— Как хочешь, Антэй Иванович, так и будет. Отдыхай на здоровье. Заслужил.
Минула неделя после этого разговора. И в тайгу к Антэю Ивановичу вертолет доставил двух парней, мастеров плотницкого дела.
— Дворцы тебе строить приехали, Антэй Иванович, — шутили парни.
Охотник улыбался. На редкость доброй была у него улыбка. Его узкие глаза манси будто источали лучи ясного душевного света.
В уютной охотничьей избушке Антэй Иванович угостил парней тетеревиным супом, морошковым вареньем, чаем, настоянным на чаге. Гости с азартом и аппетитом принялись за вкусные таежные блюда.
— Этот тетерев, видать, самыми вкусными ягодами питался.
— Какой аромат у морошки! Несравни-и-мый!
— После такого чая бревна, как ветки, носить буду.
Антэй Иванович счастливо улыбался. После обеда он сказал гостям:
— Однако, ребята, соболя погляжу. Отдыхайте пока.
Шершавый мартовский снег не давал скольжения лыжам. Экономя силы, охотник шел ровно, неторопливо. Дорогу он вел кедрачом. Выйдя на берег небольшой речушки, Антэй Иванович остановился и, схоронись за степу пахучих веток, в просветы их стал пристально вглядываться в разлапистый дуплистый кедр, стоявший по ту сторону крутого увала, на обрыве.
«Так и есть — в дупле хоронится», — подумал охотник и пошел обратно в глубь бора. Обогнув увал, он круто повернул лыжню на север, снова к речушке. Вот и дуплистый кедр. Теперь охотник видел дупло сбоку. Видел его одутловатые морщины. «В самый раз место, — подумал Антэй Иванович. — Сейчас одной дробиной свалить можно», — и стал нацеливать мушку на срединный край дупла. Охотник приготовился к долгому и терпеливому ожиданию: ствол ружья покоился на толстой ветке, широкие лыжи держали надежно и удобно. И лучи солнца помогали: они сквозили со стороны спины, четко высветляя дупло.
Черная шустрая головка зверька выглянула на мгновенье из дупла и, видимо, захлебнувшись потоками грянувших запахов, скрылась. Охотник выжидал спокойно. Он знал характер соболя. Успокоившись, соболь решил по-серьезному почувствовать день. Он положил лапки на переднее ребро дупла, вытянул головку. В этот миг грянул выстрел…
— Эх, Прокопий Кузьмич, Прокопий Кузьмич… — говорил охотник, гладя узловатой рукой теплую шелковистую спинку соболя. — Это я — должник. Чем же я буду расплачиваться с тайгой?..
ТИМПЕЙ
В четвертый раз отправился Тимпей искать себе жену. Надел белую, расшитую мансийским орнаментом рубаху, подпоясался старым комсоставским, со звездой, ремнем, палку в руку — и застучал посох по корневищам расступившихся деревьев, указывая путнику верное направление.
Был Тимпей для своих пятидесяти с лишним лет моложав. Крепенький, жилистый, густобровый. Одно горе — слеп.
Дивились в деревне Тимпею. Неугомонный. Куда иному зрячему до него. Огород содержит в порядке сам. Какая помощь от престарелой матери? Видимость одна. Бродни шьет сам. Ремонт в доме делает сам. Ну, если, к примеру, крышу чинить, то здесь без подмоги трудно. Детвора деревенская по такому случаю гурьбой собирается к Тимпею. Кто гвозди ему подает, кто тесину поддерживает, чтоб ловчее ее было приколачивать.
И рыбу удил Тимпей. И в кино ходил. Перед началом сеанса обязательно осведомится у киномеханика: «Об чем кино? Соль какая?» А потом сидит настороженный. На слух ловит. Словом, жил он с виду, как все в деревне.
Ослеп Тимпей в тридцать лет. То ли контузия, полученная на фронте, сказалась, то ли простуда головы: провалился во время рыбалки в полынью, но зрение он потерял навсегда. На эту беду и жена ушла от него. Ох, и горевал Тимпей. Хотел застрелиться. Раздумал: мать стало жалко. И так она из-за него исстрадалась. А наложи он на себя руки — не выдержит мать горя. Выбросил он ружье в реку. Притих. Вроде смирился с бедой. Выйдет утром на завалинку, сидит, будто каменный. Слово не обронит. Только вздыхает и думает о чем-то. Иссушили бы горькие думы Тимпея. Спасибо председателю колхоза Терентию Егоровичу Пикуреву. Собрал он членов правления, сказал:
— На наших глазах, мужики, погибает Тимпей. Помочь надо. Не приведи господь такую беду любому из нас. Занять надо делом человека. Нужным обществу сделать. Тогда и думы тяжелые спадут.
Приставили на первых порах к Тимпею подмогу — пятнадцатилетнего Мишку Шилова. Чинили они на пару конскую сбрую, мастерили кибасья для невода, пайбы, да мало ли какая работа найдется в большом хозяйстве. Так, постепенно, со временем и втянулся Тимпей в жизнь колхоза, деревни. Стал незаменимым по исполнительности и мастерству рук человеком. Сам окреп духом, поверил в себя…
Стучит посох по корневищам. В четвертый раз идет Тимпей в соседнюю деревню сватать себе жену. Идет Тимпей. Нервность чувствуется в его лице. Запахи, краски леса и неба начинают атаку на слепого. Запах несет цвета. Они приходят почти одновременно: запах — цвет, запах — цвет. Вот наплыл нежно-горьковатый разливистый аромат. Густо-бордовые ягоды замерцали перед глазами. «Брусника цветет», — шепчет Тимпей. Все ему знакомо. Ветром нанесло густой смолистый запах, и, почти обгоняя мчащиеся цепочкой ягоды, замельтешила густо-изумрудная, в голубой оболочке хвоя кедров…
Дорога лежала в тени, поросла травой. Кому ходить по ней? Деревня предпочла пеший ход подвесному мотору. Но Тимпея не заманишь в лодку. Что почуешь на воде? А тут хоть жизнь леса чувствуешь, ощущаешь. Хорошо сидеть в прохладной траве. И вздремнуть можно. Положив голову на руки, Тимпей уснул.
И поле приносило слепому отдых, душевное успокоение. Ветер по-матерински ласкал лицо. Рожь, будто живое существо, десятками пальцев, ощупывала его, вселяя бодрость и терпение.
Вернулся Тимпей в деревню поздно вечером. Его вела под руку среднего роста, с задумчивым тихим лицом пожилая женщина. Дорога из леса шла к избам под уклон. Отсюда, с опушки, деревня проглядывалась из конца в конец. Путники остановились.
— Кажись, туман, Кланя? И луна… чую.
— Туман, Тимоша… Как хорошо-то, озерно вокруг.
Туман и вправду висел над деревней сизо-голубыми озерами. Луна лила и лила в эти сказочные чаши серебряный свет.
— В эту пору, Кланя, рыба, говорят, не спит. На луну ей налюбоваться надо. Вынырнут из глуби окуни, зырк-зырк и — обратно. И так всю ночь.
— Надо же…
Глаза Тимпея словно прозрели: в них угадывалась радость и благостное волнение души.
— Мою избу отсюда видать, Кланя. Влево смотри. У сломанного кедра она. Лонись молнией снесло верх.
— Вижу. Огонек светит в окошке.
— Мать ждет.
Путники пошли на огонек.
ОБМАН
«Мама, — писал Сталине Егоровне старший сын Андрей, — пришли мне чего-нибудь домашнего. Ну, шанежек, сахарных дорожников, калачиков сдобных. Осточертела мне эта столовая. Девчонки-повара молоденькие, готовить ничего не умеют. Да и блюда одни и те же каждый день. Так что выручайте, а то сбегу…»
— Не сбежи-ит, — почему-то повеселев, сказала Сталина Егоровна, женщина лет сорока пяти. Лицо ее хранило явные следы косметики: припудрено, подкрашено, подрисовано, и трудно сказать, какое же оно — настоящее.
Письмо Сталина Егоровна читала вдвоем, с десятилетним сыном Юрой. Сын, в отличие от матери, посерьезнел, сказал:
— Скучает, наверно, Андрей. Давай, мама, напекем ему всяких постряпушек и отвезем?
Мать помолчала, вздохнула:
— Доедем до Рябинова, а оттуда как? Ноги у меня больные. Дорога — не приведи бог.
— Там я один доберусь, — решил Юра. — Переночую — и обратно. В обед ты за мной приедешь, а, мам?
— Разве только так, — подумав, согласилась Сталина Егоровна. — Смотри, чтоб в обед был на берегу. Я буду ждать.
— Обязательно, мама.
Разговор этот произошел в полдень безоблачного июньского дня.
Назавтра, на заре, маленькая осиновка, подгоняемая легким попутным ветром и двумя веслами, вышла в озеро Туман. До Рябинова, заброшенного поселка, рукой подать — восемь километров. Доехали быстро. Высадив сына на берег и закидав его наказами, Сталина Егоровна отправилась в обратный путь. Юра долго смотрел вслед матери. Ему стало тоскливо. И, чтобы скорее избавиться от этого щемящего душу чувства, Юра — с паевкой за плечами — быстрым шагом вышел на таежную дорогу, глухую, всю в колдобинах, залитых водой. Деревья стояли тут в три яруса. Возвышаясь над мелколесьем, огромные кедры и ели закрывали небо. Мрачно, сыро и одиноко. Хоть бы птицы пели, и то веселей. Но ни свиста рябчиков, ни стука дятлов. Словно вымерло все живое. Зато комаров — тучи.
В угрюмом месте пролегла дорога между Рябиновом и Сосновским леспромхозом, где работал бензопильщиком брат Юры. И хотя дорога сплетала шестнадцать верст, мало охотников находилось на этот путь. Обычно из Юриной деревни в леспромхоз добирались на моторках кружным путем — через Туман и Черную речку, на которой стояло Сосновое. Но у Юры не было мотора, да и будь он — никто не отпустил бы парнишку одного на просторы коварного озера. А этой, пешей дорогой, Юра уже однажды ходил, правда, вместе с братом. Знакомым путем как-никак увереннее шагать.
Брат, кряжистый, округлый, с насмешливыми карими глазами, встретил Юру с восторгом. Обнял и все приговаривал:
— Ну, геро-ой! Ну, молоде-ец! Такой лес одолел. Не боялся?
— Не-е, — смущенный похвалой, тихо сказал Юра.
— Вот и хорошо, — Андрей усадил брата на табурет. — Принес крендели-калачики?
— Вон, целая паевка.
Андрей схватил паевку и, улыбающийся, веселый, стал доставать, выкладывать на стол домашние яства: пирог из сырка, фаршированную щуку, стряпню.
— Осчастливил ты меня, браток, осчастливил, — сиял Андрей. — Спасибо.
…Утром, когда еще Юра спал, Андрей сходил в контору. Вернувшись, разбудил брата.
— Вставай, Юрок. В проводники меня к тебе назначили.
— Как… в проводники? — не понял со сна Юра. Потом, взглянув на лицо брата, обрадованно схватил его за руку:
— А-а, к Туману проводишь, да?
— До Сенькиного увала. Времени в обрез, Юра.