Павел закричал, но горло его перехватило.
Он вырвался из ряма и увидел лесную избу. В ней охотники, в ней было спасение. Но далекая поляна вдруг показалась Павлу огромной площадью с избяной звездочкой посредине.
(Лось не гнался, не топтал Павла Герасимова. Испуганный, он убежал к просеке.)
Павел влетел в избу и ухватился за косяк.
Охотники (они, наговорившись, играли в шахматы) вскочили, рассыпав фигурки. Спросили в один голос:
— Инспекция?!
— Лось! — прохрипел Павел и сел на порог. Он задыхался. Грудь была сжата, ее хотелось разорвать. «Умру, умираю уже…» Павел привалился к косяку.
…Удушье прошло. Павел поднял глаза: все трое глядели на него. Пристально, холодно.
— За мной погнался… в болоте…
— Гнался? Так не бывает!
Гошка встал и крепче затянул ремень титанов. И в избушку вошло что-то, непонятное Павлу. Все заторопились. Хватали ружья, ссыпали в карманы патроны.
И Павлу стало ясно, что они сделают: убьют лося!
Но это огромный лесной зверь, а не черные птицы, есть они или нет, все равно.
— Он же запретный, — говорил Павел.
Николай даже плюнул сердито.
Охотники пошли краем леса. Шли быстро. Они то появлялись на солнце, то исчезали в тени.
Выстрел ударил — с размаху. Лесная стеклянная тишина лопнула и пошла длинными трещинами эха.
Павел вскочил. Эхо еще плутало в деревьях, а вдалеке уже били двойными быстрыми выстрелами. «Раз-два, раз-два, раз-два»… — гремели ружья.
Наверное, решил Павел, лось защищался, и они всаживали свинцовые пули в его бурое коряжистое тело.
Нет! Лось упал. Он лежит, а они стреляют в голову, в сердце. Добивают его!
Павел холодел спиной.
…По поляне несся Николай. Без ружья. Остановился и хрипел.
— Топор… скорее… нож… давай. Ведро… кровь собирать…
Он дышал по-собачьи часто, но черные глаза торжествовали и смеялись.
С топором и ножом, прихватив котелок, убежал. Но побежал не к ряму, а в сторону. Павел шел за ним, быстро, задыхаясь шел, пока не вырвался на веселую и долгую прогалину лесной просеки.
На ней, облитый серебристым светом, поднимался и опять тяжело падал лось. Он (так казалось Павлу) тянул к нему горбоносую, длинную, слепую и уродливую голову.
Зверь вставал и падал, вставал и опять падал. Задняя его нога была жутко вывернута.
«Ему больно, — думал Павел. — Ему страшно. Надо сделать что-то». И стал подходить: он не помнил себя.
— Стой! — орали охотники. — Зашибет!
— Так добейте же его, гады! — кричал Павел.
К зверю подошел Гошка. Наставил ружье, сухо ударил выстрел бездымного пороха.
Звериная голова приподнялась и опустилась. «Он умер… — руки Павла тряслись мелкой дрожью. — Он умер, ему хорошо, покойно, боли нет…»
Была середина теплого дня. Сырой весенний лес дымился, исходил паром. Это курчавое земляное дыхание окутывало лося, поднимаясь, колебало его контуры. Павел догадался: земля хочет взять зверя в себя. (И правильно, она дала, она и берет!..)
Тут-то он увидел страшное.
Лось не хотел идти в землю, он забился в конвульсиях. Трещал валежник, брызгалась земля, взлетела разрубленная копытом лесная мышь.
«Так вот, оказывается, как умирают! — думал Павел. — А я болен, и если не стану как следует лечиться, то…»
Кончилось… Охотники подошли к лосю. Иван примерился и, ахнув, ударил в череп топором. Колька, присев с ножом к горлу, подставил котелок, собирая кровь.
Они пили ее.
— Живая, полезная, — говорил Иван горящим на солнце ртом. — Таежники завалят зверя, обязательно пьют.
Хлебнул Гошка.
— Пей и ты! — говорил он Павлу. — Это полезно, скорей вылечишься.
— Кончай треп! — сказал Иван и облизал выпачканные пальцы.
Павел смотрел. Он прислонился к сосне и стоял. Он думал: «Я когда-нибудь напишу картину, лось и браконьеры вокруг. Поэтому я обязан все запомнить, хорошо, навсегда».
Он глядел, врезая в память зеленые листики прошлогодней земляники, охру увядших трав, черную зелень сосен, горящие пятна крови. Но это фон, на нем двигались, действовали люди.
«Гады, — думал он. — И я с ними…»
Около лося шло мельканье, суетня.
И опять нависла дымка, не солнечная, живая: взялась откуда-то, налетела мухота. Она вилась над кровью, лезла в глаза, в уши.
Воровато, низким полетом, перепархивали сороки.
Лося торопливо потрошили. Потом расчленили его тушу на большие мокрые куски. Шкуру и спине, дурно пахнущие кишки завалили валежником и прикрыли мхом. Мясо унесли в избушку. Павел смотрел.
Вечером мясо солили. Резали, горстями сыпали крупную соль, что привезли с собой из города, бросали и черные горошины перца, крошили чеснок. У них все было готово заранее. Должно быть, на всякий случай.
В избе стоял густой, тяжелый запах.
Павел сидел в стороне. А трое охотников деловито рассуждали, как сохранить мясо и разделить его. Решали вопрос, стоит ли объездчику давать, чтобы припутать, и сколько. Поспорив, решили ничего не давать.
И — ликовали: все лето будет мясо. Даровое.
Они говорили, что вот уже начало мая и быстро теплеет, мясо может испортиться. Что общая охота, разрешенная на десять дней, началась и надо уходить, что они хорошо поработали, с большой выгодой.
Решили закругляться. Прикинули дальние планы, на осень: в ноябре приехать сюда и завалить еще одного лося, а может быть, и двух.
В тесноте лесной избушки Павел видел жестокие бородатые лица, пятна рубах.
«Бандиты, сволочь», — думал Павел.
Он вышел.
Павлу казалось, что убийство лося должно отразиться — в молчании птиц, в крови заката, в холоде вечернего ветра.
Но вечер был тих и приятен, а небо с вечерней зеленцой. Кое-где поблескивала новая паутина.
У куста ольхи толкли воздух комары.
На светлом небе они походили на пушинки, на фоне близких черных сосен светились. Осины — от талых вод — будто черные носки надели.
В них кто-то посвистывал нежно и одиноко; Павел пошел туда.
Под ногами лежали умершие бабочки — крапивницы и лимонницы. Ледяные тонкие лепешки дышали холодом. Проносились чирки.
К сухой громадной березе стремились кукушки. Они подлетали низом, присаживались, начинали вскрикивать. С вскриками кукушки поднимались выше и выше по сухим веткам, пока не утверждались на обломанной ветром верхушке.
Их собралось около десятка. Они кланялись во все стороны и кричали:
— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…
Тоскливость призыва, его прозрачность не соответствовали бессердечной жизни птиц, подкидывающих своих птенцов в чужие гнезда. «Тоже браконьеры в своем роде…» — думал Павел.
На маковке другой сухой березы сидел краснотеменной дятел. Он бил березу, не жалея носа. Постучав, откидывался на хвост и слушал эхо. Оно возвращалось из глубины леса.
«К этому я ехал, к этому. А что сделал?»
Надо было не выдавать, а спасать лося.
Не бежать в избу, а прогнать его.
Недовольство собой росло в Герасимове. Таилось это недовольство глубоко.
…Надо разобраться во всем, разобраться… Так все замечательно шло, так хорошо к нему относился друг Гошка. Скажем, дорога.
— Теперь, брат, поспевай за нами, — говорил ему Гошка. — Изучай метод ходьбы. Лично я ступни поворачиваю чуть внутрь, оттого мой шаг на сантиметр шире. Миллион шагов — десять верст экономии. И второе, ноги я не задираю, а везу, силы берегу. Перенимай опыт. Подумаешь, легкие болят… И не из такого положения люди выкручивались. Осенью убью тебе барсучка, сала натопишь, вылечишься.
И Павлу стало хорошо от этих слов, и лес был чудесен…
Пролетели галки — черной толпой. Вырисовались с необычайной четкостью вершины берез. Вплавились в лед прошлогодние листья.
На первый отдых остановились, когда и солнце поднялось и лес зашевелился.
Они сошли с троны на поляну, желтую, с черными пнями и серыми пятнами снега. Присели. И Павел вздохнул всем телом — ногами, руками, измученной спиной.
Это было счастьем — сидеть на пне, ощущая поднимающийся от снега холод.
— Че, устал? — щерился Гошка… — Терпи-и…
В городе он был с угрюминкой, здесь же улыбчатый, друг до конца.
— Еще как, — сказал Павел.
— Честняга, — ухмыльнулся Николай. — А то язык вывесят, а бодрятся. Будем жрать?
Он развязал мешок. Кисти его рук были широкие, сноровистые, в татуировке. Наколото: «Коля плюс Маша».
Они ели вкусно — тушенку, хлеб, сало. Не ожидая, чтобы все улеглось в желудке, поднялись, свернули с троны и решительно двинулись лесом.
Шли трудно — по задубевшим сугробам, сквозь частый осинник. Переходили вброд мелкие речки.
— Мы заблудились? — спрашивал Павел.
— Изба особенная, ее не каждый найдет.
Когда смерклось и все стало как льняной негрунтованный холст, они перешли вброд еще одну речку и пьяной тропкой («Главная примета», — сказал Гошка) вышли на обширную поляну.
В центральной точке ее на равном расстоянии от леса стояла избушка. Узенькая. Черная.
Небольшое оконце ее желтело, железная труба пыхала дымом. Около похрапывала, жевала в торбе лошадь с челкой.
Гошка крикнул веселым голосом:
— Избушка-избушка, стань ко мне передом, а к лесу задом!
Дверь распахнулась. Вышел горбун в нижней белой рубахе, в ватных штанах. Смотрел, вытягивал шею.
— Хто? — спросил горбун. — Хто ко мне пришел?
— Свои, свои, — сказал Николай.
— Чьи свои? — вглядывался тот. Но узнал и сказал сердито: — Притопали, язви вас! Я же писал, не раньше праздника.
— Да будет тебе, — сказал Николай.
— Пойми! Вся деревня знает, что я в этом квартале, а вы завтра грохать начнете. Вышибут меня с работы по вашей милости.
— Ладно, сматывайся! — решительно приказал Николай.
— Ночью? Знаешь, какая тут дорога?
— Пойдешь, — сказал Гошка. — Лошадиными ногами. Вишь, места тебе в избе нет. Да, мы кое-что пролезли тебе, в бумажках.
— Ладно уж, — сказал горбун, принимая деньги. — Но последний раз. Так вот, бочонок вам готов, и картохи мешок. Снег — в сугробах, их сеном прикрыл, чтобы не таял. Всего доброго, городские разбойнички.