности. Так что ничего не поделаешь, — ответил он, втыкая очередной электрод в лягушачью лапку.
— Тебе не хватает лаборанта, Вадим. Ты все делаешь сам. Это так расточительно для мировой науки. Вместо того, чтобы обдумывать теорию, тебе приходится чистить клетки и кормить лягушек.