И только теперь вот, на уборке сена, Татыйаас как будто впервые увидела парня, который сильными руками свободно управлялся с рычагами трактора и играючи подкидывал вилами полстога сена. В нем не было ничего от того подростка. Это был зрелый, крепкий, сильный мужчина, глядевший на нее восхищенными глазами. С этого момента ей хотелось еще больше нравиться ему. Каждое утро Татыйаас просыпалась с таким чувством, будто собиралась на большой ысыах, радостная и возбужденная. А как же, ведь наступал день, когда ей предстояло быть с Аяном рядом, целый день под его ласкающим взором! То, что называют любовью, наверное, с этого и начинается. Кто станет стараться, чтобы понравиться нелюбимому человеку? Разве давеча днем Татыйаас заговорила с Аяном, чтобы подзавести Кээтии, которая все время дулась на нее? Конечно, нет. Чужому не скажешь, а себе самой можно в этом признаться. Татыйаас всей душой потянулась к парню, ей захотелось ощутить прикосновение его сильных, мускулистых рук. Да, так это было, именно так. Потому она и взялась за руль, потому она не спешила оторвать щеку от его щеки, когда тряхнуло трактор на бугре. Она остановила парня, когда он хотел ее поцеловать, лишь потому, что боялась: люди увидят. Если люди не видят, то, выходит, можно? Кто знает… Аян после этого весь вечер ходил словно оглушенный. Что же он подумал? Как бы там ни было, он не похож на легкомысленного человека.
Женское счастье… А дни мчатся мимо. Если Татыйаас будет уступать всем дорогу, то и вправду скоро станет «молодящейся старухой». Есть же русская поговорка: «Сорок лет — бабий век». Если это правда, то Татыйаас еще только десять лет остается. Только десять лет! Как мало! О-о, как скоро!.. Нет, хватит прятаться, избегать ласковых слов, опускать глаза. Хоть в эти оставшиеся десять лет она познает женское счастье. Полюбит. И ее будут любить. Она не отступится от своей любви ради глупых, ревнивых девчонок. Татыйаас увидела Аяна словно наяву, прямо перед собой. Стоит ей наклониться, и она коснется его щеки. О-о, Аян, осчастливь меня, прошу!
Татыйаас открыла глаза. Все исчезло, только мрак перед глазами. Ну, хорошо, пусть Аян, как ей того хочется, осчастливит ее. Они создадут семью, народят детей, А сам Аян будет счастлив? Лет через десять Татыйаас уже начнет увядать. Настанет для нее то время, когда, как говорит Матурона, сердце хочет, а сил уже нет… И вот тридцатилетний мужчина, в самую пору своего расцвета, будет сторожить молодящуюся старуху! Ну, допустим, из-за детей или из-за уважения к прошлым годам Аян не разрушит семью. Но такая жизнь, жизнь по принуждению, не будет ли и для него, и для нее мучением?
Да… Если заглянуть дальше, ничего хорошего не предвидится. Будущее, выходит, не очень светлое… даже… Об этом Татыйаас раньше не задумывалась.
«А может, не надо заглядывать вперед. Говорят же: будущее само покажет; говорят и так: будь что будет. Нет, нельзя так… Нельзя лишать счастья парня… Ну, что ж, прощай, Аян? Не знаю, как себе самой ответить. А он и подавно, как сейчас в себе разберется?!
Женское счастье… Постой-ка, а что это такое — женское счастье? Теплое гнездышко, муж, младенец в колыбели? Почему так мало? Нет, ты ошибаешься, Матурона. Глубоко ошибаешься. Счастье, о котором ты говоришь — неполное счастье. Ведь есть же еще родная земля, где увидела ты белый свет, есть близкие тебе люди, есть работа, есть совесть… Если люди не интересуются тобой, если нет работы по сердцу — нельзя причислять себя к счастливым. Вот так-то. Любовь… Она для людей все равно что солнце для растения. Ты только в одном права, Матурона: без счастливой любви нет полного счастья. И мне, может быть, встретится любовь… А как же Аян? Или пройдет эта блажь у него, кончится вместе с летом?! Кто знает… Нет, видно, это счастье не для меня. У парня ума нет по молодости, так придется мне отойти в сторону. Пусть не тревожится Кээтии».
Так путано думала Татыйаас, уставившись в темноту. Чем больше думала, тем больше винила себя. Ей захотелось сказать хоть одно искреннее теплое слово девушке, чтобы смягчить ее душу.
— Кээтии… Кээтии!..
В темноте никто не откликнулся.
На другой день, когда отправились в поле, Татыйаас не стала садиться в кабину, шла за санями и потом все сторонилась Аяна. Тот удивленно посматривал на нее. Никто из них не сказал ни слова. Но все чаще стал раздаваться голосок Кээтии. Девчонка прямо-таки маячила перед парнем, когда грузили сено.
После обеда поломался трактор, и Аян ушел в поселок.
Вечером, после работы, женщины искупались в озере, за узкой косой — там мягкое песчаное дно. Татыйаас вышла из воды первой и направилась к опушке леса. Хоть и вечерело, но жара еще не спала. Женщина сняла с себя купальник и повесила его сушить на ветку ивы. В тоненьком ситцевом платье присела около небольшой копны теплого пряного сена и стада расчесывать свои длинные волосы. Вдруг за спиной у женщины послышались шаги.
Татыйаас оглянулась удивленно. Перед ней стоял Аян, смущенно переступая с ноги на ногу. За спину его был перекинут мешок.
— Как ты меня напугал, — сказала Татыйаас.
Парень стоял неподвижно, неотрывно глядя в лицо женщины. От этого взгляда Татыйаас не знала, куда деваться. Скрестив руки, она обхватила ладонями плечи и вся как-то сжалась.
— Чего встал как вкопанный? Либо проходи, либо сядь, — сказала она, опустив глаза и натягивая тонкое платьице на колени.
Аян сбросил мешок и тотчас сел возле копны.
«Сама вроде пригласила его, — в душе выругала себя Татыйаас и удивилась: — Хотела ведь сказать «проходи»! А получилось вон что, совсем другое сказала».
Аян молча смотрел странным, тяжелым взглядом на просвечивающее сквозь тонкое ситцевое платье тело женщины.
— Ну, какие новости в поселке? — спросила Татыйаас, лишь бы не молчать.
— Да никаких вроде… — Аян прокашлялся. — Взял запчасти и обратно.
Татыйаас оперлась рукой о землю, собираясь подняться. Аян шагнул к ней:
— Давай-ка я… я помогу тебе… — тихо сказал он прерывающимся от волнения голосом.
— Помоги… — Татыйаас протянула ему руку.
Аян крепко сжал руку Татыйаас выше локтя, другая; его рука скользнула по спине женщины. Частое теплое дыхание ощутила на своей щеке Татыйаас. Сильные, грубые пальцы юноши все крепче обхватывали ее. Женщина, чтобы отделаться от них, оторвать их от своего тела, выгнула спину, да так и упала навзничь.
— Хватит! Убери руки! Убери!
Женщина схватилась за ворот платья, и в это время к ее губам приникли жадные губы Аяна. Татыйаас отпустила ворот платья. Ничего, кроме этих сухих горячих губ, не было на свете, ничего не видела и не слышала женщина, ничего не помнила и не знала.
Татыйаас вдруг ощутила, как коснулись грубые пальцы ее высвободившейся из-под платья груди. От этого прикосновения она вся вздрогнула. Молнией пронеслись смутные мысли: «Что это со мной происходит, счастье несет этот огонь или беду? Счастье или беду?»
Татыйаас, оторвав свои губы от его губ, уперлась руками в грудь Аяна:
— Уходи! Уходи! Говорю же, уходи!
Не ожидавший этих слов Аян отшатнулся.
— Татыйаас… Таня…
— Уходи! Видеть тебя не желаю!
— Разве ты не любишь меня?
— «Не любишь»! — Женщина резко поднялась с земли, одернула платье. — Ждешь ответа, да? Не люблю! И никогда не полюблю!
Парень вскочил.
— Как?!
— Сопли вытри!
Аян послушно провел указательным пальцем под носом и тут же отдернул руку, поняв насмешку женщины, схватил с земли мешок и зашагал торопливо в сторону аласа.
Татыйаас смотрела ему вслед глазами, полными слез.
Если бы парень сейчас остановился, она бы кинулась ему навстречу. Но он, будто спасаясь от какой-то беды, бежал все быстрее. Даже не оглянувшись, скрылся за ивами.
— Аян, золотце мое, люблю ведь тебя. Поэтому… Поэтому и прогнала. Разве ты поймешь это, дурачок… Ну, даже и к лучшему, что не понимаешь, — прошептала Татыйаас и упала на траву. Плечи ее вздрагивали, женщина зажала рот рукой, напрасно пытаясь заглушить рыдания.
Перевод с якутского С. Виленского.
ДВОЕ
Тундра… Вы были в тундре? Как же мне рассказать о ней, чтобы вы ее почувствовали, увидели? Я мог бы, конечно, назвать ее прекрасной, величественной, суровой. Бывает она и страшной…
Тундра…
В ясный весенний день небо над ней светло-голубое, чистое. Куда ни посмотришь — кругом снег, снег, снег. Белый как лебединое крыло. А на восходе огромного северного солнца снег сверкает, как драгоценные камни, переливается — изумрудный, лиловый, розовый.
Начинается день, и снег синеет, как небо.
Зимой, когда солнца нет, снег серый, словно дым, пепельный.
Тундра…
Куда ни глянешь — снег, снег, снег… Едешь день, едешь два, десять, двадцать дней, и нет ей конца и края. Едешь сегодня, как вчера, кругом — снег, снег, снег…
Снег и небо, небо и снег.
Словно нигде не шумит тайга, не светятся города, не встречаются люди.
Летящий ветер, восточный ветер… Поднимешь голову — снег, снег, и над ним тяжелые, наползающие друг на друга тучи…
Тундра…
Ветер уже начинал понемножку тормошить, расшевеливать снега.
— Хэй! — крикнул на своих оленей старый Байбаас.
Головной олень рванулся вперед. Из-под копыт в нарту полетели комья снега.
Ветер все усиливался. И вот закружилась, завертелась снежная пыль. Небо исчезло. А Байбаас спокоен, он едет и поет свою песню:
«Слушай, тундра. Говорят, Байбаасу шестьдесят лет. Верно, тундра, мне шестьдесят лет. Говорят, стар Байбаас. Нет, я не стар, тундра».
Он поет и вспоминает собрание колхозников, вспоминает, как предлагают молодому Эрбэхтэю соревноваться с ним. А Эрбэхтэй даже рукой махнул: как можно соревноваться со стариком? Ой как обиделся Байбаас! Но смолчал. Хвастливый парень Эрбэхтэй, но из него выйдет хороший охотник. А пока пусть болтает. Совсем молодой парень. Стариком назвал! Какой же Байбаас старик? Шестьдесят лет — это разве для охотника много? Вот только в начале зимы ему не повезло. А они думают, что Байбаас уже не может промышлять. Ну что ж, пусть думают. Байбаас им докажет. Ты ведь это знаешь, тундра…