А когда отец и Галдан приблизились к Егору, тот сказал:
— Видите на снегу след человека?
— Да, вижу, — с беспокойством в голосе произнес отец. — И не один, двое их было, они спустились с горы и пошли дальше по нашей тропе.
Галдан пригляделся: один след был широкий, уверенный, видно, что шел молодой, а второй — семенящий какой-то, словно бы спотыкающийся, то был человек постарше…
Недавно выпал снег, но он скоро растаял, и все следы на земле отпечатались четко.
— Мне кажется, эти люди прошли здесь совсем недавно, а может, и утром, — сказал Егор. — Но почему они держат путь на наше зимовье? А ведь там продукты, заготовленные на зиму, сушеное мясо, консервы, сахар, мука…
Они наскоро перекусили, засыпали горящие головешки землею и снова встали на тропу. Идти Галдану теперь было много легче, чем прежде, одно только беспокоило, что шли они нынче по чужому следу.
Уже смеркалось, когда они подошли к зимовью. Егор первым делом проверил, все ли на месте. И остался доволен:
— А то двое-то только посидели в зимовье, передохнули и двинули дальше.
— А чего ты хотел? — усмехнулся отец. — Это ж охотники, настоящие таежные люди, они чужого не тронут.
Егор кивнул, взял ведерко, сбегал куда-то, должно быть к ручью, который протекал поблизости, принес воды, а потом растопил печку. Отец предложил ему отдохнуть, но Егор, видать, не умеет сидеть без дела, вот он уже опять вышел из зимовья, начал рубить сухостой.
Галдан вспомнил: братишка говорил про Егора, что он толковый мужик, мастер на все руки, дом свой отделал куда с добром: и ставни у него резные, с украшениями, и ворота расписаны — глаз не оторвешь.
Приехал он из соседней области, но очень скоро обжился на новом месте и теперь всем говорит, что здешний, с малых лет на этой земле. У него широкие скулы и узкие, со всегда усмешливым прищуром, глаза, и не скажешь сразу, что он русский.
Пашка мало похож на своего приятеля: легкий, подвижный, и нет в нем той основательности, которая заметна в каждом движении Егора. Приехал он сюда из Москвы с первопроходцами БАМа, тут и остался, когда железная дорога была построена. Закончил курсы шоферов и трактористов, женился, построил себе дом, приобрел меховую шубу, унты, выделанные из оленьей шкуры, и живет себе… И в Москву не собирается уезжать, потому как чувствует себя коренным сибиряком. Впрочем, это, наверное, не совсем так, по натуре он мягок и ружье-то в руках не умеет держать. Но это не мешает ему бродить с охотниками по тайге, слушать их побывальщины и помогать им чем только может.
— Завтра с утра надо пройти по своему участку, — сказал отец. — Посмотреть, есть ли соболь да белка. Но ни в коем случае нельзя стрелять. Вот как ударят морозы, да пройдет еще неделя после того, тогда и начнем охоту.
Он посмотрел на парной так, словно бы ожидал, что они начнут с ним спорить. Но никто и слова не сказал против, и Галдан понял, что отец теперь думает о тех, что прошли незадолго до них по тропе. Он, кажется, боится, что она начнут охоту раньше времени.
Но вот он обернулся к Галдану, спросил:
— Как нынче в Кижингинской долине, слыхать, опять появились волки?..
— Да… За день до моего отъезда зарезали двух баранов и ямануху.
— Что творится! И это в наше-то время, когда на полях и в степи работают трактора и машины. Хитер зверь и ничего не боится. Да и охотиться на волков у нас нынче мало кто умеет.
— В Умхайте, на твоей родине, теперь работает охотинспектором новый человек. Ты его должен знать.
— Кто же это?..
— Цыдыпхэн.
— А-а, конечно, знаю. Значит, вернулся в родные края? Это хорошо. Так что, я думаю, односельчане сумеют управиться с волками.
— Цыдыпхэн передавал тебе привет. А еще он просил узнать, не сможешь ли ты приехать и помочь…
— Можно было бы. Но только через месяц, когда выйдет срок моего договора с охотконторой. — Отец помолчал, сказал негромко: — В прошлом году близ Умхайте, в степи, я добыл пять волков. Но один ушел, матерый зверь. Он, поди, теперь стал вожаком.
— Что? Что?.. — спросил Пашка.
Галдан думал, что он задремал, а оказывается, тот внимательно слушал, о чем они говорили.
— Да нет, так… — уклончиво сказал отец.
Они поужинали, разобрали постель, но спать еще долго не ложились.
— Бабай, отчего вы никогда не рассказываете, как воевали? — спросил Пашка. — Интересно бы послушать. Кстати, вы где воевали?
— В сорок первом под Москвой…
— Что вы говорите! Там погиб мой дед.
— Да, много людей там сложило голову. Я и сам не пойму, как остался жив. — Отец помедлил, затем продолжил: — Под Москву нас привезли в середине октября прямо из Сибири. Велели занять позиции на передовой. Не успели мы вырыть окопы, как на нас пошли фашистские танки. Бой был страшный, многих ребят мы недосчитались. В на следующий день были бои. И еще через день… У нас не хватало боеприпасов, гранат и тех не было. Так что против танков мы применяли бутылки с зажигательной смесью. А потом придумали… Разложим возле окопов сухой валежник, набросаем сверху соломы и ждем, когда пойдут танки… А когда они приблизятся к нам вплотную, мы поджигаем тот валежник. Так и отбивались от танков. Немцы долго не могли понять, что это за новое оружие у нас появилось. И, правду сказать, побаивались нас. Так-то!.. А командарм был доволен нами, молодцы, говорил, сибиряки, хорошо воюете, с умом.
— А что же дальше? — нетерпеливо спросил Пашка, когда отец замолчал.
— Дальше-то?.. Когда разбили под Москвой немцев, очутился я под Ленинградом. Там закончил школу снайперов.
— Наверно, много фашистов уничтожили?
— Может, и так… Но были и лучше меня. Помню одного снайпера из хамниганского рода. Наверняка здешний. Вот воевал мужик! Я был знаком с ним накоротке. Но теперь, к сожалению, не помню, как его звали. И вряд ли при встрече с ним узнал бы его.
Старик вздохнул, накинул на плечи шубу, вышел из зимовья. Но парни словно бы не заметили этого, все так же сидели, сосредоточенно глядя перед собою. Галдан посмотрел на них и понял, что сейчас они думают о тех далеких годах… Сам он тоже размышляет о давнем, и горько на душе делается, и трудно. Много чего пришлось пережить ему! И голодал-то он в то военное лихолетье, и страдал от душевной боли, когда видел, как возвращались искалеченные на войне люди, а потом, пожив недолго, умирали. А разве же забудешь, как падали в обморок женщины и в беспамятстве рвали на голове волосы, когда получали похоронки на мужей!..
Зашел отец, поежился:
— Звезды яркие-яркие и луна чистая, белая. Знать, к сильному морозу.
Его, кажется, не услышали, но он не обиделся, посмотрел на Галдана и опять подумал о том, мучавшем его уже многие годы: помнит ли сын все то, что случилось с ними в сорок пятом? А если помнит, то простил ли?
Старик не однажды намеревался спросить об этом, да все не осмеливался.
А Галдан не забыл, нет, он ничего не забыл. Случилось это осенью сорок пятого года. Война уже закончилась, но отца все не отпускали и он служил в Ленинграде. Вот оттуда-то и пришла телеграмма: дескать, ждите, скоро буду…
Надо ли говорить, как хорошо было на душе у маленького Галдана! Задолго до приезда отца он выстирал свою одежонку и теперь ходил чистенький и все рассказывал дружкам-приятелям про отца: какой он у него хороший, да сколько фашистов уничтожил из своей боевой винтовки…
И вот наступил день, когда тетка позвала соседа, чтобы зарезал по такому случаю барана. С утра во дворе собралось много народу и все были оживленны и говорили о войне, вспоминали, каким славным парнем был до войны отец Галдана. Но только к вечеру во двор забежали мальчишки и, запыхавшись, сообщили, что за деревней на проселочной дороге они заметили облачко пыли. Значит, едет!..
Ноги сделались непослушными, вялыми какими-то, когда Галдан увидел смуглолицего человека в гимнастерке, а подле него молодую женщину с большими синими глазами. Он не сразу узнал отца, а когда узнал, не нашел в себе сил подойти к нему, так и стоял и смотрел, как они зашли в дом. И уж потом поплелся следом за ними.
— Знакомьтесь, это моя жена, — сказал отец.
Галдан к тому времени уже пришел в себя, у него радостно светились глаза и он не сразу понял, о чем сказал отец, и очень удивился, когда увидел на лицах присутствующих растерянность и смущение, а потом услышал недовольный голос тетки:
— Приезжие, по нашему старому обычаю, никогда раньше хозяев не говорят о своих новостях.
Он внимательно посмотрел на отца, а потом на ту женщину, и обидно сделалось ему, и горько, и он хотел убежать, но отец взял его за руку и притянул к себе.
Рано утром отец и молодая женщина пошли на речку купаться. А потом они долго лежали на песке и загорали, а деревенские мальчишки с усмешкой говорили Галдану:
— Чего это они, а?.. Совсем уже стыд потеряли.
В полдень, когда тетка убирала со стола, отец сказал ей едва ли не с досадою в голосе:
— Если бы не она, я б, наверно, не выжил… А вы так принимаете ее… Нехорошо!
— А что я?.. — ответила тетка. — Да я не против, живите как знаете. Только вот ребенка жалко. Он никак не привыкнет, что отец вернулся не один, и переживает. Ты бы хоть поговорил с ним, может, он и оттает.
Но отец так и не поговорил с Галданом. А через неделю он оседлал председателева коня и поехал в райцентр, в военкомат. Вечером того же дня этот конь проскакал по деревенской улице и был он без седока, а седло сползло набок. Галдан увидел, забежал в избу и через минуту-другую они с той женщиной торопливо обогнули скотный двор, вышли за околицу деревни и тут увидели отца — он лежал на земле, весь в крови, и, кажется, был пьян…
Впрочем, после этого случая Галдан ни разу не видел отца не то чтобы пьяным, а даже слегка выпившим. А скоро он и та женщина уехали в Ленинград, отец прослужил там еще год и вернулся домой уже один.
Галдан никогда не говорил с отцом о той женщине. И неудобно было, и совестно, понимал, что из-за него отец так и остался в бобылях. Нет, он не обижался на отца, и зря тот переживал и думал, что виноват перед сыном. Не было никакой вины, он сам придумал ее.