Ну, вечером сели за стол все, поприветствовались по обычаю, врезали, и пошло дело! Поддали, капитально поддали… Песни уже начали петь. Встаю я тогда и говорю все, что в душе-то моей против их, подленьких, наболело. И не хотел ведь ничего говорить-то, зачем старое поминать, ну, было и было, сплыло, значит, но вот ведь дернул черт за язык-то, а! Мне бы его прикусить вовремя, остановиться, на шутку все, что ли, перевести… А не могу — и все, хоть убей ты меня на этом самом месте — не могу! И понес, и понес! Люди чужие сидят, а я — поливаю…
Свояченицы места себе не находят. Ага, думаю, стыдно, курвам, стало! Братья тоже: один побелел весь, как стенка, сидит, другой — глаза в стол прячет. Я его спрашиваю, че ж ты мне в глаза, брат мой родной, не смотришь?! Подскочил он как ужаленный, хлоп кулаком по столу — не знал я, кричит, где ты есть, и писем твоих мы не получали! «Не получали?!» — говорю. «Нет, не получали!» Посмотрел я на него так вот, хотел в морду разок звездануть, да пожалел. Пнул, перевернул стол ногой, саданул дверью и ушел, даже костюм и чемодан свой у них оставил, не забрал. Пусть, думаю, подавятся.
Сел на электричку — и в Иркутск. Месяца полтора там гудел. Потом в Новосибирск поехал. А там что — те же рестораны, может, побольше их, и все. Те же «друзья», тому тридцатку дай, тому пятьдесят. Короче спустил все свои кровные и назад, опять на Палатку, опять на трассу.
Не-э, сам себе думаю, больше я таким дураком не буду. Мантулишь, мантулишь тут за эту денежку, а потом чужого дядю поить-кормить?! Не-э, думаю, врешь брат. Больше меня на мякине не проведешь. Хватит, побаловались. Пора за ум браться. Дураков нема…
Нет, братьев с того дня так больше и не видел. Не хотят они со мной знаться. Не понравилось, как я их тогда. Понятно, кому же понравится? Что? Да ты не торопись, успею… все расскажу. Об моей жизни целую книгу, роман-газету можно писать, только не напечатает ее никогда никто. Да потому и не напечатают, что не напечатают, и все! Вот тебе и «продолжайте»…
Он замолчал. Мысленно я ругал себя и дал слово — начнет, больше не перебивать. Словно угадав мои мысли, он сказал:
— Ты слушай и не перебивай. Может, я тебе что хорошее, для твоей же пользы, рассказать хочу… Молод еще перебивать…
Работаю дальше. Тут мне наливняк дали, МАЗ новый, работаю. В передовики не лезу, нам ни к чему, но план выполняю, триста прямого каждый месяц имею. Чего еще надо? Нормально, правда? Пить совсем завязал, понял — ни к чему это. Всю ее, один хрен, не перепьешь. Работаю… Подходит мне второй отпуск. А к тому времени, кроме как здесь, в Магадане, в Иркутске и Новосибирске, нигде и не был. С кем ни начнешь разговор, везде все были, все видели — Ялту, Ригу, Ростов, Киев, Москву, ну прямо спасу никакого нет. А я — пень деревенский.
Тут мне Юрка Смолов, товарищ мой, и говорит: а хочешь, со мной поедем? Одесса — жемчужина у моря! Одесса — мама, где женщин и вина так много, что тамошние жители, мол, просто даже и не знают, что с этим добром им делать. А мне какая разница — Одесса так Одесса. Не к братьям же в Черемхово опять ехать! Согласился и полетел с Юркой. У него мать там живет, недалеко от вокзала, улица… улица… — забыл, бог с ней, не имеет значения.
Ну че — Одесса? Город как город. Я бы не сказал, что летом в ней особенно теплее, чем в том же Иркутске. Зелени, конечно, много. А вот как про барахолку ихнюю говорили, так это точно — не протолкнешься! Чем только там люди не торгуют, глаза разбегаются! И все втридорога. Закрыли ее нынче.
Повадились мы с Юркой на пляж, в Аркадию, — не был? Э-э, брат, много ты потерял. Там же рядом и ресторан был — «Жемчужина». Может, вот именно про него и поют в песне? Я-то лично все больше на пиво там налегал.
Как день, так на пляж. Делать-то больше нечего. Музеи, театры, концерты разные — на кой они нам? Пусть их всякая интеллигенция смотрит, а мы — пивка и загорать. Баб, девок там каких только нет, любого сорта, на любой вкус. Э-хе-хе… Да…
Там я и познакомился со своей… Смотрю — все одна да одна. Сам-то я, может, и не подошел бы к ней. Юрка нас и свел. Он шустрый был, спец по этой части, да еще и на морду симпатичный. В общем — познакомились. Роза.
День встречаемся, другой. Юрка треплется, я поддакиваю ему, заливаем ей про белых медведей, а она все молчит и молчит. Улыбнется и снова, понимаешь, молчит. Молоденькая, тонкая, брюнетка, глаза — во! Хорошо мне, говорит, ребята, с вами. А почему хорошо, с кем хорошо, со мной или с Юркой — молчит. Я на баб-то вообще… и по характеру не падкий. А тут — не могу, и все. Огнем горю. Юрка заметил, спрашивает — ты чего? Ничего, говорю, нравится она мне. Юрка хохочет — женись!
В общем долго, брат, все рассказывать. Да и не надо. Узнал я — одна она, ни отца, ни матери, как я. Тогда, думаю, точно судьба нам выпала. Не ждал, не гадал, а выпала. Махнул на все рукой — а, была не была! — и объявляю Розке. Она меня катакомбы потащила смотреть. Приехали на автобусе в Нерубайское, вся экскурсия туда, вниз направляется, а у меня в горле пересохло, подожди, говорю, Роза, разговор у меня к тебе есть. Ну и на одном дыхании выпалил все. Солнце, жара, люди туда-сюда ходят, а она — плачет. Приводит меня к своей тетке. Ста-а-арая еврейка! Положила глаз на меня, ощупала всего с головы до ног — живите, говорит, бог с вами.
Привез я Розу сюда, на Палатку. Куда, где жить? Ну, немножко деньжат у меня оставалось, в долги залез — взял дом. Зажили…
Первое время скучно ей здесь было. Ни подруг, никого. Все дома да дома. Я в рейс уйду, так она и страху натерпится, и наплачется вволю. Тосковала с непривычки. Устроил я ее скоро на почту телефонисткой, оклемалась, повеселела малость.
Ничего, говорю, цветочек ты мой, с Юга сорванный, потерпи малость — подкопим деньжат, на все чтобы сразу хватило — на дом, на мебель, на машину, запас соберем на черный день, махнем в твою красавицу Одессу и заживем мы там с тобой припеваючи, без нужды и горя, как короли английские. Побыстрее бы, говорит, Вова, тошнехонько мне здесь… Оно и правда, — болеть стала, нет-нет и приболеет, врачи говорят — не климат. Тут уж хочешь не хочешь, пришлось мне ее каждое лето к морю отправлять. Какие тут, к черту, деньги соберешь? Дочь родила, Эльвирой назвали. Тоже лишняя копейка в расход. Я ведь все раньше умел считать. Похлеще иного экономиста подобью бабки.
Тут снова неприятности: нормы нам, шоферам, увеличили, расценки, понятное дело, порезали. И весь заработок, само собой, вниз пошел. Хоть волком вой, честное слово. Пришлось мне вторую бочку цеплять. Сейчас, вон посмотри, кое-кто уже и по три бочки таскает, уродуется, себя и машину гробит.
Скоро стали на Палатке теплицы первые появляться. В конце марта огурчики — тридцать рубликов килограмм! Новыми, конечно. Пошел к мужикам, узнал, расспросил, что и как. Ладно, думаю, и я не хуже других. Не пальцем деланный. Отгрохал себе дом, да побольше, чем у других. А чего — земли навалом, дров сколько угодно, работай, не ленись, вот тебе и денежки будут. Сезон оттопил, второй, вижу, есть смысл! Сберкнижку полистаю — сердце радуется! Эльвира в школу пошла. Терпи, говорю жене. Скоро… А сам вторую теплицу строить начал, на пятьсот корней. Поросят завел — тоже деньги. Хлопот полон рот, только успевай поворачиваться! Розка хоть и хворала, но все ж таки помогала. Когда сам дома, то еще ничего. А в рейс уйдешь — тут уж хочешь не хочешь, а целиком ей хозяйничать приходится.
Теплицу ведь как, худо-бедно, а три месяца топить надо, если желаешь пораньше собрать да продать подороже, пока у других нет сбора. Вот через каждые четыре часа и бежишь температуру мерить — поддерживать, кочегаришь. Сам когда смотришь, то знаешь — уследишь, ничего не случится. А уйдешь на трассу — испереживаешься весь, ну как недоглядит она там, проспит или еще чего, мало ли?.. Тогда все труды насмарку пойдут. Так оно и вышло однажды — заморозила! Погорячился я в тот раз, конечно… Хорошо, Эльвирка дома, не в школе была, а то ведь и грех на душу, упаси господи, взять бы запросто мог — прибил бы. Ну ничего… Я ее простил, она меня.
Дошел я с этой работой — кожа да кости. Сам ведь все. Розка совсем ослабла. Вот и колотился один, как зверек в клетке — туда-сюда! туда-сюда! Комбикорм свиньям достань, заколи их, обделай, мясо как выгодней сумей сдай или продай — дело твое. За теплицами тоже уход немалый нужен: землю замени, навоз привези, удобрение, дрова. К тому времени все уже помидоры научились выращивать. А с ними мороки в три раза больше, чем с огурцами. Рассаду вырасти, пасынки вовремя оторви, опыли, поспевать начали — тут уж не зевай. Крутись! Зато и доход выше. Вот сейчас помидоры дешевле, чем тогда, стали. Шибко уж много тепличников развелось. Ну и что, сколько, ты думаешь, одна средняя теплица за сезон дохода хозяину дает? Сколько? Полторы тыщи? А все пять не хочешь? Это уже чистоганом. После затрат на дрова, на все. Теплица — это золотое дно, брат. Так-то… Стал бы кто ее за полторы тыщи держать — жди.
Помню, как-то раз отправил я свою Розку килограмм тридцать помидоров на базаре продать. Ушла. Через два часа возвращается и помидоры назад тащит. «Это ты чего?» — спрашиваю. Она в слезы. «Не могу я, — говорит, — Володя… Не могу с людей по восемнадцать рублей за два помидора брать! Меня одна женщина спекулянткой обозвала! А другая говорит — совесть-то, мол, что — тоже вместе с помидорами продаете или уже унесли в сберкассу ее сдать? Не могу…» Заехал я ей за это «не могу» пару раз по физиономии и помидоры со зла, все тридцать килограмм, свиньям вывалил.
«Мне оно одному, что ли, все это нужно?! — кричу на нее. — Я для кого стараюсь? Для вас же, для вас!» — «Да пропади оно все пропадом, — отвечает. — Уедем отсюда, Володя. Болею я здесь». Не стал я ее больше трогать. Стал дочь заставлять почаще рукава засучивать. Та тоже взбрыкивает. Книжки на уме, подружки, кино. А про то, откуда у нее часики золотые на руке, об этом не подумает.
Умерла через год Роза. Рак у нее, оказывается, был. Винись теперь перед ней, не винись — без толку. Не воротишь.