— У нас всегда так: болеть, а не работать! — устало отмахивается бригадир. — Ты дома дрова чьими руками колешь? Нет у меня машин и лошадей для разных симулянтов.
— Ты что думаешь — я сочиняю? — обижается грузчик. — Погоди, сам заболеешь — запоешь по-другому. — И он выходит из конторы, в сердцах хлопнув дверью.
— Дайте лошадь, необходимо развезти газеты и журналы по стоянкам, — тихо просит кто-то. — В отделе культуры не погладят меня по головке, если не буду месяцами ездить на стоянки.
— Знаем мы твои газеты! Опять решил поохотиться. И без журналов люди не умрут на стоянках. Бумага лишь у того на языке, кто не любит настоящей работы.
Солнце, услышав эти слова, задумалось и чуть было не постучало в окно.
— Зачем же вы держите в руках перо? — хотело спросить оно, но не решилось.
…К обеду опустела контора. Стихло вокруг.
Солнце собралось уже удалиться, но вдруг услышало за стеклом чей-то шепот. Солнце всмотрелось и с удивлением обнаружило на замызганном полу конторы переговаривающиеся между собой окурки.
— Ничего странного! — пробормотал один из них, помятый, только что начатый. — Управляющий переживает из-за того трактора, что угробил на полях тракторист. Едва прикурив меня, тут же бросил. А что с ним будет, когда узнает, что машина, везущая семена, сломалась на полдороге?
Обмусоленный окурок вздохнул в ответ:
— А мой Колька нализался вчера, как свинья. Явился утром в контору будто по делу, сам же глаз не сводил с окна: ждал, когда магазин откроется. А тут кто-то сказал, что нынче в гастрономе выходной. Ох, что тут с Колькой было! Скрипнул зубами, жестоко искусал меня, яростно выплюнул и, словно угорелый, на улицу. Мне так и хотелось сказать ему: «Ищи, Коля, на селе знахарку, пусть лечит больную голову!»
— А библиотекарю что? — вмешался в разговор совсем чистый окурок. — Удрал из холодной библиотеки, здесь накурился вдоволь, а теперь, поди, уже дома лежит на коечке да почитывает Кокышева, корчится от смеха…
— Этот чабан из Кызыл-Кудюра уже четвертый день ходит сюда и все не решается попросить, чтоб подвезла на стоянку сена, — пробормотал из-за угла в тряпку измочаленный окурок. — И сегодня ничего не сказал, меня лишь всего измызгал да грязными ногтями исцарапал.
— Хе!.. — хрипло пискнул прилипший к полу тощий окурок. — Давеча, когда набился в контору народ, бросил меня бухгалтер, сердито проворчав: «Опять не дадут работать! Снова баланс не сойдется. Опять сено, опять трактора!.. А потом жалуются: «Почему так мало мне начислили? Почему не цените мой труд? Напишу жалобу! Подам в суд! Не себе ли присваиваешь? Где твоя совесть, совсем стыд потерял?!» Всякого понаслушаешься. Железным нужно быть, чтобы работать в этой конторе. Ну и жизнь пошла!..»
Улыбнулось солнце и весело поплыло по голубому небу за далекий лес, за покрытые серой дымкой горы. Потом обернулось и, задрожав розовыми щеками, скатилось за горизонт.
И смех его еще некоторое время слышался над селом, вибрируя в воздухе, подрагивая торопливой рябью в глубокой воде вечернего пруда…
Перевод с алтайского В. Ягунина.
ЭЛИЧАТА[15]
За дальними горами занялась заря. Узенькая застенчивая зорька робко поглядывала на старую гору, боясь испугать только что родившихся эличат. Они лежали, разметав ноги, и над ними еще витал едва заметный теплый парок.
Близнецы не спали. Их черные глаза были открыты и поблескивали, точно спелая смородина. И хотя эличата лежали еще не прибранные, весь их облик являл собой великое таинство природы. Порой они вздрагивали, встряхивали своими красивыми головками и фыркали. Но вот эличонок, увидевший белый свет раньше своей сестры, забарахтался и перевернулся. Раз, другой, третий… Однако летние крепкие травы легко справились с малышом. Бедняга повалился на спину и лежал растерянный, со спутанными ногами. Тут подошла мать и помогла ему принять удобную и достойную позу.
Вслед за братом завозилась в траве и сестренка. Но ее проказы едва не кончились несчастьем. Она захотела встать, как стоит мама, и сделать шаг, всего один шаг. Да не тут-то было! Всем телом малышка подалась вперед, но ножки не послушались ее, и, перекувырнувшись через голову, она шлепнулась в росистую траву. То ли у нее из глаз посыпались искры, то ли от жалости к ней травы выдохнули жемчужную пыльцу, но на какое-то время она замерла, видимо, скованная болью и страхом, а потом запищала на всю чащу.
Еще солнышко не взошло, а близнецы уже делали по три-четыре шага, умели ложиться, а не шлепаться, научились вставать.
Сейчас малыши лежали рядышком, они отдыхали. И солнце, выплывая из-за дальних гор, залюбовалось новорожденными. Однако оно не долго заглядывало в глаза новым обитателям земли — эличата опустили уши и задремали. Они тыкались в землю своими игрушечными головками, словно клевали что-то. Но нет, они не клевали, это солнышку так показалось, они роняли в молодую траву свои сладкие сны. На их губах, еще не отведавших ни цветка, ни травы, белело молоко матери. Летний теплый ветерок нашел их спящие мордочки и дунул им в ноздри. Малыши зафыркали и засопели еще усерднее.
Эличата лежали на мшистой земле в высокой траве, словно в огромной колыбели, и сон их охраняло мерное гудение могучих деревьев. Сотни колокольчиков усеяли над ними мохнатые ветки. Да вовсе это и не колокольчики, а птицы прилетели сюда и облепили деревья, чтобы спеть песню близнецам. И пели они о том, что лето наступило и что скоро эличата наперегонки побегут на своих тоненьких ножках по зеленой мягкой траве…
Рассвет унес всего только седьмую луну, а близнецы уже научились сшибать копытцами головки цветов — чего, мол, глазеют. И трава, еще недавно такая неподатливая и крепкая, больше не пугала эличат — они топтали ее почем зря. Они смело перепрыгивали через валежник, и бурые стволы деревьев, наполовину ушедших в землю, только покрякивали от такой неслыханной дерзости.
Вдоволь насосавшись теплого молока, малыши затевали возню. Они бегали, кувыркались и такого трепака откалывали, что даже матери становилось страшно. Она строго постукивала копытом о землю, давая понять детям, что они чересчур увлеклись, Куда там, станут они ее слушаться! Разве что когда есть захотят. Тогда на всю чащу раздается их писк. И мать, заслышав зов своих детенышей, бросается к ним. Она не бежит, не мчится, а пламенем летит, перемахивая через бурелом, через кусты, через овраги.
Сегодня очень жарко. Закинув головы, эличата заснули под кустом. Так же, как и в первый день, сон их был сладок и беспечен. И вдруг гром, оглушительный гром разбудил их.
Они выскочили из-под куста. Смотрят — никакого дождя. Ни облачка на небе. Солнышко уже собралось спрятаться за дальней горой. Как обычно, после долгого сна они стали звать маму, потому что уже пришла пора ужинать. Они знали, что перед появлением матери потревоженные птицы поднимут переполох и вон те кусты закачаются… Но ничего этого не случилось. Кругом стояла мертвая тишина.
Солнышко уже давно скрылось, а мать все не появлялась. Вскоре среди густой темной чащи луна отыскала близнецов, а может быть, они и сами ее нашли, но как бы там ни было, глаза их заблестели ярче прежнего. Они сверкали в темноте огоньками. И луна, как в первый день утренняя зорька, залюбовалась эличатами. Но тут же ее внимание отвлек удачливый охотник. Луна провожала взглядом счастливца, взвалившего на себя тяжелую ношу, пока его не поглотила тень зубчатой горы.
Напрасно эличата бродили всю ночь вокруг той самой горы. До них никому не было дела. Усталые, они еле брели, словно тащили на себе тяжелые тени могучих деревьев. А когда на пути попадались полянки, эличата шли уже вчетвером — они вели за собой две тени, которые были такими же хилыми, с отвисшими ушами и длинными ногами. Когда же они стояли рядышком на бугре, далеко внизу, тоже рядышком, стояли их уставшие тени.
До самого утра эличата искали мать. И не нашли…
В тот день малыши не спали, как прежде, под кустом, а лежали под палящими лучами солнца. Мухи, комары, мошки стеклянно звенели, кружа над их головами в нескончаемом танце.
Иногда все звуки куда-то исчезали, будто таяли в чаще. Это ветерок пробегал над землей, и тогда эличатам казалось, что они вовсе не лежат на траве, а покачиваются на упругих зеленых волнах. Глаза заволакивало туманом, в ушах стоял звон, и волны баюкали их в такт комариной музыке. Слушая ее, близнецы наконец заснули.
Пробудились они под вечер. Встали и снова двинулись в путь. Брат — впереди, сестренка — следом. Ничего она, бедняжка, не слышала, ничего не видела. Перед ней мелькали лишь копыта брата, а больше она ни на что и смотреть не хотела.
И вдруг — о чудо! — ветер принес откуда-то запах матери. Закрыв глаза, прижав уши, близнецы метнулись на запах. Прибежали. Трава вытоптана, и на ней какие-то темные пятна. Понюхали. Да, запах матери…
Эличата заголосили во всю мочь. Но мать не откликнулась. Вконец измученные, они стали колотить передними ножками о землю, но скоро утомились и прильнули друг к другу. Малышка пососала у брата губу и язык. Потом он пососал губу и язык сестры. Но все было тщетно — ни голод, ни жажду они не утолили. Тогда близнецы принялись лизать траву. И опять никакого толку. Откусить хотя бы травинку их беззубые рты еще не умели.
Первой не выдержала сестренка — она пронзительно запищала. Но не мать откликнулась на ее безутешный крик. Огромная сова черной лохматой тучей навалилась на малышку. Испуганный эличонок стоял рядышком под кустом и слышал, как неистово забилась, а потом захрипела сестренка.
Когда все стихло, он выбежал из-под куста. И сразу у него перед глазами поднялась лохматая черная туча, которая тут же бесшумно опустилась на дерево. Эличонок подошел к сестре. Она не только не встала ему навстречу, она даже не пошевелилась. И он замер, низко склонив над ней голову. Может быть, он облизал ей губу или язык? Кто знает?.. Если бы эличонок был человеком, мы бы сказали, что он прощался со своей сестрой.