пливо затягивался сигаретой, не глядя на нас. Поверить до конца нам мешал его легкий тон, пробившийся из его собственной радости, что память не подвела его на этот раз.
— Что ты буровишь? — сказал в сердцах дядя Леша. — Этим, брат, не шутят.
У Александра Яковлевича слезы навернулись на глаза. Я уже не сомневался, но спросил почему-то:
— Совсем?
— Ага, — Александр Яковлевич поспешно кивнул. — Ты не знаешь, откуда он?
Уже забыл, как сам расспрашивал Василия…
— Издалека, — ответил я.
— Там его жена, с врачами разговаривает… Плачет… Ну, я побежал, сейчас обход начнется. Дай еще сигаретку. Потом покурю… — он остановился перед дверью, спиной к нам, что-то соображая, так что мы с дядей Лешей замерли, резко повернулся, хотел что-то сказать, но не сказал, а только попросил:
— Дай спичку…
— Не закуривай, — сказал дядя Леша. — На обход пора.
— Ага, — Александр Яковлевич сунул сигарету в нагрудный карман пижамы, обратился ко мне: — К Василию жена приехала, я говорил? Из Ракитянки, сто восемьдесят километров… Говорил! Ладно, пойду.
Он пошел медленно по коридору, а мы с дядей Лешей вернулись в палату, легли на свои койки. Сгоряча я подумал нелепо: хорошо, что не взял вчера деньги у Василия, не остался вечным его должником. И еще подумалось: Катерина ехала к живому мужу или сердце подсказало ей беду?.. Дядя Леша кинул книжку роман-газеты на тумбочку, повернулся ко мне:
— Я слыхал, как он про сапоги рассказывал… Это все война отдается, Николай. Война, ты не спорь!
— Да я ничего, дядя Леша. Говори.
— А что говорить? Навалила мужицкую работу на таких ребятишек, не дала окрепнуть… Я тоже с малых лет в работе, но родители следили: не дан бог взяться за что не по силам — всему свое время. Надорвешься, говорили, тогда всю жизнь — не работник… Вот и росли крепкими. Я все фронта прошел, три пушки износил за войну — сто пятьдесят два миллиметра, один ствол торчит метра на четыре… Был наводчиком, был командиром орудия. Прямой наводкой по танкам бил — под Харьковом… Ранило четыре раза, контузило, вот… Осколок в ноге ходит, пощупай, на, — дядя Леша засучил штанину. — Вот он, видишь?
Я осторожно коснулся твердого бугорка чуть выше колена, спросил:
— Больно?
— Когда вверх поднимется — чувствительно, ходить не дает… Конечно, могло убить — один раз прямым попаданием разворотило пушку. Это на Днепре, контузией отделался… Но здоровье никогда не подводило — живой вот остался, и до сего времени ничего мне не делается, просто годы подошли болеть… А он? Сорок восемь лет, самая пора дела вершить… И уже перетомил сердце… Вот и рождаются внуки без дедов… Так же? Или я неправильно рассуждаю? — дядя Леша смотрел на меня неотрывно в ожидании ответа.
— Все правильно, дядя Леша, — сказал я, не сумев подавить вздоха. — Все правильно, да от этого не легче — он-то как раз и собирался пожить еще. И правду сказать тоже вот всю жизнь собирался, да так и не сказал… правду-то свою — вот как…
— Дак вот и мы тоже… эх! — дядя Леша вздохнул, откинулся на подушку. — Все откладываем… Надеемся.
Геннадий догадался, о ком мы говорили. Возможно, Александр Яковлевич сказал ему на бегу.
— Да-а, отлетали веселые самолеты, — произнес он, глядя в потолок, но устыдился нечаянного злорадства в голосе, добавил: — Вот и со мной тоже…
Дядя Леша рывком сел на койке, подался весь к Геннадию, сказал жестко:
— С тобой такого не будет!
Я всполошился: таким резким он, тихий и добрый, при мне еще не был.
— Дядя Леша, ты что? Нельзя же так… Ты успокойся, дядь Леш.
Геннадий тоже сел, спустив ноги на пол, посмотрел на нас с откровенной неприязнью. Дядя Леша обмяк — силенки кончились, осторожно прилег на спину, зашарил рукой, не глядя, в ящике тумбочки. Я пододвинул ему под руку стеклянный патрончик с нитроглицерином. Геннадий направился к выходу, у койки дяди Леши буркнул:
— Я вечный, по-твоему?
Дядя Леша не расслышал, потянулся к книжке: видимо, включился в голове гул давно минувшего на Днепре боя. В дверях Геннадий столкнулся с врачом и молча повернул обратно.
— Геннадий Васильевич, после обхода вас переведут на третий этаж, — сказал Валерий Владимирович, поздоровавшись со всеми.
— В хирургию? — уточнил Геннадий, с мрачным вызовом глянул в нашу сторону.
— Ничего страшного, Геннадий Васильевич, я говорил с хирургами: разошлись внутренние швы, образовалась грыжа…
— Что вы успокаиваете? Было уже: операция несложная, рекомендуем легкий труд… Нарекомендовали.
— Правильно: после операции надо было поберечься…
— Вот скажите вы мне: на вашем легком труде я много заработаю? А у меня семья, двое детей.
— Жена у вас работает?
— Учительницей, в начальных классах… А при чем тут жена? Она что — кормить семью обязана?
— Н-не знаю, — проговорил растерянно Валерий Владимирович.
— То-то же! А кто знает? — наседал Геннадий. — Жена, жена… Ей деньги нужны, а не ваш легкий труд.
— Почему — наш? Он прежде всего вам нужен… В общем, эти вопросы решайте со своим руководством. Все необходимые справки вам выдадут при выписке, — Валерий Владимирович достал из прозрачной папки историю болезни, долго перелистывал ее за столом, повернулся к Геннадию, сказал подчеркнуто официальным тоном:
— Раздевайтесь.
Продолжались больничные будни — влекли наш милосердный дом в девять этажей по житейскому бездорожью то плавно, то ухабисто… На ходу он пополняется новыми обитателями, на ходу они и выскакивают, приближаясь к родным местам, а то и выпадают на ухабах, обретя свою конечную остановку… Врач перешел к дяде Леше, навис над ним:
— Как себя чувствуете, Алексей Порфирьевич? Не пора ли нам…
Дядя Леша поднялся, не отрывая взгляда от его лица.
— Давно пора, если не шутите, — проговорил недоверчиво. — Нагостевался тут у вас досыта.
— Раздевайтесь… Как это — нагостевались?
— Да я же в гости к дочке приехал, — пояснил дядя Леша. — И не переночевал даже: схватило и схватило, привезли сюда вечером на «скорой помощи».
— Валерий Владимирович, — сказал я, глядя, как дядя Леша суетливо снимает пижаму и майку, — он еще книжку не дочитал, дней на пять осталось.
— Ну, посмотрим, посмотрим, — улыбнувшись, врач начал прослушивать дядю Лешу, поворачивая его к себе то лицом, то спиной, и, хмуря брови, проговорил: — Приглушенные тона вроде бы усилились…
— Ну! — радостно согласился дядя Леша. — Приглушили, и ладно! По моим годам и этого надолго хватит… Пятую неделю возитесь со мной…
Валерий Владимирович снова улыбнулся, присел у койки на табуретку.
— Что за книга? — он взял роман-газету с тумбочки.
— Да так… — дядя Леша улыбался в ответ, проворно одеваясь. — Интересная… А вот читаю и не пойму… Все по правде, так оно и бывало — сам на Иртыше вырос, знаю… Главное, места знакомые, — он встал перед врачом и оказался почти вровень с ним. — А там все Енисей да Енисей… И деревни по-другому называются. Зачем маскировать-то, не пойму? Ну, молодые поверят, а меня-то не проведешь! А?
— Занятно, Алексей Порфирьевич, — врач пролистывал книжку. — Иртыш, значит… Как спите?
— Сплю?.. Хорошо сплю! Сегодня бабку видел во сне: пироги пекла в русской печи… Как до войны еще.
— Притворяется, Валерий Владимирович, — сказал я. — Плохо спит, все наши разговоры подслушивает… И кашляет по ночам. А пироги во сне? Это к печали.
— Да иди ты! — дядя Леша беззлобно отмахнулся от меня тяжелой рукой и, неожиданно покачнувшись, рассмеялся над собой.
— Просыпаетесь от кашля?
— Дак годы-то какие? — схитрил дядя Леша. — Не спится уже так сладко…
— Я посоветуюсь, Алексей Порфирьевич: смущают меня приглушенные тона… Может быть, придется еще дней на несколько задержаться у нас.
— Ну, чего смеешься? — дядя Леша набросился на меня. — Поднесло тебя с этой книжкой!
— Кроме шуток, Алексей Порфирьевич, вам надо бы еще подлечиться.
— Вы — доктор, — сказал дядя Леша. — Вам виднее.
Мы остались в палате вдвоем: пополнение должно поступить после обеда. Я лежал и смотрел, как дядя Леша ходит между койками, размахивая руками, и в забывчивости покачивает головой.
— Дядь Леш! — позвал я.
— Чего тебе? — отозвался он, продолжая раскачиваться по палате.
— Ты что кружишь, как у Самсоновой мельницы? Вон дверь-то! Пойдем покурим.
Он остановился, посмотрел на меня, сказал, будто наш разговор и не прерывался:
— А смеялся он хорошо: зальется, что тебе дитя…
— Заметил?
— Дак… На глаза не жалуюсь. Это же надо придумать такое: самолет ночью заблудится! И хохочет сам с собой…
— Ну, дядя Леша… — я обрадовался, будто он снял с меня половину моей ноши. — Ну, что и сказать, не знаю…
— Видишь, как, — заторопился пояснить дядя Леша, поняв меня по-своему, и умолк оттого, что сами собою произнеслись слова Василия. — Видишь, как, — повторил он намеренно и засмеялся: — Я что не пойму, а что недослышу, потому и неловко встревать в разговор… А с этой мельницей Самсоновой? Такого нагородил, что век не забудешь.
— Дядя Леша…
Обнять его? Расцеловать? Заплакать?
— Ну, чего?
— Да так… Чего уж там оправдываться?
— Ох, Николай!
— Что? Ведь правду я сказал врачу.
— Опять подсмеиваешься… Пошли!
— Смех смехом, а что надо тебе — ты услышишь. И помалкиваешь…
Мы уединились в туалете и не отзывались на условные стуки заядлых курильщиков. В разговоре дядя Леша вспомнил Александра Яковлевича:
— Николай, а этого начальника, Сашку-то, как проняло, заметил? Всколыхнул ему память Василий…
— Конечно, заметил: вон как разошелся! И Ракитянку вспомнил…
Надо бы жене позвонить, дать отбой вчерашней просьбе, думал я и закуривал новую сигарету. Дядя Леша тоже закуривал… Выманила нас постовая сестра: дядя Леша забыл принять лекарство после завтрака. Он побрел на пост, а я подался на лестничную площадку к телефону-автомату, машинально считая плитки под ногами…