— Я помогу, — с готовностью сказала Шура. На книжке у нее было немного денег, и она уже давно решила купить им к новоселью что-нибудь из обстановки.
— Ну, и прекрасно. А то я боялась. Бередить старые болячки мне и самой тяжело. В заявлении ты есть, а чтобы тебя вписали в ордер, надо справку из инвентаризационной конторы.
— Ты думаешь, она что-нибудь поняла? — хмыкнул Борис и встал из-за стола.
— Поняла, все поняла, — перебила его Шура, досадуя, что у нее просят то, что она готова сделать сама. — Обстановка у вас будет. Нешикарная, но на первое обзаведение я вам куплю.
— Видишь? — огорченно сказал Борис. — Ладно, вы тут без меня разбирайтесь, а я пойду на кухню покурю.
— Эх, мамочка. — Ирина села рядом с ней на стул и как маленькую погладила Шуру по голове. — До каких пор мы дожили, что и понять-то друг друга не сразу можем. Мне бы раньше тебя к этому подготовить.
— Да ты не темни. Что у вас там стряслось? — заволновалась Шура.
— Ничего не случилось. Просто надо, чтобы ты продала дом.
— Зачем? — опешила Шура. Она давно свыклась с мыслью, что с получением квартиры они будут жить врозь.
Ирина смотрела на мать сочувственно и молчала. Глаза у нее были усталые и грустные.
— Мама, нам хочется, чтобы ты жила с нами… Ты подумай, как без тебя будет Галинка и все мы. Всю жизнь вместе и вдруг порознь.
— Дальше будем жить, родней будем, — машинально сказала Шура.
— Мама наша в своем репертуаре. — Зять стоял в проеме кухонной двери, как в раме.
— Не в том дело, ближе или дальше. Мне даже смешно тебе все это объяснять, как какой-нибудь древней старухе. Ты ведь все понимаешь, мама, ты у меня рабочий класс, общественница, сколько лет в женсовете работала. Люди пороги исполкомов обивают, со слезами просят, чтобы забрали их гнилушки и дали благоустроенную квартиру. А тут такая возможность… Мама, это просто необходимо сделать.
Шура слушала дочь, стараясь поспеть за ее быстрой речью, согласно кивала, но до конца никак не могла уяснить, почему дом надо было продавать.
— Ты тоже, Ирина, где-то там заседаешь, — невпопад сказала она. — Да я не к тому, просто ты сказала про гнилушки, так я подумала, в нашем домишке и гнилушек-то не осталось, одна, поди, глина. Кто его купит? — с надеждой спросила Шура.
— Покупателей сколько угодно, мамаша, приезжему все равно, ему лишь бы штамп с городской пропиской поставить. А через год он хоромы на этом месте возведет, будьте спокойны, деньги у него есть. Если не дорожиться, мам, то продать можно быстро.
— Дорожить, дорожиться. А как же… — Шура хотела сказать, а как же отец, но почему-то застыдилась.
— Мамочка, для меня это так же, как и для тебя. Все равно, что руку отрезать, — всхлипнула Ирина.
— Может быть, хватит, наконец, лирики? — сказал зять. — Скажи Александре Матвеевне, что если она не продаст свою халабуду, то мы не получим трехкомнатную квартиру, а получим двухкомнатную, потому что она у нас домовладелица, и никакая контора не даст ей справку о неимении строения.
Ирина плакала навзрыд, стоило ей начать, она уже не могла сдержаться.
— И еще скажи, что я на этом совсем не настаиваю, меня вполне устраивают две комнаты. А для вечерней работы хватит кухни. Ты скажи это мамаше, а то она подумает. И с меня хватит, я иду баиньки. — Он стремительно пошел через комнату, потерял тапок, вернулся, с досадой и разделяя каждое слово сказал:
— Надо читать газеты, моя дорогая. Пожилые родители желают жить без детей. Некоторые даже предпочитают дома престарелых, богадельни то есть. Особенно, конечно, на западе.
— Не хочу! — вдруг закричала Шура, и еще раз тонко, задыхаясь: — «Не хочу-у!» — Вскочила с места, держась рукой за грудь, сгребая ногами половики, роняя стулья, добрела до своего угла и рухнула на кровать.
Сознания она не потеряла, но говорить не могла. Она молча смотрела, как в дочериных руках дрожит пузырек с валерьянкой, и не в силах была даже помаячить рукой, что ей ничего не надо.
Ирина пыталась сквозь стиснутые зубы влить ей лекарство в рот, обливала платье и грудь.
Минут через десять Шуре стало лучше. Приступ проходил постепенно. Шуре показалось, что она была заморожена и вдруг начала оттаивать, тоненькими иголочками закололо ноги, к пальцам рук прилило тепло. Шура ими тихо пошевелила. И шепотом, боясь спугнуть просыпающееся в ней живое, сказала Ирине:
— Уже прошло. Накрой меня и иди, я спать хочу.
Веки ее налились тяжестью, она закрыла глаза, почувствовала еще прикосновение мокрой от слез и холодной Ирининой щеки я уснула.
На следующий день Шура проснулась поздно, в доме было тихо и почти светло, все разошлись. Спала она крепко, но сон был какой-то тяжелый, как после ночной смены. Тело было вялый, и хотелось еще спать, но надо было топить печку, хозяйствовать.
Шура опустила с кровати ноги и обнаружила, что она без чулок и раздетая.
«Когда же это я разделась? Не припомню. Заспала, видно».
Она босиком пошла на кухню, сполоснула лицо и хотела долить в рукомойник ковшик свеженькой воды. Но бачок был пуст.
— Хозяева. Как же будете без меня жить? — проворчала Шура. Она помнила весь вчерашний разговор, но не хотела о нем думать. Раз она сказала «нет», то чего еще. Она их вырастила, внучку подняла. Поживет теперь для себя. В цехе бабы часто обсуждали этот вопрос — пожить для себя.
Шура оделась, взяла в сенях ведра (на санках было еще нельзя, снег в этом году запаздывал, хотя по ночам уже крепко примораживало), на заиндевевшем крылечке остановилась, сняла с гвоздя коромысло, перевернула носком сапога смерзшуюся тряпку, о которую вытирали ноги, потопталась на ней, чтобы она не лежала коробом, и, удивляясь себе и не веря, вдруг почувствовала радость. Это после вчерашнего-то разговора, после приступа и тяжелого, не освежающего сна.
«Дура старая», — обругала себя Шура, поправила на плече коромысло, но продолжала стоять, вдыхая пахнущий дымом от недавно растопленных печек легкий морозный воздух. Солнце было еще низко, но чувствовалось, что день будет ясный и тихий; грядки с пожухлой ботвой и дорожка к сараю, куча еще не перетасканного под крышу угля, забор к соседу, кое-как набранный из горбыля, — весь ее двор, унылый и бедный в сырую погоду, сегодня выбеленный куржаком, казался аккуратным, и хотелось что-нибудь работать.
Возвращаясь с полными ведрами, Шура заглянула с улицы в щель почтового ящика и, кроме газеты, увидела край казенной открытки, на таких пишут извещения. «Наверное, Ирка опять забыла заплатить страховку», — подумала Шура и, оставив ведра на крыльце, вернулась за почтой.
Открытка была с завода. Приглашали в заводской музей.
— Заместо экспоната, что ли? — проворчала Шура, с трудом разбирая без очков отстуканный на машинке текст. — И всем срочно, у всех горит…
В открытке ни о какой срочности не было ни слова, ее просто приглашали. Сообщалось, что пропуск на территорию для нее заказан, а в самом конце от руки был приписан номер внутреннего телефона. Она так обрадовалась этому неожиданному приглашению, что ей хотелось тут же, не выливая ведер и не переодеваясь, бежать на завод.
Зачем она им понадобилась? Все какие-нибудь данные собирают. Она не будет торопиться. Не успеет до обеда, пойдет вечером или завтра. Однако, как Шура ни убеждала себя, что «им, поди, не к спеху», как ни ругала за спешку, она все же торопилась.
Воды в чайник плеснула чуть на донышко, а шерстяное платье «на выход», слегка помявшееся в шифоньере, решила не гладить и лишь расправила складки мокрой рукой.
Из приходной Шура позвонила. Ее встретил седой мужчина, примерно одного с ней возраста, но моложавый. Шура знала, что он бывший фронтовик, майор в отставке, и не только директор, но создатель их музея. Рабочие о нем отзывались с уважением, потому что он не боялся лишний раз потревожить начальство. Росточка он был небольшого, но держался так уверенно и солидно, что это не бросалось в глаза. Шура встречалась с ним дважды. Первый раз, когда он уточнял, какие награды были у Петра Мартьяныча, второй — когда приносила ему фотографию мужа. Ей нравились такие люди, но его подчеркнутая вежливость не то чтобы пугала Шуру, но как-то сковывала.
Вот и сейчас, поздоровавшись с ним и взяв у него через вертушку пропуск, Шура засмущалась, начала говорить, что ее, наверное, пригласили по ошибке и что, может быть, ей и вообще не надо было приходить; ей надо в магазин и забежала она попутно. В конце концов договорилась до того, что ей совсем некогда и лучше, если она придет в другой раз.
Директор музея слушал ее терпеливо, не перебивая, и, когда она, удивляясь себе, закончила ненужное вранье, негромко, но очень внятно сказал:
— Прошу меня извинить, Александра Матвеевна, за доставленное беспокойство. Приходите в удобное для вас время. Я всегда рад вас встретить. А поговорить мне с вами очень нужно.
Шура совсем смутилась, стала торопливо искать по карманам разовый пропуск, и тут из табельной вышла Люба-бомбовоз, женщина непомерных размеров, которой, по рассказам местных остряков, форменный ремень делали по спецзаказу. Люба знала эту байку, не обижалась и всегда добавляла: «Мне, бабы, без нагана, как вам без мужика, а не будет ремня, к чему я его цеплять буду».
Оказывается, Люба через окошечко слышала их разговор, а всякие душевные тонкости она не признавала.
— Ты, Шурка, иди, раз пришла. А то в другой раз не пущу. Не успеют выйти на пенсию, как начинают умом трогаться и людям мозги крутят. Иди, иди, начальник тебя зафотографирует для истории и отпустит.
— Я вас постараюсь долго не задерживать, — сказал директор.
Но едва они вошли в музей, как зазвонил телефон. Директор поднял трубку. Разговаривал он недолго. Вернее, слушал с тем же вежливым и спокойным выражением, как недавно в проходной слушал Шуру. А ответил коротко и четко:
— Сейчас буду.
Мельком взглянув на часы, сказал Шуре:
— Вызывают в партком. Это на пять минут, не более. А вы пока посмотрите экспозицию, у нас тут появилось кое-что новое.