«Надо успокоиться, — решила Туньла. — Нельзя себя распускать».
Она вытерла мокрые веки, провела рукой по своим пушистым, черным, похожим на мех чернобурой лисицы, волосам и погляделась в небольшое овальное зеркало, висевшее на стене. Желтоватое стекло отразило чистый овал лица, полные смятения живые темные глаза и чуть широковатый, курносый, как у выездной нарты, нос.
Туньла была недовольна своим носом и не очень доверяла красивым словам, которыми ее называли в Шурышкарах — лонгхитам юх хорпи — «девушка, похожая на березу без единого сучка». Но что ей нравилось на собственном лице — это брови! Оленьими рогами они гордо взмывали вверх на ее гладком, хоть и не слишком высоком, лбу. Брови говорили о характере — неужели дома не видят, что он у нее есть?!
Половицы слегка качнулись — вернулся с улицы отец. Туньла слышала, как прошелестела сброшенная малица. Потом что-то звякнуло. Она осторожно выглянула из-за шкафа: отец снимал со стены охотничье ружье, красовавшееся на лиственничном суку рядом с чучелом свинцовоперого глухаря и ножом в деревянном чехле, украшенным волчьими и медвежьими клыками. Он сдул с ружья пыль, оглядел его и повесил обратно. Эти его действия выдавали волнение — отец явно нервничал и не знал, за что приняться. Наконец, он нашел себе занятие: вытащил из кармана костяную трубку и уселся у окна вырезать на ней рисунок. Интересно, что он изобразит? Лису, оленя, птицу? Как она любила в детстве сидеть рядышком и наблюдать искусное движение резца в отцовских пальцах. Мастер он был на все руки. Любое дело ему давалось, а вот жизнь удачами не баловала. Что-нибудь у него да обязательно мешало задуманному.
Несколько лет назад они кочевали — отец пас оленей в предгорьях северного Урала. Сколько их у него было? Немного — кажется, пятьдесят или около того. Частью кормился сам, часть — сдавал государству. Жилось нелегко. Особенно трудно было со школой: Туньла (иной раз они ползимы просиживали в тундре) училась по книжкам, урывками. Но отцу нравилось возиться с оленями — эта древняя работа предков была у него в крови. Наверное, они и сейчас мотались бы по Предуралью, если бы однажды к ним не пожаловал дальний отцовский родственник — Хон Ванька Ики из селения Ворзям. Он привез подарок — полный ящик спирта. И сказал отцу:
— Держи, Лор Вош Ики, это тебе. Хочешь, меня угощай, хочешь, сам пей.
Отец остолбенел от такой Ванькиной щедрости.
Два дня гуляли вольные оленеводы — сколько выпили, сами не помнили. Мать пыталась их обуздать — да куда там! — пустые бутылки так и летели в тундру. Пару раз отец хотел было наведаться к оленям, но Хон Ванька Ики его удерживал:
— Куда твои олешки денутся? Не видишь, какая пурга? Сиди в тепле. Спирта полно, еды полно — хорошо! А олени твои не глупее нас: ягелем отъедаются. Кой, сколько его у тебя тут — целые километры!
На третий день Хон Ванька Ики отбыл, а когда отец, проспавшись, побежал на пастбище, ягель меланхолично пожевывало не больше десятка оленей из тех, что поплоше.
С неделю, наверное, носился отец по тундре, отыскивая пропажу, — все никак не мог поверить, что родственник обобрал иго самым бессовестным образом. Люди советовали подать в суд на Хон Ваньку, но отец не стал связываться с мошенником и, с горя допив остатки спирта, подался сюда, в Шурышкары, стал охотиться и рыбачить.
Да, не везло отцу. Вот и теперь ему вряд ли удастся задуманное — сватовство. Она не подчинится его воле, пусть и не мечтает об этом. Туньла сердито уставилась в отцовскую спину, но тут же смягчилась: «А все же что он там вырезает?» Она на носках подкралась к окну, встала у Лор Вош Ики за плечом и посмотрела на трубку — на черенке красовался силуэт песца, И как это у него получается? Ведь несколько минут назад этого песца и в помине не было! Туньла улыбнулась и ласково потерлась о жесткий отцовский затылок.
С охапкой дров появилась мать. За ней — старуха Остяр. Затопили печь, уселись возле стола и оживленно зашептались. Туньла не прислушивалась — зачем? Она и так знала, о чем они говорят. Ее вновь охватило раздражение. Она вернулась в свой угол и села на койку, подвернув под себя ноги. В комнате заговорили громче. Голос отца прогудел:
— Я-а! Женщины! Сколько лисиц-востриц ваши языки на волю выпустили? Сколько резвых оленей заарканили?
Мать отвечала загадкой:
— Одним язычком пламени котел супа не сваришь. Нарта с одним полозом далеко не уедет.
— Я-а! — парировал Лор Вош Ики. — Что с вами сделаешь? Болтайте, болтайте. Для хорошего дела времени не жалко.
Стемнело. Туньла устала сидеть неподвижно.
— Я пройдусь, подышу! — крикнула она родителям, на ходу накидывая пальто и хватая шапочку.
— Я-а! — только успел воскликнуть ей вслед отец. — Куда ты, словно на пожар?
Было не слишком морозно, безветренно. Снег искрился под молодой, набирающей силу луной. Туньла повернула на зимник, ведущий на остров, к рыболовецкому стану Панзи. Небо было на редкость ясным, многозвездным. Растянувшимся оленьим стадом пролег над горизонтом Млечный Путь.
Сзади чернел лес — кедры и ели застыли, придавленные сверху тяжелым снеговым убором. В упор глядела на эту первозданную тишь Большая Медведица со своим верным другом — Полярной звездой.
Туньла медленно шла вперед. Вот и остров с одинокой разлапой елью, под которой они с Унтари отсиживались прошлым летом в грозу. Сколько времени они с тех пор не виделись? И увидятся ли вообще?
…Прошлым летом в их местах уродились невиданные травы. Особенно здесь, на острове, по дороге в Панзи. Как-то вечером она отправилась сюда косить — их корова любила полакомиться свежим, чуть подсохшим сенцом. Договорились, что отец попозже подъедет за ней на лодке и перевезет к рыбакам, в стан: там в конце дня варилась отменная уха.
Вечер был спокойным, солнечным, но вдруг откуда ни возьмись налетел бешеный, шквальный ветер. Вода в реке почернела, забурлила, как варево в котле, и стала вздыматься волнами одна круче другой. Рыбаки на той стороне собрались кучкой на берегу и пытались что-то кричать Туньле. Но разве перекричать такую реку, как Обь? Да еще если она разбушуется?
Хлынул дождь. Одетая в легкий сарафанчик, Туньла продрогла и вымокла до нитки. В небе грохало, и толстенные молнии огненными клиньями вонзались в воду. Она не испугалась, нет! Непогодой северян не удивишь. Но было ясно, что в такую крутоверть — даже отец! — не сможет приехать за ней на лодке: придется ждать, пока уляжется шторм.
Туньла сгребла побольше мокрой травы и попыталась соорудить нечто вроде шалаша, чтобы спрятаться хотя бы от ветра. Но вихрь разметал в стороны цветы и стебли. Тогда она приникла к этой вот самой ели, обхватив руками смолистый ствол. От него шло накопленное за день тепло, и ей удалось немного согреться.
— Ты — моя печка, — помнится, сказала она ели, обращаясь к ней вслух. — Грей меня подольше!
Так, вместе с елью, собралась она коротать время. Но вдруг увидела в сумятице волн какую-то лодку. Она то вертелась на пляшущих волнах, то зарывалась носом в воду, то неровными толчками двигалась вперед.
— Отец! — решила Туньла.
Лодка приближалась медленно, но все-таки вскоре уже можно было разглядеть, что она — дюралевая, не отцовская, и что сидят в ней, отчаянно борясь с взбесившейся Обью, двое. На корме тем не менее, действительно, притулился отец. А вот второй… Вторым был Унтари!
Туньла еще теснее прижалась к ели, и сердце у нее забилось.
Унтари!
Неужели он?
Лодка причалила, и мужчины спрыгнули на влажный песок.
— Доченька! — закричал отец. — Ну как ты?! Что ты?! Я уж думал, не доберемся. Рыбаки мне и лодки не дали. «Ты, — говорят, — сумасшедший! Погоди, — говорят, — пока гроза пройдет. Ничего с твоей Туньлой не случится. Не сахарная, не растает». Спасибо, Унтари прибежал. «Давайте, — говорит, — на моей лодке поедем!»
И он обнял Унтари рукой за плечи.
— Молодец, парень! Герой!
Унтари смотрел на облепленную мокрым сарафаном Туньлу и улыбался.
Она тоже улыбалась. Но ничто не могло бы в этот момент заставить ее произнести хоть слово!
А ведь она знала Унтари с детства. В восьмом классе какое-то время сидела с ним за одной партой. И чего уж греха таить: была влюблена в него по уши. Но, разумеется, об этом никто не знал. Она и себе-то в этом не признавалась. Так только, взглядывала на него исподлобья, когда он не мог этого заметить — и душа ее при этом изнывала от какой-то сладкой тоски. Потом Унтари уехал в Салехард — поступил в педагогическое училище. Она тоже отправилась в Ханты-Мансийск на свои звероводческие курсы.
В Шурышкары они приезжали только летом и виделись изредка — случайно столкнувшись где-нибудь на улице или в клубе, в кино. Унтари вполне дружелюбно приветствовал бывшую одноклассницу, ничуть не подозревая, в какие горячие бездны подвергала «лонгхитам юх хорпи» обычное «Здравствуй!» Впрочем, иногда Туньле казалось, что в его взгляде, направленном на нее, теплится какой-то особенный огонек. Тогда она ликовала: «Я ему нравлюсь!» Иногда, наоборот, ей чудился холод. И по ночам она плакала, уткнувшись курносым носом в пуховую подушку: «Он ко мне безразличен! »
Кого в восемнадцать лет не сжигают подобные страсти?
Туньла была переполнена своей тайной — во все цвета радуги. Эта тайна окрашивала жизнь, — берегла она ее пуще зеницы ока.
На танцах Унтари приглашал ее редко — Туньла при всей своей красоте была застенчива, не умела поддерживать легкий, «танцевальный» разговор, не любила твистов и «роков». «Ему со мной скучно», — с болью думала она и, отойдя подальше в сторону, украдкой наблюдала, как он крутился и болтал с другими девушками. А чаще всего он отплясывал с одной — студенткой по имени Еля. Она тоже училась в Салехарде, собиралась стать медицинской сестрой.
Как мучилась, как ревновала Туньла, возвращаясь одна после танцев домой! Но опять же этого никто не знал. Только Млечный Путь да Большая Медведица были свидетелями ее страданий!
…А в тот день, в грозу, Туньла сидела, ошеломленная — отец сразу укутал ее оленьей тужуркой, — и смотрела, как Унтари пытается разжечь под дождем костер.