Человек восторгается и крошечным цветком у дороги.
Но красота гор, кажущихся взметнувшимися ввысь краями земли, — это нечто другое…
О красоте гор говорить очень трудно, она должна возникнуть в самом человеке; если красоту не чувствует человек — она ничто, она рождается вместе с человеком, изменяется, волнует его, она же умирает.
Есть красота особенная — умиротворяющая, призывающая ко всеобщей гармонии.
Если зимой в ясную погоду на восходе и закате вершины гор горят, как костры: их огненная цепочка вспыхивает, будто пролитая кровь, где-то на стыке земли и неба, на встрече двух стихий — то летом, в тихие безоблачные вечера, горы совсем по-другому уходят во мглу ночную.
Жгучим полднем солнце неистово палит с высоты — горы окутываются серой дымкой, истаивают в изнеможении.
А когда солнце клонится к западу, скользя лучами по складкам, расщелинам и хребтам, горы приближаются, кажется, можно различить даже хвойные лапы, ряды камней на утесах, обточенных ветрами; а на самом верху гольцы, освобожденные от снегов, уже не бронзовеют, не золотятся, а возникают в темно-синих, густо-зеленых, коричневатых, жемчужно-серых тонах — пятнами, полосками, переходящими одна в другую на редкость гармонично — тогда горы дышат покоем, и трудно представить, что это суровые, безлюдные, безжизненные на высотах каменные толщи хранят ледники в самую жаркую пору, что в их теснинах ревут водопады, пенятся, устремляются вниз реки наперегонки с ледяными ветрами.
Чувство покоя сообщают наступающая прохлада в долине, легкий ветерок, пробегающий по разгоряченному телу… Отдыхают глаза, когда смягчается зеленый цвет; трава на лугах, лес вдали и южные округлые хребты теряют слепящий полуденный отблеск. Зеленый цвет стирает резкие границы удлиняющихся теней, прохлада которых словно обволакивает, словно окунает в заветную воду… Тени от каждого дерева, кустика, от стогов, домов и изгородей оживают в предчувствии смены дня и ночи, как и всякой смены, несущей тайну и надежду.
На северо-западе за гряду гор уходит солнце; сначала осторожно опускается на острые их зазубрины, словно золотой мячик на лосиные рога; потом медленно скрывается за вершиной, над которой вспыхивает лучезарный ореол; лучи ломаются, рассеиваются, мир густой синевы окутывает горы, и в этом мире на фоне розовеющего небосклона растворяются ущелья и хребты. Последний луч на миг задерживается, зацепившись за вершину горы, потом отрывается, уходит в просторы космоса, как последний посланец с золотых гольцов.
Начинается игра красок на небе: огненно-жидкие постепенно переходят в оранжевые и желтые, теплые, парящие, пронизывающие каждый лист, каждую травинку в долине; особенно нежным кажется желто-розовое оперенье полевого соловья, начинающего пенье в эти часы. Помню, в сумерки становилось моложе задумчивое лицо матери, когда она, прижавшись к боку нашей Белоголовки, тянула ее тугие, полные молока соски и сильные струйки, вспениваясь, наполняли подойник… Светились серебром обручи-кольца на подойнике… Поблескивало золотое колечко на пальце… Бросали зубчатую тень жердины изгороди… Дым от кизячного тлеющего костра то поднимался, то припадал к земле под вечерним ветерком.
На мгновенье рождаются изумрудные, голубоватые, синеватые оттенки-струйки на горячем западном небосклоне и тут же тают, как дымок от моего костра, ушедший в болотистые низины, где ручей тихо струится к реке-матушке в неведомые дали, к самому Внешнему морю. Эти оттенки-струйки возникают на границе солнечно-теплых, все уменьшающихся красок и голубеющей на востоке фиолетовой небесной сферы.
Горы темнеют, уже сплошным массивом развернувшись по северному полукружию, вздымаются вверх, пики вершин стремятся достичь звезды, чей свет прорезал непостижимую толщу пространства и проявился едва уловимой, дрожащей точкой.
В такие вечера вспоминается легенда об источнике вечности — источнике священной воды, дарящей вечную жизнь.
Эту легенду я услышал совсем маленьким от деда. И она мне кажется самой прекрасной и загадочной…
На высокой вершине Алтан Мундарги — Золотого Гольца есть источник вечности…
Только однажды достиг этой вершины ворон. С каплей воды в клюве ворон взмыл вверх. Куда он полетел, зачем, кому предназначалась эта капля — неизвестно. Ворон уронил ее на вершину сосны… а кто говорит — ели… вот почему у них вечнозеленый цвет… Говорят еще, и ворон прикоснулся к вечности: самая длинная у него жизнь на земле.
Один мудрец решил добраться до этой вершины. Взял он проводником лучшего охотника у подножия Золотых гор…
И на последнем перевале мудрец сказал охотнику. «Подожди меня здесь, только вслед не смотри». Охотник сел спиной к вершине, но не вытерпел и оглянулся украдкой: мудрец не шел, а летел вверх подобно ворону… А когда вернулся, то сказал: «Не время еще открыть людям источник». — «Почему же?» — удивился охотник. «Разве мало того, что он есть?» — задумчиво отозвался мудрец. «Но разве вы не хотели достать для людей воду вечности?» — никак не мог успокоиться охотник. «Вечный источник охраняется драконом, тройным кольцом окружил он его…» Мудрец подарил охотнику свой посох из черного дерева, сделанный по пути к вершине, и сказал на прощанье: «Храни».
И он хранил. Уже глубоким стариком начал он задумываться над словами мудреца: неужели действительно к источнику нет доступа из-за дракона?
А может быть, мудрец понял там нечто другое? Ведь недаром он отдал ему посох на хранение. Не хотел ли он сказать, что люди еще нетвердо держатся на ногах, а когда им уже не нужен будет посох, то придет к ним вечность?
«Я должен хранить посох в назидание людям, которым необходимо излечиться от недугов и завоевать вечную жизнь?» — думал старый охотник в долгие бессонные ночи.
«Или я должен хранить его, пока не найдется герой, который откроет людям вечность?» — волновался старик.
«Или этот подарок — намек на то, что мы никогда не расстанемся с подпорками?» — пытался он успокоить себя.
«А может, там вообще не оказалось источника? — испугался однажды старик. — И мудрец понял, что вечности нет, все проходит, и нечего тратить быстротекущее время на пустые размышления?»
«Вечное вечно и без нас», — думал он, успокоившись.
«Но почему тогда люди придумали эту сказку? — и вновь покидало его успокоение. — Потому что никто не хочет умирать? Потому что мы не можем устоять перед своими желаниями… Не испытывал ли мудрец твердость человека, когда он наказывал не смотреть ему вслед?»
«Или эта сказка призывает человека в себе находить вечные зерна жизни — в вечности рода человеческого, добрых дел, чувств и слов, вечной красоты, окружающей нас…»
Видел и я этот незатейливый посох в одном маленьком улусе у подножия Золотых гор…
С восемнадцатилетним пареньком, охотником зверопромхоза, мне довелось лежать в больничной палате.
«Сколько я видел человеческих останков в горах!» — как-то неожиданно сказал он.
Горы манят человека.
Очень маленькими кажутся люди в горах. Узкая тропинка над ущельем, на дне которого гремит пенящийся поток… И никто не услышит ни шагов, ни крика.
Но в горах — золото. Однажды в пещере человек нашел множество самородков, даже стены блестели золотом. Доверху наполнил он кожаный мешок и полез наверх. Но вылезти не смог. Отсыпал он немного золота — все равно не смог выбраться… И вышел он на свет божий с одним кусочком. Пришел домой, оповестил людей, принялись искать они ту золотую пещеру, но так и не нашли: скальные пласты сдвинулись и закрыли вход. Говорят, придет время — и горы откроют тайны, предстанут в истинном своем существе. Но случится это не раньше, чем исчезнут с лица земли жадность, злоба и насилие.
Как-то двое молодых людей рассуждали о биосфере, о Мальтусе и заспорили: сколько человек может прокормить долина меж горами, например территория от Байкала до озера Хубсугул… Один сказал, что возможности полей и лугов небезграничны, земля истощается и в состоянии прокормить лишь определенное количество скота. Другой же сказал, что нельзя забывать возможности и самих гор…
В благодатное время на исходе июня, побывав в девственных лесах, только диву даешься: в каком согласии высятся рядом стройные березы и молодые сосны, лиственницы и зябкие осины и тут же ивы, черемуха, боярышник; наливаются сладким соком голубика, малина и смородина, скоро они разольются пестрым половодьем, и по нему поплывет, загребая огромными лапами, хозяин тайги — лохматый медведь, а юркий соболь пробежит меж кустиками черники, словно проверяя, будет ли богатой для него осень… А сколько разных цветов рассыпано по душистым полянам, белеют ромашки, синеют колокольчики, царственные пурпурные пионы тянутся под сень тенистых крон… Воздух перенасыщен густым терпким настоем — здесь он приобретает некую материальность, кажется, что его можно пить, что можно жить одним воздухом…
Это изобилие, перенасыщенность, разнообразие природного мира поражают, даже как-то пугают. Чувствуешь реальную взаимосвязь человеческого организма с живущей независимо от него природой: она может тебя вскормить, поставить на ноги, но и погубить посредством какого-нибудь ядовитого клеща, а то и вовсе невидимого вируса. И дитя научно-технического века, с непоколебимой верой в могущество разума, вдруг остановится на миг в растерянности: все ли познаваемо, все ли подвластно человеку, всегда ли будет в нужном для него равновесии нынешняя природа?
На многие километры тянутся темно-синие массивы кедрача. Осенью здесь появятся люди-дятлы с большущими колотушками, и на них сверху прольется дождь тяжелых шишек.
А в горных расщелинах бьют целебные источники. Из потаенных глубин идет вода, вобравшая в себя целебную силу… Когда по древним тропам пробираешься к источнику под скалой, душа как будто просветляется, сливается с очищающим тебя воздухом, наконец-то ты чувствуешь себя частью великой природы и с благодарностью привязываешь лоскуток чистой материи к древесной ветви. Ты понимаешь, что далекий предок твои не из невежества принес свой первый дар — волос из гривы коня — к священному дереву. Может быть, то был исцеленный… Я видел, как плакал человек, уезжавший отсюда уже без костылей…