Пока они спят, она все по дому и во дворе переделает, и воды на санках бачок привезет. На санках не тяжело. Но Ирине это дело не поправилось.
— Ты, мама, брось. Без темы, его я как-нибудь обойдусь, а без мужа навряд ли. Вот переедем в благоустроенную, тогда пусть хоть до пенсии свою диссертацию пишет. А пока хоть от пьянки отвадили, и то ладно.
Борис и правда увлекся хозяйством: то задумал теплицу во дворе строить, чтобы круглый год в доме свежие огурцы и помидоры были, потом решил местное отопление сделать, достал где-то старые трубы, но тоже охладел. А перегородку все же соорудил. И вот тут стали в завкоме снова разбирать заявление на квартиры, потому что из бараков уже всех переселили и завод своими силами решил строить два пятиэтажных дома. Ирина подсчитала, что в одном из этих домов должны и ей выделить квартиру. Но ее оставили в том же списке, а в завкоме объяснили, что так как она живот не в общежитии и не на частной квартире, а у матери, то может еще подождать. Сколько продлится это «еще», никто ей толком объяснить не мог. Домой она пришла вялой, с заплывшими от слез глазами и на следующий день подала заявление об увольнении. Работу она нашла на химическом комбинате за городом, где твердо обещали квартиру в течение пяти лет, и с тех пор ездила туда, хотя на дорогу в один конец тратила почти два часа. Зять настоял, чтобы для страховки они у Шуры выписались, а прописались где-то у одинокой старухи, которой ежемесячно платили за прописку по три рубля.
И вот с того момента Шура потеряла в своем доме право голоса. Зять окончательно выпрягся, и уж на что Шура была не любительница вмешиваться в семейные дела, а иногда не выдерживала и пыталась его усовестить. Но теперь Ирина всегда вставала на сторону мужа и говорила, что если бы не проклятый дом, то давно бы они получили квартиру, а Борис бы наверняка закончил свою диссертацию, и они жили бы как люди. Шура понимала, что хотела сказать Ирина, но сама она вкладывала в слова «как люди» другой смысл. Если бы она попыталась об этом рассказать, то ее никто бы не стал слушать. Зять бы сказал, что она «неадекватна действительности» или еще что-нибудь совсем непонятное. Как тогда. Он ведь видит, какая Галинка приходит, на нее смотреть жалко. А у него один ответ:
— Спорт, мамаша, требует жертв, как всякое искусство. И когда вы чего-то не понимаете, то лучше помолчите.
Может быть, и действительно ей было лучше промолчать, но она не смогла и от жалости к внучке и от досады, что он затронул дом. Если действительно это так нужно, то почему у него оказалось так мало пороху и она теперь каждый день ходит вечером встречать внучку и по часу мерзнет на трамвайной остановке.
И тут зять взбеленился:
— Я мало жертвовал, я все оставил в этих стенах, я на вашем огороде талант свой закопал.
Борис остановился перед Ириной, словно ища у нее поддержки. Но Ирина по-прежнему молчала, сидела неподвижно, и в этой своей неподвижности казалась почему-то еще грузней.
— Вы посмотрите на свою дочь, ей тридцать пять лет, а она носит пятьдесят шестой размер.
— Что ж мне ей войну или голодуху заказать? — не удержалась Шура.
— Но это же груз, это колодка.
— Какая колодка? — не поняла Шура.
— Все, все, вот это, вот это! — Борис закружился на месте, схватившись за голову. — Я колодник.
— Значит, и ты, Ирка, и Галинка? Что же ты молчишь, дочка?
— Ничего ты не понимаешь, мама, — Ирина заплакала.
Шура взглянула на дочь и всем своим материнским инстинктом почувствовала непрочность женского счастья дочери, почувствовала, как мало дочь значит для Бориса, и удерживает его не любовь, не долг и даже не общий ребенок, а что-то другое, что для них с Петром Мартьянычем не имело значения и поэтому никак не называлось.
Потом для себя она пыталась определить это, но не могла. Выходило все просто: она им надоела, мешает, им хочется пожить одним. Но ведь и ей когда-то было нелегко со слепой свекровью, но на ее отношение к Петру Мартьянычу это никак не влияло. Теперь все по-другому — находила Шура сомнительное объяснение. Сомнительное потому, что оно не подсказывало, как ей нужно поступать. От себя она их освободить не могла, куда ей из своего угла деваться? И она решила освободить их от всякой домашней работы, пусть у Ирины появится побольше времени, чтобы следить за собой, пусть они чаще ходят в гости, в кино. Шура покупала им билеты на концерты, когда распространяли в цехе, ходила по магазинам, тратила все свои деньги на продукты, чтобы было всегда сытно и вкусно, и все же умудрялась сэкономить сотню-другую, чтобы они могли вместе проводить отпуск. Нельзя сказать, чтобы все это сильно помогало, они по-прежнему часто скандалили и зять продолжал попивать, но, как любила говорить ее закадычная заводская подружка Аннушка, баржа держалась на плаву. Так и доплыли. Им в конце года должны были дать квартиру. Ждать осталось совсем недолго. Когда Ирина узнала об этом, перед ужином объявила.
— Наконец-то, дождались, — сказал Борис и красноречиво посмотрел на Шуру.
И горько ей стало. Не ждала она от зятя никакой благодарности и не напрашивалась к ним, да и не пошла бы она ни за что из своего дома. Отсюда она Петра Мартьяныча проводила и сама отсюда уйдет. Это она для себя решила давно и бесповоротно. Но мог он пригласить хотя бы для приличия…
И все же, несмотря ни на что, Шура была рада за них. Ирина в тот вечер прямо помолодела.
Шура собрала на стол, несмотря на Иринины протесты: столько ждали, такая радость, как не отметить.
— Может, рано, мама, когда ордер дадут, тогда…
— Тогда еще попразднуем.
— Правильно мыслит теща! — сказал Борис.
И оттого, что он назвал ее попросту теща, а не мамашей, как звал обычно и как обращались к ней в магазинах чужие люди, Шура простила ему многозначительный взгляд и пошутила:
— Когда на новую квартиру переезжать будете, так не забудьте в огороде Борисов талант выкопать.
Галинка засмеялась, но не потому, что поняла, о чем речь, а потому что любила бабушку и всегда смеялась, когда видела, что та шутит.
Борис попытался вспомнить, почему теща так сказала, но так и не вспомнил, быстро налил себе рюмку и выпил.
— Вы, Александра Матвеевна, большая шутница, как я погляжу. Не замечал, не замечал. А талант, между прочим, либо есть, либо его нет. И огород ваш здесь ни при чем.
Ирина, сидевшая до этого в каком-то счастливом оцепенении, ничего не видя и не слыша, встрепенулась, пристально посмотрела на мужа и убрала со стола бутылку.
Сидели допоздна. Много говорили, как когда-то, еще в те времена, когда комната не была перегорожена.
Сегодня Шуре хотелось посидеть вот так же тихо, по-семейному, поговорить. Пироги она уже вынула и накрыла полотенцем, чтобы отошла корочка, — зять почему-то не любил хрустящую.
…За окном уже давно стемнело. Она посмотрела на часы, был уже восьмой. Должны были подходить. Да и Галинке пора было возвращаться. Надо было встретить. Оно хоть и не поздно, а страшно, поди, девчонке бежать с остановки. Улица-то у них не больно светлая.
Шура надела зимнее пальто, повязалась платком и вышла на улицу.
Когда они с внучкой возвращались, ставни в их доме не были закрыты, но свет горел во всех окнах. «Может, гости нагрянули», — с сожалением подумала Шура.
Гостей, однако, никаких не было. Борис принял у нее пальто, и она по его блестящим глазам и по вежливой предупредительности поняла, что он слегка пьян.
Выглянула Ирина.
— Что вы загуляли, мои хорошие! А мы вас ждем, ждем…
Стол был накрыт свежей скатертью, посредине блестел подаренный самовар, стоял торт и закуски.
— Поздравляю тебя, дорогая ты наша труженица, пусть хоть с опозданием… — Ирина расцеловала Шуру.
— Присоединяюсь, — сказал Борис, приобнял, неловко коснулся щекой.
— Бабулька моя, золотулька, самая лучшая и самая прекрасная. — Галинка выбежала из кухни, широко расставив руки.
— Да будет, будет, — притворно ворчала Шура, отстраняясь от внучки. — Ты такая стала здоровущая…
Сели за стол. Зять сказал короткий тост. Выходило, что зря она на него грешила, и ничего он не забыл, и все они хорошо понимали, кем она была для семьи: и заботницей, и запасницей, и мудрым наставником. Особенно ей понравилось, как он закончил: «Кем бы мы были без нашей большой, главной мамы. Без нее мы бы просто имели бледный вид». И, может, не столько слова ее тронули, сколько то, что, когда Борис закончил и сел, Ирина положила на его руку свою.
«Хорошо, когда все хорошо», — подумала Шура и потом несколько раз в течение вечера повторяла эти слова про себя, когда разбеседовались так, что уже и забыли, по какому поводу собрались.
В половине одиннадцатого поднялась Галинка.
— Больше ничего интересного, насколько я понимаю, не будет.
— Не будет, — подтвердила Ирина. — Мы еще попьем чай, а тебе торты противопоказаны.
— Не очень и хотелось. — Галинка состроила гримасу и ушла спать, закрыв в комнату дверь.
— Мама, тут у нас с Борисом есть к тебе разговор. Хотим посоветоваться.
Зять пожал плечами, достал сигарету и начал ее сосредоточенно разминать.
«Хорошо, когда все хорошо», — подумала Шура и улыбнулась.
— Ты же знаешь, что скоро нам дадут квартиру.
— Знает она, знает. — Зять переломил сигарету и бросил ее в тарелку. — Почему всегда надо с предисловий?
— Потому что я хочу по порядку. Чтобы мама все поняла… Так вот, нам дают, вернее, мы должны получить трехкомнатную квартиру.
— Хорошо! Смотри, как теперь. На каждого по комнате. Будете аукаться, — пошутила Шура.
— Дело не только в нас. Мы и о тебе думаем.
— Дак, надеюсь. Когда уж совсем неможахой буду, не бросите, поди, на произвол судьбы.
— Мама, я понимаю, что с этим домом у тебя связаны воспоминания о папе, о всей твоей жизни.
— У нас тоже связаны, — сказал Борис.
— Мама, я повторяю, что мы тебя прекрасно понимаем, сочувствуем тебе. Но ты должна нам помочь.