— Догадываюсь, — сказал я.
— Тогда слушай дальше. Принес он колодки, вставил в сапоги, простучал швы молоточком. Ну, пустяк остался, говорит: наложить подметки и подборы поправить… Дед, говорю, может, не надо? И так хорошо. Надо, Василий-внук, надо. Стельки тут крепкие стоят, я помню: сам шил эти сапожки для твоей матери. А спросят тебя, кто сапоги починял? Дед Надейкин! И подметки не поставил? Что же это он, скажут… Нет, Василий-внук, так не годится… Подает мне короткое шильце, молоток, коробочку с деревянными гвоздочками. Давай вот так — в четыре ряда гони, тогда сносу им не будет. Видишь, старый я — уже пристал…
— Ты сам и подметки пришивал?
— Ну! И каблуки подбил и даже подковки врезал. Дед показывает, я делаю… Не пожалел подковок, ты понимаешь? А я сперва обиделся, дурачок: вижу ведь, что дед хитрит — постукал молоточком по швам и враз обессилел. Ну, ему моя обида без внимания — не замечает. Заставил еще рашпилем подчистить подметки и набойки, потом сам смазал сапоги дегтем и подает мне: примерь-ка, Василий-внук, ладно ли сидят? Обулся я, притопнул так и эдак — куда тебе с добром! Ладно, говорю, дед, он как ладно. Спасибо! Ну, спасибо спасибом, говорит он, носи не стаптывай, а ты вот уже мужик — коня тебе доверили: привезешь нам с бабкой дровишек, на том и разойдемся…
— Такого бы деда — на вашего Ветролета, а?
— Если бы… Мне тогда сколько было — лет десять-одиннадцать?.. А доведись и сейчас сделаю все по уму.
На голоса в палату заглянула дежурная сестра.
— Это кто тут не спит? — спросила шепотом: — Ой, Надейкин! Что же это вы?
— Да вот разгулялся, дочка, — виновато проговорил Василий и даже руками развел, удивляясь самому себе.
— Вы посмотрите на него: разгулялся среди ночи! — добродушно построжилась сестра. — Немедленно спать.
Василий покорно улегся и притих.
— Так-то лучше, — сказала сестра, прикрывая дверь. — Рановато вам еще гулять.
Пробудился Геннадий — накинул с вешалки серый халат, молча вышел, склонив всклокоченную голову.
— Разбудили человека, — прошептал Василий. — Нехорошо…
Я успокоил его:
— Да нет, это он сам…
Геннадий не курил, поэтому вернулся быстро, оглядел нас исподлобья и так же молча зашелестел бумажными свертками в тумбочке. Затем он лег, бросив халат на табуретку, и вскоре уснул.
С улицы не доносилось ни звука — миллионный город притих, будто его не было там, за стенами. Изредка окно пересекали самолеты, прокладывая мерцающими огнями красные и зеленые росчерки-пунктиры. Может быть, они пролетали и над Самсоновой мельницей… Я сходил покурить.
— Не спится? — послышался шепот Василия.
— А ты почему не спишь? — я даже обрадовался, но пригрозил с серьезным видом: — Сестру позову.
— Не надо, — попросил Василий. — Я боюсь их… Что-то, Коля, не спится… Жалко спать — думать хочется.
— О чем?
— Да так, обо всем, сразу… Дед из головы не идет. Он и в столярном деле был мастером. Под навесом у него стоял верстак, над ним висела полка с инструментами… Для колхоза ульи делал, веялки ремонтировал — тогда у нас колхоз был… А в доме стояли вместо лавок широкие диваны со спинками — с прислонами, как он говорил, и покрашенные в волнистую желто-черную полоску, как сундуки тогда красили… Хороший дед. И грамотный — один из всех стариков выписывал районную газету. К нему приходили поговорить о новостях с фронта… Вот, вспомнил! — Василий снова сел. — Ты не спишь?
— Нет.
— Такая история была… Приходит к деду как-то сосед, дед Митрофан, за фуганком — взялся рамы вязать, а нужного инструмента не оказалось. Дед ведет его под навес: покажи, говорит, какой тебе надо. Снимает с полки метровый фуганок — этот, говорит, я привез из Петербурга еще в первую германскую войну… Покороче бы, просит дед Митрофан. Показывает дед еще один фуганок — покороче, в городе Омском, говорит, купил, когда еще единолично жили… Тоже не подходит деду Митрофану. Тогда дед достает совсем короткий фуганочек. Вот-вот, обрадовался дед Митрофан и протягивает руку. Дед будто не видит его руки — кладет рубанок на место и говорит: а такие, Митрофан, в нашей лавке есть, сходи и купи себе… Видишь, как! Давно уже деды лежат в земле, а побаска эта живет в селе, вспомнилась вот…
Василий, чувствовалось, гордился тем, что односельчане помнят его деда, и в то же время почему-то стеснялся своей родовой гордости. Передо мной, что ли? Так у меня дед — такой же крестьянин, приехал в Сибирь с Орловщины с родителями, когда было ему всего четыре года. Одни у нас истоки, да русла разошлись… Василий примолк, надолго задумался.
— Вась, — позвал я, — тебя в ремеслуху забирали?
— А? — он поднял взгляд да меня. — Забирали! В Свердловск.
— На кого учился?
— Ни на кого. Убежал.
Он отвечал неохотно, но я все же спросил еще:
— И что?
— Известное дело: отбыл полгода в колонии.
— А я остался, — вырвалось у меня, — В Новокузнецке…
— А-а, — протянул Василий без интереса. — Не все убегали… У нас парнишки тоже пооставались, есть такие, что и дорогу в Ракитянку позабыли… Я вот думаю: а как меня внуки запомнят, что люди будут рассказывать им про деда Василия? Перебираю в памяти то одно, то другое… У тебя внуки есть?
— Есть, дед Василий, есть… Два парня растут у старшего сына. Только живут они сами по себе.
— Ну да, — Василий вздохнул. — И мы одни остались: увез Толян внуков… А я, Коля, в дедовом доме живу! Фундамент подвел, крышу заново тесом перекрыл, а стены — из листвянки — еще век простоят… Инструмент сохранился, занимаюсь маленько. И диваны оставил на тех же местах… Ладно, давай спать. А то я, правда, разгулялся.
— Давай… Ты вот что: зови сына обратно.
Василий улегся и ответил после долгого молчания:
— Говорил уже… На Петьку больше надежды. Рвется домой — весной должны отпустить… Он со мной три осени отстрадовал на комбайне — машину любит, землю чувствует… А Ветролету я скажу! Если жив буду — обязательно скажу. Не говорил вот, все откладывал, а теперь обязательно… Некуда больше откладывать… Дай только выписаться…
— Ну и правильно. Спи.
…Утром Геннадий спросил ревниво:
— Что это вы ночью смеялись?
— А самолеты веселые летали, — сказал Василий.
— Вокруг Самсоновой мельницы, — добавил я.
Геннадий ничего не понял, а мы снова рассмеялись.
Во время обхода Валерий Владимирович объявил, смущенно улыбаясь:
— Александр Яковлевич, вас переводят на девятый этаж. И вас, Василий Терентьевич. Так что сегодня мы с вами расстанемся.
Александр Яковлевич начал торопливо укладывать в полиэтиленовый мешочек свои немудреные пожитки. Василий попросил:
— Я бы тут остался. Привык уже — хорошо у вас.
— Там лучше будет, Василий Терентьевич: кардиология, — пояснил врач. — Я ведь не специалист…
От коляски Василий отказался, Я сопроводил их обоих — поднимались на лифте — до самой палаты. Их определили вместе в девятую за вторым постом — как раз над нами. К приему больных были готовы палаты только второго поста, а ближе к выходу ремонт продолжался, и по всему отделению тяжело растекался густой запах краски, так что даже в горле першило. Форточек в палатах не было, заклеенные по-зимнему откидные фрамуги не открывались. Подумалось: не рановато ли открыли отделение? Попрощался, затаив тревогу:
— Ну, устраивайтесь. После ужина еще забегу.
Тревога немного улеглась, когда я вечером с передачей, которую принесла жена, поднялся из подвала сразу на девятый этаж и, проходя по коридору, не узнал Василия — не ожидал увидеть его сидящим, как ни в чем не бывало, на мягкой лавочке у дверей своей палаты.
— Ты куда? — окликнул он.
Я обернулся, сделал вид, что так и должно быть, ответил:
— К тебе, куда же еще! Пойдем в палату.
Мы разделили передачу: свежие, еще тепленькие, булочки, сметану, цельное молоко — густое и желтое… Жена разыскала где-то на окраине города коровушку, договорилась с хозяйкой и каждый день после работы привозила мне по литру натурального молока. Василий не отказывался, хотя мог бы ради приличия поторговаться: много, дескать, мне, не надо столько. Так запросто мы делились в детстве коркой хлеба или печеной картошкой.
— Воскресенье когда будет? — спросил он.
— Через два дня. Да ты скажи, что надо, жена завтра принесет.
— Пока так, что-нибудь… Сахару там, масла к чаю… Вот лезвия забыл, побриться нечем.
— Добро.
— Деньги у меня есть! Вот, возьми, — он протянул мне десять рублей.
— Да ты что? Спрячь… Пригодятся еще.
— Неудобно же.
— Я тут живу, а твой дом где? Потом сочтемся.
— На том свете угольками? Ладно, — Василий положил деньги в бумажник, а бумажник спрятал в матерчатую сумку.
— Ну, до завтра. Поправляйся!
На другой день утром — самое неподходящее время — к нам в палату примчался Александр Яковлевич, как всегда, немного растерянный. Он пробежал от койки к койке, как водомерный жук, с резкими поворотами и остановками.
— Что, Александр Яковлевич, покурить хочется? — предположил я.
— Ага, — подтвердил он с заминкой.
К нам присоединился дядя Леша Гаврилов, хотя обычно мы до обхода не курили.
— Как ночевали на новом месте? — спросил я по-дежурному, когда закрылись в туалете.
— Это… Ничего ночевали, — ответил Александр Яковлевич, пристально вглядываясь то в меня, то в дядю Лешу, будто мы должны были что-то подсказать ему.
— Невесту видел во сне? — спросил дядя Леша.
— Невесту? — удивился Александр Яковлевич, не поняв шутки.
— Душно у вас, — сказал я.
— Ага, — согласился он. — Душно. Голова побаливает.
— Курить не надо, если голова болит, — сказал дядя Леша.
— Не надо, — согласился и с ним Александр Яковлевич и, вспомнив, наконец, что, собственно, привело его сюда в неурочный час, сказал громко: — Ага! Василий сегодня не проснулся.
Мы с дядей Лешей немо уставились на него, постепенно осознавая смысл сообщения. Александр Яковлевич торо