Он распахнул дверь в спальню. Горела настольная лампа, но Зоино лицо было в тени, она спала, нечесаные волосы, спутанные жаром и болезнью, закрывали лоб. Неожиданно для себя он взял расческу и стал расчесывать эти волосы, некрашеные, жесткие. Она проснулась и молча глядела на него, и снова ему показалось, что она знает обо всем намного больше и понимает все намного лучше, нежели он сам. И ему не захотелось отгонять от себя это ощущение, он не испугался его и сказал:
— Мы так одиноки с тобой, милая.
— Неправда, — сказала она тихо. — Это ты одинок, а я нет. У меня есть ты, а у тебя только ты сам. И больше никого.
Он слегка удивился тому, что она впервые не согласилась с ним, но удивление его было притуплено вином, он отложил расческу, лег рядом с ней, не раздеваясь, и осторожно обнял ее за плечи. Она не повернулась к нему, а так и осталась лежать на спине, глядя в потолок.
— У меня тоже есть ты, — сказал он, — но от этого мое одиночество почему-то не слабеет.
— Ты одинок потому, что не умеешь любить.
Ему стало не по себе, оттого что она сказала вслух то, о чем он думал только что.
— Неправда, — сказал он, зная сам, что лжет, — неправда, я люблю тебя. У меня больше нет никого, кроме тебя, но мое одиночество не уменьшается от любви. Это ложь, что любовь спасает человека от разобщения. С самого рождения любой человек одинок. Любовь, дружба, общие цели — это лишь иллюзии, придуманные самим человеком, чтобы не так страшно было жить. Мы беззащитны перед судьбой, болезнями, смертью. Мы — пленники своего тела…
Он говорил бы еще долго, уже по привычке втянувшись в долгую и, как казалось ему, умную беседу, если бы Зоя не рассмеялась. Такого не случалось никогда. Он хотел рассердиться, но вспомнил о ее болезни, к тому же кружилась голова, было сладко и страшно от вина, странного разговора, поэтому он только сел на постели, внимательнее посмотрел на Зою и пожал плечами.
— Ты говоришь глупости, — сказала она, — Пойми меня правильно. Вадим, я очень уважаю твой ум, но сейчас ты страшно глуп. Неужели ты думаешь, что я ничего не понимаю? Я ведь для тебя просто деревенская дурочка, с которой и спроса мало. Ты — ученый, я просто девушка без образования, воспитания. Да, мои родители — простые крестьяне, я выросла в деревне и книг прочитала намного меньше, чем ты. Но разве ум — это диплом или степень? Разве ум — это только умение говорить о всяких проблемах? Я дурочка только для тех, кто хочет видеть меня такой. Ты хотел, чтобы я слушала тебя и во всем соглашалась — пожалуйста. Ты хотел, чтобы я была помощницей в твоей жизни, чтобы дома было чисто, было кому стирать и готовить — я к твоим услугам. Ведь я пришла к тебе лаборанткой — ей я и осталась даже в этом доме, я просто стала такой, какую ты ждал.
Вадима замутило. То ли от вина, то ли еще от чего. Он раскрыл окно и поглубже вдохнул.
— Но почему ты сделала так? — тихо спросил он, не оборачиваясь. — Ты обманула меня. Это подло. Это мимикрия. Ты ведь как камбала, меняющая свой цвет. Подло, ты понимаешь это слово?
— Прекрасно понимаю. Все остальные слова тоже, А вот ты не понимаешь, что это и есть любовь. Я люблю тебя, а когда по-настоящему любишь, то растворяешься без остатка.
Вадим включил верхний свет, ему показалось, что в комнате слишком темно и, быть может, вместо Зои лежит чужая женщина, а он просто не видит и обманывается знакомым голосом. Но ничего нового он не увидел. Круглое, не слишком красивое лицо Зои было обычным, разве что щеки более румяные от жара да лоб — бледный и потный.
И он растерялся именно оттого, что внешне в ней ничего не изменилось, и тогда померещилось ему, что кто-то чужой забрался в ее тело и говорит оттуда, смеется над ним, издевается.
— Что же теперь будет? — прошептал он. — Что же теперь будет?
Он хотел перекреститься, но не вспомнил, как это делается, и просто махнул рукой.
— Ты больна, Зоя, — сказал он, пытаясь придать голосу жесткость. — У тебя высокая температура, тебе надо спать. Успокойся, это пройдет.
— Конечно, пройдет. Ты прав, это, наверное, болезнь… Вот я лежу и говорю тебе все это. А зачем? Разве что-нибудь изменится? Нет. Тебя-то не изменишь. Ты никогда не сможешь понять другого человека, потому что не можешь отречься от себя. Вот ты и одинок. А я — нет. Ты всегда считал себя выше меня, а вот видишь, как выходит, ты и не знал меня вовсе. А я тебя знаю лучше, чем ты сам.
Она снова рассмеялась почти знакомым смехом, в общем-то не обидным, но все равно он почувствовал себя униженным.
Ему стало неприятно, словно он уличил ее в обмане, в подделке, в измене.
— Что же теперь будет? — повторил он.
— Да ничего не будет. Наутро я снова буду прежней, такой, какую ты привык видеть. Тебе нужна такая жена, ну и ладно, я не против. В общем-то я ничего не теряю. Все мое остается при мне… Ну ладно, поговорили и хватит. В следующий раз, как заболею, выскажу остальное. Я хочу спать. Ложись и ты, уже поздно.
— Да, — сказал он. — Я потом. Ты извини, я потом. У меня статья недописанная. Я приду. Потом приду. Спи.
Он погасил свет и, забыв пожелать спокойной ночи, прикрыл за собой дверь, ушел в маленькую комнату, сел там прямо на пол и долго сидел в темноте, стараясь ни о чем не думать, тем более о статье.
Два дня он не ходил на работу, а сидел дома, следил, как постепенно выздоравливает Зоя, как снова она становится молчаливой и покорной, снова превращается в привычную, знакомую женщину, которую можно звать не только по имени, но и просто — жена. Тот разговор, казалось, забылся между ними, да, пожалуй, и разговора-то особенного не было. Она была больная, он — пьяный и усталый, и мало ли чего могло показаться в обычных словах в ту ночь. Он ухаживал за ней, получая странное удовольствие оттого, что нужен другому человеку, живому, конкретному, а не просто абстрактному человечеству, для которого, как думал, он и живет, и работает, и мучает невинных лягушек.
Они разговаривали и в эти дни, но разговоры их были просты: о погоде, о болезнях, о близком отпуске, словом — разговоры, придуманные для того, чтобы скрывать свои мысли.
Когда он пришел на работу и открыл лабораторию, то увидел, что оставил окно открытым и сквозняком опрокинулся один террариум. Он лежал на полу, вода уже высохла, только зеленая жухлая ряска покрывала линолеум, а лягушки разбежались по комнате, и слышно было, как они шлепают мягкими лапами по полу, то под столом, то под умывальником. Он посидел в кресле, лягушек ловить не хотелось, включил все приборы, скорее по привычке, чем по нужде, и совсем не удивился, когда пришла Анкилостома, села позади него, сидела так, щелкала пальцами, посвистывала, мурлыкала себе под нос.
— Ну как американцы? — спросил он. — Еще не утерла им носы?
— Чистого носового платка не нашлось, а рукавом утирать неприлично. А я вижу, ты стал гуманным — лягушек на волю выпустил.
— Да, — сказал он. — Теперь очередь за тобой. Отпусти своих псов. Лето ведь, им гулять хочется.
— Хорошо. Непременно. Сейчас же.
Она встала, и он услышал, как она уходит, как идет по коридору, гремит дверями, а потом заскулили собаки, застучали когтями по бетону, и вскоре их лай послышался за окном.
А потом он услышал голос Анкилостомы. Она кричала что-то веселое, совсем несолидное, смеялась там, во дворе, и, наверное, бегала наперегонки со своими собаками.
Он тоже вышел во двор и увидел, что так оно и есть. Зачуханные псы с шерстью, свалявшейся и грязной, с глазами, слезящимися, мутными, но все равно счастливыми, носились по двору, лаяли, валялись в пыли, теребили пушистые желтки одуванчиков, а сама Анкилостома догоняла их, валила на землю, падала рядом, и трепала их, и смеялась, как маленькая девочка, одуревшая от солнца, травы и пахучей собачьей шерсти. Из окон института высовывались люди, они показывали на нее пальцами, смеялись, кое-кто хмурился, а сам Лягушатник сел на корточки у нагретой солнцем стены, закурил и, жмурясь, смотрел на все это — и, в общем-то, ему было хорошо и даже весело.
Анкилостома подбежала к нему, бухнулась с размаха на колени, рассмеялась громко, и он увидел, что по щекам у нее протянулись струйки размазанной туши и глаза у нее красные.
— Не плачь, — сказал он. — Все прекрасно.
Он протянул руку, чтобы погладить ее по волосам, но она резко увернулась, засмеялась еще громче и сказала:
— Лето пришло.
— Да, — согласился он.
Подбежала дворняга, самая лохматая, со стеклянной фистулой, свисающей, как сосулька, с ее живота, и завиляла хвостом, словно приглашая еще подурачиться, побегать, порадоваться свободе и чистому воздуху.
— Давай побегаем, — сказала Анкилостома неизвестно кому. — Ну, давай.
И так как дворняга ничего не ответила, то Лягушатник сказал за двоих:
— Давай.
Виктор Кузнецов
ПЯТЬ РУБЛЕЙ
На автобус я опоздал. Торопился, спешил — и опоздал. Люди на остановке сказали: «Да вот только что, от силы минуту или две как ушел». Я отдышался и закурил.
Что же теперь делать? Нехорошо, неудобно как-то получается — столько времени обещал-обещал и вот, опять не приеду. И, что самое обидное, собрался ведь, и — на тебе! Тьфу, черт… Неужели так трудно было проверить с вечера, завел будильник или нет?
Единственный выход — попутка. Я много раз читал и слышал, что на Западе в последние годы появилось большое количество туристов и путешественников, передвигающихся по стране и даже из страны в страну при помощи «автостопа». Выходит человек на дорогу, видит бегущий в нужную сторону автомобиль, делает рукой «ап», по-нашему — голосует, авто останавливается (тоже не всегда, правда), человек садится и едет ровно столько, сколько ему будет по пути с владельцем колесной техники. Хиппи? Нет, не только они, в большинстве своем это как раз вполне нормальные граждане. Что касается наших шоферов, то с ними далеко не уедешь. Дело в том, что у каждого из них, идущих «на дальние рейсы», в путевке обязательно ставится приблизительно вот такая отметка: «Провоз пассажиров категорически запрещен!». И делается это вовсе не из-за того, чтобы, не дай бог, и у нас не развелись любители путешествовать при помощи «автостопа», нет. Делается это из самых добрых чувств и побуждений по отношению к нам с вами. И зря мы досадуем, ругаемся. Не правы мы. Люди думают отвести подальше беду от нас, заботятся о нашей жизни, а мы… О шоферах, которые отказались нас взять, подчас говорим: «Вот змей, а! Места пожалел, паразит. Как будто он на себе бы меня повез! Какая разница — один в кабине сидит или нас бы двое там было?!» Хорошо бы хоть только так, а то ведь, в сердцах, еще и такое, глядя вслед удаляющейся машине, прибавим: «Чтоб у тебя баллон лопнул, раз ты меня не взял».