А потом был следующий чемпионат страны, и Володя, боровшийся с Гамрикадзе, сделав бросок, сам повернулся к сопернику спиной и медленно пошел от центра ковра…
И теперь вскочил, словно пружиной подброшенный, Гамрикадзе, бросился к Володе, а Володя сделал только одно движение, и тот был на лопатках.
Потому что к этому времени наш Володя уже хорошенько отработал изобретенный им контрприем: «наказать хама».
Это тебе только так, мальчик, для затравки, а у Володи вообще светлая голова, и руки золотые; он бы уже, знаешь, где сейчас был бы, — клюшкой бы его уже не достать, если бы не общая наша беда — если бы хоть чуть поменьше друзей… За что же ты его сейчас? Только лишь потому, что это не сладко, вспыльчивый мальчик, — проигрывать? А как же тут мы — все время, считай, в проигрыше — и живем!
Нет-нет, маленький, надо уметь проигрывать, это, скажу тебе, тоже великое искусство, может быть, еще большее, чем искусство победы. А ты думал, Даня наш окончательно расписался, ты думал, в лед носком канадского ботинка потыкал — и это уже все?..
Нет, мальчик, ты, наверное, просто не жил в таких, как наш, городах.
Стоявший рядом начальник городской милиции в погонах полковника и в высокой серой папахе положил мальчику на запястье руку в перчатке. Без всякого намека, но очень вовремя негромко сказал: «Вы свободны».
Мальчик оказался паинькой, не то что наши болваны — говоришь ему, а от него что от стенки горох.
Но вынесся из раздевалки ушедший первым один из молодых тренеров.
Полковник наш — дядька и правда деликатнейший, но, когда надо, и холодный как лед — учтиво пальцы поднес к краю папахи.
— Полковник Стрелковский. Позвольте заявить, видел собственными глазами. Придется мне быть свидетелем, если что…
И так же учтиво взял тренера под локоть, уходя с ним в глубь раздевалки и переводя разговор уже на погоду, — он ведь еще и большой дипломат, наш Стрелковский.
Зная, однако, любимый город, которому он отдал не один десяток лет, полковник потом совершенно один — без какого-нибудь завалящего старшины — как бы в глубокой задумчивости, руки за спиной, прогуливался около автобуса, в который садились гости. И служебная его «Волга» чинно следовала потом за автобусом на край города — почти до самых комбинатовских дач. Но это уже так, больше ради приличия, потому что в тот вечер в нашем городе ну просто не могло ничего такого случиться — разве социологи наши даром едят свой хлеб?
Да тут и академий оканчивать не надо, чтобы понять: до того ли нашим болельщикам в эти счастливые минуты, после победы?..
Опять по заметенным улицам катили оживленные толпы, над которыми подрагивающим на морозе парком носился радостный разговор, и носился смех, опять перестраивались на ходу, чтобы стать один к другому поближе, взять за локоть или просто потереться плечом, опять забегали вперед, чтобы друзей своих увидать всех сразу и всем сразу что-то такое сказать и всем улыбнуться.
— Ну, эти совсем в конце расклеились!
— Обиделись мужики.
— Сталегорск надолго небось запомнят.
— А видели, как Даня своих-то щенков школил?
— Даня — капитан — какой разговор!
— А маленький этот, маленький!
— Серега?.. Куночкин?
— Не растерялся — закатил-таки!
— Это Данина надежда, мужики…
— А слышали, братцы, что Сюня хочет вернуться?
— Чего это он вдруг?
— Да после проигрыша сегодня, после проигрыша!
— Хватилась бабенка, когда ночь прошла, — этот Сюня!.. Чем раньше думал?
— Да нет, он, Сюня, ничего…
— Да никто не говорит, пускай едет, разговор к тому — зачем уезжать было?
— А ведь можем, мужики, если возьмемся?! Ведь можем же!
— Вот погоди, оклемается наш Елфимыч, срастется у него ключица…
— И тут же заберут его куда-нибудь.
— Теперь не заберут. Этот сезон отыграет.
— Конечно, если бы нас не грабили… какую можно команду!
— Подожди, вот молодежная тройка заиграет… Серега Куночкин в силу войдет…
— А все-таки уделали сегодня пижонов!
— Наука будет. Думали, тут лаптем щи до сих пор…
— А давай-ка прибросим, мужики, какую можно команду, если всех наших…
И среди всеобщего ликования такая вдруг сердце сжала тоска!..
Что ж из того, что мы выиграли сегодня? Завтра мы опять непременно проиграем, ведь мы обречены на это — проигрывать. Радость эта сегодняшняя — как дождь в пустыне. Пьем воду, плещемся в ней, разбрызгиваем, а она уже уходит и уходит в песок. Когда еще бог пошлет?..
Однако нынче наш день.
Ведь если мы у тебя, Москва, не будем выигрывать — кого ты от нас потом возьмешь, что ты от нас получишь, у кого потом выиграешь сама?
Сегодня наш день.
Пускай нам завтра столько накидают, что и с собой не унесешь, не в этом дело — неужели у каждого только затем в руках клюшка, чтобы пустили поближе поглядеть, чья возьмет?
Следующий день был воскресенье.
Утро выдалось ясное, с крепким морозцем, но то ли ночью опускалась на город летучая, почти мгновенная, оттепель, то ли начали еще в третью смену, сразу после выигрыша, подтапливать мужички на комбинате — деревья по проспекту Металлургов стояли все в куржаке, и чугунные решетки были оторочены глубокой пушистой изморозью. Под этими деревьями, мимо этих решеток неторопливо шел рядом с женою своею Викой капитан «Сталеплавильщика» Витя Данилов, а впереди них, обгоняя один другого, чтобы первым поспеть к накатанной посреди тротуара коротенькой ледяной дорожке, бежали трое мальчишек. Отец не спускал с них глаз, а маленького иногда и вовсе около себя придерживал, взявши за концы шарфа под воротником шубки, поэтому снова иной раз не замечал поднятых в приветствии рук, но сегодня Вике не приходилось толкать его в бок, потому что все, кто приподнимал руку, тут же дружески окликали: «Витек!..», «Данька, чертяка!..», «Виктор Иваныч!..»
Город все понял, и принял все, как должное.
Раз Даня так решил, значит, так и надо — и точка.
Это не шутка: многие из тех, кто вышел в то утро прогуляться один, увидев Даню с Викой да с ребятишками, извинялись перед друзьями, с которыми уже начали было соображать, как повеселей провести остаток выходного, возвращались под каким-либо предлогом домой и там говорили ворчливо не соображавшим, откуда свалилось такое счастье, своим женам: «Такое утро, а ты, понимаешь, с детишками дома! А ну-ка, собирайтесь на улицу, сидите тут в духоте… Да одень парнишку получше, куда ты за старое пальтецо, или нового нету, все б они экономили — нечего, понимаешь, прибедняться!..»
И вышагивали потом по улице с отвыкшими ходить под руку женами рядом, и тоже поглядывали на детишек, и думали о Дане, и думали о себе: мало ли что кому приходится в жизни проглотить — может, в том-то и штука, как ты это проглотишь?
Даня молодец. Он всегда был парень что надо. Просто в этот раз ему пришлось трудней, чем когда-либо.
Но вот он прошелся по улице с Викою и с детишками — как будто ничего такого и не было.
Эти, с междугородной, известное дело, — кумушки. Да стояла бы у них к тому же аппаратура приличная, а то так — осталось еще от царя Гороха.
Да, а мы, а мы-то — не хороши?.. Рядом в семье у дяди Васи происходит такое, что не только на весь «Сталеплавильщик» хватило бы — осталось бы еще и для половины «Мосфильма». Да только это нам неинтересно, потому как дядя Вася — он кто? Он слесарь, конечно же, — водопроводчик. А вот если вдруг что у Дани!..
И думали о странном своем городе, где почти все устраивают свою жизнь около металла да угля, которые, пожалуй, необходимы только всем вместе — и сто лет, если разобраться, не нужны каждому в отдельности.
Но ведь родные города не выбирают, как не выбирают мать и отца.
Валентин Распутин
ЧТО ПЕРЕДАТЬ ВОРОНЕ?
Уезжая ранним утром, я дал себе слово, что вечером обязательно вернусь. Работа у меня наконец пошла, и я боялся сбоя, что даже за два-три дня посторонней жизни растеряю все, что с таким трудом собирал, настраивая себя на работу, — собирал в чтении, раздумьях, в долгих и мучительных попытках отыскать нужный голос, который не спотыкался бы на каждой фразе, а, словно намагниченная особым манером струна, сам притягивал к себе необходимые для полного и точного звучания слова. «Полным и точным звучанием» я похвалиться не мог, но кое-что получалось, я чувствовал это и потому без обычной в таких случаях охоты отрывался на сей раз от стола, когда потребовалось ехать в город.
Поездка в город — это три часа от порога до порога туда и столько же обратно. Чтобы, не дай бог, не передумать и не задержаться, я сразу проехал в город на автовокзал и взял на последний автобус билет. Впереди у меня оставался почти полный день, за который можно успеть и с делами, и побыть, сколько удастся, дома.
И все шло хорошо, все подвигалось по задуманному до того момента, когда я, покончив с суетой, но не сбавляя еще взятого темпа, забежал на исходе дня в детский сад за дочерью. Дочь мне очень обрадовалась. Она спускалась по лестнице и, увидев меня, вся встрепенулась, обмерла, вцепившись ручонкой в поручень, но то была моя дочь: она не рванулась ко мне, не заторопилась, а, быстро овладев собой, с нарочитой сдержанностью и неторопливостью подошла и нехотя дала себя обнять. В ней выказывался характер, но я-то видел сквозь этот врожденный, но не затвердевший еще характер, каких усилий стоит ей сдерживаться и не кинуться мне на шею.
— Приехал? — по-взрослому спросила она и, часто взглядывая на меня, стала торопливо одеваться.
До дому было слишком близко, чтобы прогуляться, и мы мимо дома прошли на набережную. Погода для конца сентября стояла совсем летняя, теплая, и стояла она такой без всякого видимого изменения уже давно, исходя с каждым новым днем с постоянством неурочной, словно бы даровой благодати. В эту пору и в улицах было хорошо, а здесь, на набережной возле реки, тем более: тревожная и умиротворяющая власть вечного движения воды, неспешный и нес