— Извините… — сказал он виноватым голосом.
Виктор Иванович машинально кивнул.
Дома на ужин были караси, обжаренные в муке и плотно уложенные в большой сковороде. Отец выбрал одного, у которого голова выпирала повыше, поддел пальцем и осторожно высвободил из тесных рядов.
— Я, наверное, уйду с этой работы, — сказал Першин.
Мать с отцом переглянулись. Мать было открыла рот, но отец жестом дал ей понять, чтобы не встревала пока.
— Ну и куда? — спросил отец ровным, спокойным голосом, будто речь шла о самом обычном.
— В школу пойду… если возьмут.
— А могут не взять?
— Смотря как уйду: если по-хорошему, то возьмут, а если по-плохому…
— Да на что оно тебе! — не утерпела мать. — Или тебе плохо тут? И не тяжело, и почетно…
— Да погоди ты, мать! — в сердцах одернул ее отец. — Не понимаешь ведь ни черта! У них, если что, не спрашивают, хорошо или плохо…
— Да нет, — сказал Першин, — ты не так понял: меня же никто не выгоняет.
— А чего тогда?
— Так, хочу…
— Да на что они тебе, эти обормоты?! — прямо-таки возопила мать. — Возиться с ними, нервы трепать, отвечать за каждого… Это же черти самые настоящие, они же теперь никого не слушают, — она горестно покачала головой, готовая вот-вот заплакать. — А тут тебе дурно ли? На виду, в почете… Если что надо, выписать там или привезти, — все, пожалуйста. А учителем будешь, в ножки придется кланяться такому же, кто сидеть будет на твоем месте…
— Ладно, мама, хватит! — резко остановил ее Першин. — Все, перестань! Закрываем прения! — Он понял, что не поймут: отец еще может как-то — он с ним потом поговорит, — а мать — нет. И с этим ничего не поделаешь. Он встал из-за стола. — Пойдем, пап, дрова пилить!
Отец тяжело вздохнул, поднялся. Не найдя полотенца, вытер руки о материн передник. И на ее растерянно-вопрошающее выражение буркнул: «Погоди ты!..»
Мать опустилась на табуретку, сложив руки в подол платья, и долго сидела так, машинально теребила передник и не знала, за что приняться.
А Першин с отцом завели мотор и принялись пилить дрова. Работали молча, потому что дело было простое, привычное. Бойко тарахтел мотор, звонко пела «циркулярка», легко врезаясь в сырое дерево, и чурки одна за другой с глухим стуком падали в кучу.
Когда испилили добрую половину — откуда ни возьмись во дворе появился Павел Петрович. Никто и не слышал, как он открыл калитку, вошел, постоял, дождался, когда отпадет очередная чурка и «циркулярка» на время примолкнет, и громко сказал:
— Бог в помощь!.. Здравствуйте!
Мать выглянула из летней кухни, изумилась:
— Павел Петрович! Здравствуйте!..
— Бог-то бог, да оно бы и сам помог! — изображая невозмутимость, ответил отец. Он было наклонился над очередной лесиной, но тотчас выпрямился, выжидающе глядя на нежданного гостя: не зря зашел — забрать, видно, Николая куда-то.
— Я просто так зашел, без дела, — объяснил Павел Петрович, почувствовав эту заминку. — Надолго еще у вас тут?..
— Да на час, не больше, — ответил отец.
Павел Петрович постоял в задумчивости, потом оглядел свои брюки, рубашку и махнул рукой:
— Иди отдыхай, дядя Егор, я за тебя поработаю!
— Да что вы! — всполошилась мать. — Измажетесь тут, изорветесь…
— Не последнее, — отмахнулся Павел Петрович. Выбрал взглядом самую большую лесину, подошел с комля и кивнул Першину: — Давай!
И снова пошла работа, но побойчей: Павел Петрович разохотился, вошел в азарт, гак что мотор начал захлебываться от надрыва, и отец не вытерпел.
— Да куда вы гонитесь? Движок запорете!
— Добра такого… — проворчал Павел Петрович.
— Нам и такой хорош! — не отступался отец.
Меньше чем за час все было кончено. Павел Петрович отряхнул ладони одна о другую, поискал глазами, где помыть руки.
— А сейчас… вот сюда… вот у нас где, — зачастила мать, выбежав из дома со свежим полотенцем. — И чайку попейте на верандочке… я все поставила, все стоит, ждет!
— Чайку можно… Это хорошо, — согласился Павел Петрович. Помыл руки, охотно поднялся на веранду. — Ну-у! — демонстративно восхитился он. — Да куда же это все?
На большом круглом столе, покрытом свежей скатертью, стояли две сковороды: одна с рыбой, другая с яичницей, вокруг них теснились тарелки и вазочки с хлебом, с отварной картошкой, с груздями, с малосольными огурцами, с копченым салом, с вареньем трех сортов — земляничным, смородиновым и рябиновым прошлогодним. Тут же стояла большая отпотевшая банка с холодным молоком, а рядом, поменьше, — со сметаной.
— Чем угощать-то… не ждали гостей, — причитала мать.
Павел Петрович сел, еще раз оглядел стол.
— Да-а! А что, теть Мария, нет ли у тебя в заначке?..
Мать просто расцвела от радости.
— Как нет, есть!
— И никто не против?! — Павел Петрович посмотрел на Першина, на отца. — А то я тут раскомандовался…
«Против» никого не оказалось: отец вообще и последнее время любил этак вот пропустить стопочку на сон грядущий, да не часто удавалось, а Першин просто устал за сегодняшний день, и физически, и морально, и ему было кстати.
Павел Петрович молчал, тяжело думал о чем-то, и было ясно, что он не просто так зашел. Поэтому отец, приняв соточку, оставил молодежь и увел мать с собой смотреть телевизор. Но и после его ухода за столом еще долго длилось молчание.
— Почему ты раньше никому и ничего не говорил об этом? — спросил наконец Павел Петрович, продолжая прерванный в конторе разговор. — Думал по-тихому отойти?
— Думал… — согласно кивнул Першин. — А что мне оставалось? На то, что ты меня поймешь, я не мог рассчитывать… Ну, а к кому еще с этим пойдешь? Непонятно, скажут, чего хочешь: работаешь с таким прекрасным директором, энергичным, деятельным, схватывающим на лету все новое, передовое. Оба молодые, образованные люди, коммунисты, неужели сами не разберетесь в каких-то нюансах моральных и материальных стимулов?.. Похлопают по плечу и проводят до двери с пожеланием успехов… Никто не примет всерьез.
— Ну а… почему все-таки разразился?
— Из-за Вани…
— На меня все-таки решил вину повесить?!
— А на себя?.. — огрызнулся Першин. — Не в этом дело… Когда умирают твои ровесники, да еще так нелепо и неожиданно, вспоминаешь, что и ты смертен, и невольно подводишь себе итог… И страшно становится, но не самой смерти даже, а того, как живешь…
— Чем же мы плохо живем?
— Я уже говорил… Не поймешь ты меня, видимо…
Павел Петрович хлопнул ладонью по столу, так что на нем все подпрыгнуло, а мать, за двумя дверями в доме, вздрогнула на диване перед телевизором и хотела вскочить, узнать, что случилось, но отец ее удержал: «Сиди!»
А Павел Петрович загрохотал:
— Посидеть бы тебе на моем месте… годика два хотя бы! И я посмотрю, куда ты приедешь на одном моральном стимуле и высокой сознательности! Э-э, да что ты понимаешь?! Я людей к земле повернул, к производству! Они перестали на город коситься. Попробуй теперь замани их туда мешками с коврижками — не заманишь! Они поняли, что незачем ехать куда-то, искать то, что рядом, под носом лежит, только не ленись работать и думать. — Голос Павла Петровича гремел в тесном пространстве веранды и так бил в уши, что Першин морщился, как от боли. — Они думать стали! Понимаешь: думать! Как лучше посеять, как убрать, как сберечь технику и сэкономить горючее. Им жить стало интереснее… А думать надо! Всем! Потому что хлебное поле не карьер: чем сильнее упрешься ковшом, тем больше зачерпнешь… И корова, между прочим, не аппарат для производства молока из воды и сена!..
— И все это лишь во имя его величества рубля? Из одной лишь корысти? — переспросил Першин, снова закипая внутри. — А не из любви, допустим, к земле, к делу, которым занимались отцы, деды и прадеды?!
— А пусть хоть из корысти… пока. Я не боюсь этого! А что касается любви — она придет со временем сама. Как цыганка говорит: «Женись на мне — через год полюбишь». Вот и надо женить хлебороба на земле: хватит, погулял холостым!
— Брак по расчету?
— Кстати, как показывает практика, браки по расчету более надежные, чем по любви: взял да полюбил, взял да разлюбил… Но это ладно… — Павел Петрович снова обрел свое обычное состояние уверенности и снова сидел, как у себя в кабинете, откинув назад голову и щуря левый глаз, будто прицеливаясь. — Я ведь знаю, что ты обо мне думаешь: мол, рвется очертя голову за показателями, за успехом то есть, и ни о чем больше знать не желает, тем и живет… Скажешь, не так?
— Так, — подтвердил Першин.
— Вот! — словно даже обрадовался Павел Петрович. — Все-таки ты молодец — честный парень, это я всегда ценил в тебе… Так и я тебе честно скажу, как на духу, чем я живу, какой мечтой… А мечта у меня такая: пока суть да дело — я у себя в совхозе коммунизм практически построю… Да! А что? У меня уже сейчас питание в столовой практически бесплатное — копейки стоит, чисто символически… кино показываем бесплатно, театр будет приезжать — то же самое, все оплачивает совхоз. А люди как живут! И телевизоры, и холодильники, и мебель современная — чего только нет… И денег еще столько у всех, что дай нам сегодня сто, двести автомобилей любой марки и стоимости — тут же их не будет, все раскупят.
— То, что ты именуешь коммунизмом, называется высоким уровнем жизни, — сказал Першин подчеркнуто менторским тоном, — материальным причем! Так что ты перепутал цель со средствами, то есть поставил средства на место цели. Неужели ты этого не понимаешь?
— Я строю материальную базу: бытие определяет сознание!
— Скажи об этом Рокфеллеру или Ротшильду какому-нибудь, у них очень высокое бытие, в твоем понимании итого слова… — Першин хмыкнул и качнул головой: «Базу он строит…» А как и ради чего — это непринципиально?! Давай уж тогда заглянем в историю, если у нас такой разговор — честный, как на духу… Думаешь, наши российские капиталисты и кулаки, получи они власть после февральской революции, не развили бы кипучую деятельность, не настроили бы заводов, не завели бы высокопродуктивного сельского хозяйства врод