А о том, какая дорога шофера ждет, и не думаем. Ах, эта знаменитая Колымская трасса, в песнях прославленная, в стихах и легендах воспетая! Тот, кто хоть один раз увидал ее, да не из окна комфортабельного автобуса, а сам крутил баранку, переключал скорости на перевалах, слышал, как не держат на гололеде тормоза, у кого холодной испариной покрывался лоб и поджилки тряслись, когда по размытому весенней или осенней водой грунту машину тащило к краю дороги, к почти отвесному обрыву, тот уже никогда-никогда не забудет Вас, Ваше Величество Колымская Трасса!
Интересно, подсчитано или нет, сколько аварий случилось на этой дороге за всю сравнительно недолгую историю ее существования. И вот что удивительно: при аварии к подавляющем большинстве случаев шофер, как это ни странно на первый взгляд, остается жив, а пассажиры, опять-таки в большинстве случаев, гибнут. За смерть надо отвечать. Водителя автомашины судят. А у него семья, дети, может быть, мать больная.
Так или примерно так думал я, стоя на обочине дороги. Машины одна за другой летели мимо, обдавая меня вонючим выхлопным дымом. Шоферы даже и не смотрели в мою сторону, как бы вроде и не видели вовсе. Я голосовал не только рукой, но и всем своим заискивающе-жалобным видом. Через час, уже совсем отчаявшись, так, больше на всякий случай, совершенно без надежды, я лениво махнул рукой тяжелому МАЗу. Наливняк шумно пронесся мимо и, к моему удивлению и радости, стал останавливаться.
Я подбежал. Долго рвал ручку вниз и вверх, но дверца не открывалась.
— Сильней надо, — буркнул водитель.
— Здравствуйте! Спасибо!
Он не ответил или, возможно, я просто не расслышал его слов из-за натруженного рева двигателя. Когда груженая машина трогается с места, нагрузка на мотор увеличивается больше чем вдвое.
Выехали за поселок. Дорога пошла чуть под уклон. Водитель выжал сцепление и переключил скорость. Сразу перестали стучать клапаны.
Краешком глаза я разглядывал своего благодетеля. Крупный. Широкие сухие плечи. На волосатой руке наколка «Володя» и что-то еще, не разобрать. Слегка седой, мешки под глазами, нос в профиль кажется еще более вздернутым, чем на самом деле, монгольские скулы, черная пыльная щетина. Сорок лет, может быть, чуть больше. Внешность — она ведь часто обманчивой бывает. Смотришь на физиономию — совсем старик, а на деле оказывается, до старика «старику» еще жить да жить надо. Думаешь — ну лет двадцать пять ей, от силы — двадцать восемь, а она потом сама признается — тридцать три уже. Сразу-то и не разберешься, случается, не определишь…
Молчали.
Я думал, что надо будет хорошо рассчитаться с — если верить наколке — Володей, тем паче, что вдруг он меня и до самого места довезет. Хороший мужик! Ведь если бы не он, значит, все — никуда бы я не уехал. Рассчитаюсь. На «пузырь» обязательно дам. А чтоб ровно было и красиво — пятерку. Не жалко. Оно и на автобусе не дешевле бы вышло.
Потом я стал искать подходящую тему для разговора, но, как назло, быстро ничего интересного придумать не мог. Ну а ехать этаким букой тоже не дело. Он, может, и взял-то меня, чтобы не так скучно одному ехать было. Вот, пожалуйста, зевает даже.
Зевнув еще раз, он помотал головой из стороны в сторону и как-то особенно ловко прикурил от спички «беломорину».
Спросил, первым нарушив молчание:
— Куда?
— На Дебин. Друг у меня там в больнице.
— Легошник, что ли?
— Да, туберкулез… Операцию месяц назад сделали. Пишет, ничего, лучше стало.
— А вот рак еще не могут лечить, — он вздохнул и, коротко стрельнув в меня воспаленными глазами, спросил без всякой связи с предыдущим разговором: — Патлы-то куда такие отрастил? Со стороны и не разберешь — парень или девка.
Я промолчал. А он продолжал:
— Мода… Сами-то што, ничего путного придумать не можете, да? Такое, чтоб они с вас моду брали, а не вы с них! Попугайничаете все… Своего ума нету, что ли? Чего молчишь?
— Да как вам сказать…
— Как, как… Попугайничать только можете. А вы ведь — русские! Так и будьте ж вы ими. Плохо разве русским быть на земле? Не каким-нибудь там… а — ру-у-сским! Эх, вы…
— А почему вы думаете, что я другого мнения?
— Я не думаю… Чего мне думать — не лошадь, голова не большая. Я вижу…
Дальше, до самой Атки, ехали молча. Там сделали остановку и пошли обедать. А когда пообедали и стали садиться в машину, увидели такую картину.
Не старая еще, пьяная женщина, с трудом сохраняя равновесие, раскидывая в стороны вялые руки, медленно подвигалась к столовой. Время от времени она останавливалась, вскидывала над непокрытой головой кулак, грозила кому-то и визгливо кричала, повернувшись вполоборота назад, в ту сторону, откуда шла: «Митька! Ты у меня еще пожалеешь!» Подойдя к столовой, женщина стала подниматься на невысокое грязное крыльцо и упала с него, больно ударившись головой о землю, повалив урну с окурками и пустыми бутылками. Жирные, дряблые ноги женщины противно оголились, она ерзала по земле всем телом, цеплялась рукой за стену, но встать или хотя бы приподняться не могла.
Водитель сплюнул, захлопнул дверцу, и мы поехали.
— Видал? — спросил он.
— Видел.
— И живет же такое дерьмо!
Он замолчал. Я подумал, что надолго, но ошибся. Скоро он спросил, как меня зовут, где работаю, откуда родом. Представился сам.
— На Север-то, на Палатку, я молодым приехал, двадцать лет назад, даже больше. В мае сорок три стукнуло. Вот ведь как время свое отскакало! Все Вовкой да Володькой был, а теперь иначе, как Владимир Степанович, никто и не называет. Да не в уважении, конечно, дело, а в возрасте.
Из Иркутска приехал, вернее, из Иркутской области, из Черемхова — шахтерский городок это на железной дороге в сторону Красноярска. От Иркутска — Ангарск — раз, Усолье-Сибирское — два, станция Половина — три, ну и дальше — Черемхово.
Кто в то время жил на Палатке и давно уехал, сейчас хрен и узнает ее. Никакого сравнения! Это она недавно расстроилась, после того как районным центром стала. Раньше-то мы Усть-Омчугу подчинялись. Далеко, конечно. Ну а что? Жили…
Знаешь, где нынче котельная на Палатке? Так вот там парк был. Березы стояли — капитальные! Вырубили, дураки. Неужели нельзя было для котельной другого места найти — не понимаю! В Хасыне рыбу красную ловили. Это уж после, как нефтебаза стала, так и загадили воду. Перестала рыбка к нам заходить. А потом кричим — охрана среды! Браконьеры! А натуральный браконьер вот он, под боком. Нате, наказывайте. А что ему, штраф выпишут, курам на смех, так не из его же, директорского, кармана.
Как жили? По-разному. Людей-то тогда здесь много интересных было. И все знали друг друга, не то что в лицо, а по имени, по фамилии. Ну, я, известное дело, холостяк — койчонка в автобазовской общаге есть, а больше ничего не надо. Зарабатывали тогда, само собой, побольше, ну да ведь и условия были, с нынешними разве можно сравнить? Щас вот она — техника! А тогда — тьфу…
Да разве все дело в деньгах, брат? Не-е…
Это я сейчас так говорю. А коснись те годы копнуть — что ты! — да я за каждый лишний рубль в доску расшибиться готов был. Да… А что? Разве я один такой? Я ведь на самом деле не за романтикой сюда ехал… Думал, подзаработаю и плевал я на этот Север со всего размаху, как сменщик мои нынешний говорит.
Ну что, отработал, значит, я три договоренных года — и в Сибирь! Родителей нет, батя… на войне погиб. Хотя че я тебе-то заливаю, кто ты мне такой? Да никто! Везу вот и везу. Захочу — остановлюсь — вылазь! — и пешочком топать будешь, пока не подберет кто. Войну отец всю отвоевал, все четыре года, и, веришь, нет, хоть бы ранило где — ни царапины! А вернулся — и запил. Месяц, другой… Работать надо, а он пьет и пьет. Мать стал бить. Наговорили ему про нее. Вскоре совсем из дома ушел, бросил ее и нас, пацанов. Ну, ушел, а кому он такой нужен, каждый день в стельку? Так и нашли в один прекрасный день под забором мертвого. Да… Мать тянула-тянула на нас жилы и, видимо, надорвалась, сломалась. Тоже раньше времени умерла. Остались я да вот двое братьев, которые в Черемхове.
Эх, братья мои, браточки, ни дна б вам ни покрышки. Оба они старше меня. Самостоятельно уже жили, работали. А я по молодости в колонию несовершеннолетних залетел. Так вот они мне за три года, что я там мыкался, ни одного письма, ни одной передачи, ни одной посылочки! Так-то вот… ха… Первое время я им писал, просил. Все ведь получают, на малолетке законы мягкие, ну и мне хочется. Пацан… Парнем даже еще не был. Хоть и пил уже и курить умел не хуже, чем взрослый мужик.
Ну ладно, сам себе думаю, братья мои родненькие. Ладно! Посмотрим еще, что и как… Жизнь впереди ох какая большая! Я там, на малолетке, как раз и узнал про Север-то, про деньжищи его! Нет, ну не так бы обида брала, если бы братьям действительно нечего мне было послать. А то ж ведь знаю, есть что, имеется, оба куркулями живут. Черт с ними, думаю, с посылками вашими, то есть оправдываю братьев как-то, сердце-то все ж не каменное, одна кровь! У одного — жена, у другого уже и вовсе детей двое, пусть им больше будет. Но ведь письмо, письмо могли, сурки, хоть одно за все три года написать? Нет, совсем забыли. Ни звука. Как рыбы молчат. Вот что обидно было! Оно и сейчас не вспоминаешь пока — ничего, а как вспомнишь — так опять зло берет.
Значит, получаю я здесь сто двадцать тыщ старыми — и к ним, в Черемхово. Набрал им, как положено гостю, подарков, детям ихним, ничего не жалею. Они как увидели, что у меня такие деньги, прямо чуть в рот мне не смотрят, на цирлах передо мной бегают. Особенно женушки их стараются. Культурными стали, вежливыми, обходительными. «Володенька, Володенька», «Вовочка, пожалуйста!» Ладно, думаю, утки-уточки, знаю я вас. Братья тоже понт создают, рады, мол, соскучились по тебе, а спроси, где я был, они и не знают. Они ведь точно думали, или я кассира какого грохнул, или сберкассу сломал. Мне потом Юрка признался…
Делаю я им, значит, банкет. Друзья, какие с тех времен остались, — их пригласил, соседей, знакомых. В магазине на меня продавцы шары вылупили как на чокнутого — куда столько водки набирает человек. На свадьбу и то меньше берут, самогоном да бражкой стараются обойтись.