— Не сдаю, — сказала Шура привычно. Он был не первый, кто просился на квартиру, но она не пускала.
Комната была хоть и большая, но одна. Кровать, где они спали с Ириной, тоже одна. Свекровь до самой смерти спала в кухне на печке. В войну даже эвакуированных к ним не подселяли.
В тот год она тайком от финотдела завела поросенка, и в печи у нее стоял ведерный чугун картошки, ее надо было потолочь и отнести в сараюшку, за этим она и прибежала домой в обеденный перерыв. При чужом заводить месиво ей не хотелось, и она ждала, когда тот уйдет — времени у Шуры было в обрез.
Но он продолжал толкаться у порога и зачем-то рассказывал, что сначала постучал в калитку щеколдой, но ему никто не ответил, а там открыто, и он прошел, а собаки нет, Шура досадовала на парня, что он такой бестолковый и забитый. Она подумала, что он приехал из глухой деревни устраиваться на работу, и даже подумала проводить его в отдел кадров завода, где формовщикам из литейки вроде бы давали общежитие. Но оказалось, что он поступил в институт. Это ее озадачило. Выходило, умный парняга. Ирка должна была пойти в седьмой класс, а после семилетки, может, поступит в техникум. Этот же, оказывается, уже окончил десятилетку.
— Я, тетка, уже два квартала обошел, в каждый дом стучался. Никто не пускает. Я один и весь тут, — он переложил из руки в руку свой, по-видимому, нетяжелый чемоданчик, не решаясь его поставить. — Сирота, можно сказать. Мне и места-то немного надо. Вот тут рядом с рукомойником топчанчик бы поставил, и все. Только переночевать.
Он громко швыркнул носом, как всхлипнул.
Но Шуру это нисколько не разжалобило, а лишь насторожило. Что-то было в его тоне от тех мнимых погорельцев или пробирающихся на родину, которые время от времени ходили по дворам и также привычно канючили и всхлипывали. Шура не верила ни одному их слову, но всегда оделяла, чем могла.
— Кто ж тебя воспитывал, сироту казанскую? — спросила Шура строго и насмешливо, доставая из печки чугун с картошкой.
— Тетка, вы не думайте, что я детдомовский. Я у бабушки жил. Года полтора, как умерла.
Взглянув на ходики и уже совсем разозлись, Шура крикнула.
— Толченку вот поросю из-за тебя не успела дать. Будет теперь орать на всю округу. Ходят здесь…
Шуре действительно уже надо было бежать. Она сдернула с гвоздя телогрейку, платок был на ней, но надо было замкнуть дверь и спрятать ключ.
Шура замешкалась, ожидая, что прилипчивый «квартирант» наконец догадается и уйдет.
Но он неожиданно для нее поставил свой чемоданчик и сказал:
— Не задарма я к тебе на постой прошусь. Платить будут, и топку институт обещает выписывать. А с толченкой управиться — это мы мигом. — И скинул пиджак. Шура глазом моргнуть не успела, как он уже стоял над чугуном, по локоть запустив в него руки. Под пиджаком у него оказалась застиранная и великоватая ему тенниска, руки были худые, казалось, совсем без мускулов, но двигал он ими проворно и привычно.
Его шустрость и то, что он в такт движениям, как насос, продолжал швыркать носом, рассмешили Шуру.
— Черт с тобой, — сказала она, — оставайся пока. Сейчас дочь должна прийти, поедите там чего-нибудь.
Все это Шура хорошо запомнила, и не только потому, что из случайного квартиранта он сделался ей как сын, а потом стал мужем ее дочери, а потому, что он быстро, переменился в самом себе.
Но в тот день, когда зять ходил из угла в угол по комнате и помахивал газеткой, ему совсем не нужно было, чтобы Шура об этом вспоминала.
Ему надо было оправдаться хотя бы перед самим собой во всех своих неудачах и доказать, что виноват во всем ее дом, который когда-то его пригрел. Шура это чувствовала, и ей было больно от его слов.
С домом было связано много. И Борис все знал. Были времена, когда Ирка и тогда еще лишь будущий зять слушали ее, раскрыв рот. Теперь нет.
Петр Мартьяныч купил дом еще перед финской. Дал недорого. На дорогой и денег было не собрать, даже со ссудой. И купили, в основном, за место, потому что работа рядом и потому что надо было забирать к себе его мать, которая уже начинала слепнуть, а в барак, где у них была комната, она ехать ни в какую не хотела.
Домишко оказался совсем негодный. В нем и дерева-то на одну топку осталось, а то все глина. Лучшего за такую цену и ждать было нельзя. Она зашла в него первый раз и чуть на пол не села. Черно, как в кузнице. У нее в бараке окно было во всю стену, занавески веселенькие, а на стенах накат — зайчики. Петр Мартьяныч поужинает, бывало, достанет папироску крутит ее в руках, крутит, а потом скажет:
— Нет, Александра, пойду в коридор курить, у тебя горница прямо смеется.
Ну, а в дом-то вошли, первым делом начали его в божий вид приводить. Она — внутри, а Петр Мартьяныч — во дворе. Молодые были оба, работа горела в руках. Петр Мартьяныч большую грязь вытаскал и говорит:
— Ты тут заканчивай, а я пойду снаружи стены обстукаю, валится штукатурка кое-где, заодно и там обмажешь.
Стал обстукивать да в хату простенок и вывалил. В дыру просунулся и хохочет:
— Здравствуйте вам, Александра Матвеевна. Пожалуйте в парадный ход.
Шура чуть не в рев, а он заливается:
— Ну, и шельмец хозяин. Два венца, говорил, только сгнили, посмотри, мол, хоть из подпола, а выше — железо. Еще два века простоит. Ну, ничего, Саша, главное — крыша на месте.
Так с дырой недели две и жили. Тряпицей от прохожих завешивались. Свекровь слепая-слепая, а дыру разглядела.
— Батюшки-светы, куда ж это вы меня привезли? На что я променяла родимое гнездышко?
А родимое гнездышко ее — землянуха. Потом Петр Мартьяныч взял отпуск и дал их домику такой ремонт (считай, заново слепил), что с тех пор за него никто и не брался. Порядок, какой могла, Шура наводила, завалинку каждую осень засыпала, раз в два года нанимала соседа красить крышу. Каждый раз сосед, отмывая руки в керосине, божился, что больше не полезет, потому что «железа вся трухлявая». Шура понимала, куда он клонит. Но в доме не протекало в самые сильные ливни и за покраску она не прибавляла.
Вот и все. А так дом стоял трудами Петра Мартьяныча. Правда, зять еще сделал перегородку, чтобы было две комнаты. С этой городьбы все и началось.
Так совпало, что в это время разбирали Иринино заявление на квартиру, и ей отказали уже второй раз. Вернее, не отказали, а оставили в списке не остро нуждающихся. Заявление она подала, еще когда родилась Галинка. И тогда было много слез из-за этого списка. Шура успокаивала дочь. Ползавода в бараках живет, а у них усадьба, огород полторы сотки, зелень не с базара. Девочке витамины. Да и чем она особенно заслужила, в цехе без году неделя. Борис особенно не расстроился, только и сказал:
— На частную надо было сразу уходить.
— На частную? А сколько лет прикажешь у чужих людей из-за печки выглядывать? — оборвала его Ирина.
Борис после института распределился в какую-то проектную контору, где квартир вообще не давали, и она его этим попрекала.
И снова лет пять жили, не сказать, чтобы уж совсем душа в душу, но неплохо, не хуже других.
Борис после ужина разложит на кухне бумаги, что-то пишет, высчитывает. Тема у него была.
Шура с Ириной, если в первую смену работают, мерекают какое-нибудь платье Галинке, или себе Ирина что-нибудь шьет.
А потом с темой у зятя что-то не заладилось, и начал он попивать. Ирина мужу проходу в этом деле, конечно, не давала. А однажды так расходилась, что пыталась Бориса поколотить. Но Шура пресекла это раз и навсегда:
— Не было в нашем доме такого и не будет. Да и как ты его после любить-то будешь?
Кажется, поняла Ирка. Но ругалась так, что Шуре перед внучкой было стыдно. Пробовала Шура ее остепенять, но теперь, видно, дочке своего ума не вложишь.
Ее Петр Мартьяныч веселый был человек, ругаться, скандалить вовсе не умел, но достоинство мужское соблюдал строго. Если бы она его не только обругала, а голос бы на него повысила, он бы минуты с ней жить не стал. Так ей казалось. А случилось раз, что чуть она не сорвалась…
Однажды еще в самом начале их супружеской жизни (а всего-то им досталось четыре годочка счастья, да и то с перерывом) пришел он под утро и чуть тепленький. Лыка не вязал, а вину чувствовал, наверное, и наперекор себе решил покуражиться.
— Сымай, Шурка, сапоги. Вымой, чтобы блестели.
Сидит на табуретке, качается и смотрит на нее так зло, пристально, будто и не пьяный вовсе. Нраву у нее было много. Свекровь это хорошо чувствовала и, может быть, поэтому ее недолюбливала. Но тогда она сумела сдержаться. Проводила его до постели и начала мыть сапоги. И уж не знает, чем больше отмывала грязь: водой или слезами? А с первым гудком ушла в угол за занавеску, чтобы он ее распухшего лица не видел. Петр Мартьяныч вскочил, на постели ее нет да и кровать не разобрана — спал он поверх покрывала.
— Саня!
Она молчит. Он посидел сколько-то времени, видно, вспомнил. Больше не позвал. Тишком собрался и на завод, она немного погодя. Вечером он ей полушалок кашемировый принес. И с тех пор пьяным она его не видела. Выпившим случалось, а пьяным никогда.
Сейчас, конечно, все не так, как в их время. Сейчас супруги друг другу ни в чем не уступят. Мало того, что дома, как кошка с собакой, цапаются, так жена на мужа в завком или в партком пожалуется. Его вызовут, он на нее: такая-рассякая. И не стыдно, что весь завод знает.
У Ирины с зятем, слава тебе господи, до этого не доходило пока. Но долбила Ирина Бориса так, что он тему свою совсем забросил, устроил Галинку в спортивную школу, стал ее после работы водить на тренировки, и на выпивку с друзьями у него времени как бы совсем не оставалось. В воскресенье она его тоже без работы не оставляла. В своем доме мужику работа всегда найдется. Воды с колонки натаскай, помои вытащи, золу выгреби, на тротуаре перед домом снег размети. Раньше Шура как-то все делала сама. В привычку и не работа вроде. Ну, а Борису все это было не с руки. Он первое время и телогрейку надевать стеснялся. Мне, говорит, не тяжело, это для меня как физзарядка, но времени жалко. Время идет, а тема стоит. Шура прикинет своим умом, правильно как будто рассуждает человек. Раз у него склад такой умственный, пусть изобретает.