Вечером пятого дня вернулся Люпин, весь в пыли и усталый настолько, что качался в седле. Мушков снял его с лошади и как ребёнка занёс в пещеру. Марина напоила холодным чаем, помыла голову и помассировала грудь. Потребовалось довольно много времени, прежде чем Люпин смог сказать несколько слов.
— Я достал для тебя крестьянскую одежду, Мушков, — с трудом произнёс он, не открывая глаз от усталости. — Слава Богу, что у меня получилось. Царские войска шарят по округе. Какой-то самозваный священник напал на крестьянский двор, до полусмерти избил хозяина, а жену и дочь опозорил! Какая жестокость!
— Я передушу их всех! — крикнул Мушков, вскакивая на ноги. — Это ложь! Что на меня хотят повесить? Я благословил крестьянина, даже не прикоснулся к жене и вообще не видел их дочь! Мариночка, разве я похож на чудовище?
— Теперь нет, — медленно сказала она. — Я тебе верю, Иванушка.
— Она верит мне! — воскликнул, сияя, Мушков. — Ты слышал, отец? Она верит мне! А ты?
— Так это был ты? — спросил Люпин. — Марина, как ты позволила этому идиоту уйти одному?
— Лошади голодали, отец. Нам нужно было что-то делать.
— Таким способом?
— Мне надо было попрошайничать и набивать сено в карманы? — крикнул Мушков. — Мир, отец, настолько плох, что не станет хуже из-за моего поступка!
— Можно и так на это посмотреть, Мушков, — устало сказал Люпин, засыпая. — Надень крестьянскую одежду, сынок.
Ночью они сожгли рясу священника и всё, что могло напомнить о казаках. В последнюю очередь — сапоги. Они ужасно воняли, когда их охватил огонь.
— Сколько лет я ездил в них, сколько в них впиталось лошадиного пота, — печально сказал Мушков и уставился на огонь. Сапоги шевелились в огне, как будто хотели выскочить. — Они видели Чёрное море, ногайские степи, леса Сибири. Теперь они горят. И Мушкова больше нет...
— Теперь есть другой Мушков, Иванушка, — тихо сказала Марина, целуя его в шею. — Самый лучший Мушков.
— Печник, который должен пресмыкаться перед людьми, чтобы получить работу! Мариночка, выдержу ли я это...
— Я буду с тобой, Иванушка!
— И что я скажу нашим детям? Что ваш отец был болваном, которого другие могли пнуть под зад, а он отвечал: «Спасибо, ваша милость!» Увидят ли они когда-нибудь степи Дона? Или стада лошадей на Волге? Или вишнёвые сады в наших деревнях? Услышат ли птичий концерт весной? Никогда? Мои дети!
Подперев голову обеими руками, Мушков смотрел на огонь, и Марина, поняв его, молчала, оставив наедине с грустными мыслями. «Я должна любить его, как ни одна женщина никогда не любила мужчину, — думала она, сидя рядом. — Должна стать для него новым миром, иначе он будет несчастен всю жизнь... Я должна любить его... Иванушка, мой дорогой, большой медведь...»
На следующее утро они посадили едва отдохнувшего Люпина в седло, связали лошадей вереницей длинными кожаными ремнями и медленно поехали в долину. В крестьянской одежде Мушков выглядел непривычно: в форме казака это был красивый мужчина, а теперь, в широкой рубахе, подпоясанный верёвкой, он был похож на зажиточного крестьянина с наивным выражением на лице.
— Мне хочется плюнуть себе в рожу! — воскликнул он, глядя на своё отражение в чистой воде Чусовой. — На кого я похож! Каждый идиот теперь полезет ко мне обниматься!
— Я люблю тебя... — улыбнулась ему Марина. Её большие голубые глаза светились нежностью, а взгляд ласкал. Мушков прямо-таки чувствовал это кожей. — Все остальное не важно...
В деревне Лосиновка они первый раз встретились с царскими стрельцами.
Стрельцы посмотрели на Мушкова, старика и молодого белокурого парня, подсчитали лошадей и от имени царя всех арестовали.
На следующее утро их отпустили, дали старых, дряхлых, полуслепых лошадей, и когда Мушков пожаловался старшему, его поколотили. Впервые в жизни он не ударил в ответ, впервые в жизни позволил выставить себя из комнаты, не вернувшись, чтобы сжечь дом.
Он сел на лошадь, глубоко вздохнул, посмотрел на Марину и Люпина, и тихо спросил:
— Это и есть свободная жизнь? Да, отец? Когда я вспоминаю о свободе на Дону...
— Мы сохранили жизнь, сынок, — ответил Люпин. — И можем жить дальше. Я умру счастливым, а вы, молодые, будете строить новую Россию.
— Мы с Мариной?
— Не вы одни. Таких, как вы, тысячи. Мушков, тебе нужно многое сделать, пока не состаришься.
Они медленно выехали из деревни... Для казака было позором сидеть на такой кляче, и Мушков грыз нижнюю губу.
— Мы должны найти в другой церкви крепких, откормленных лошадей... — тихо сказал он.
— Нет, Мушков! — ответила Марина. — С этим покончено!
— На этих лошадях мы никогда не доберёмся до Москвы.
— Мы будем по дороге работать, чтобы купить хороших лошадей! — предложил Люпин. — Сейчас осень, и зима не за горами. Печи нужны во всех поселениях Строгановых. А у нас есть время.
Они ехали по Пермской земле, останавливались на отдых в деревнях, работали за еду, охотились на лисиц и белок и продавали шкуры на Строгановских станциях.
Осенью, как всегда, пошли дожди, и земля размокла. Мушков охотился на бобров на отдалённых небольших реках. Когда подул первый морозный ветер и земля застыла, когда выпал первый снег, повсюду разнеслась молва, что в далёкой Сибири Ермак Тимофеевич разгромил армию хана Кучума и захватил его столицу Кашлык. Мушков плакал от радости и тоски по казацким временам, и Марине пришлось утешать его своими ласками. После жёстких споров и торговли, после проклятий и ругани с обеих сторон, Люпин выменял у строгановских чиновников шкуры бобров и лисиц на трёх лошадей и сани.
Он приехал на тройке со звенящими бубенцами к Марине с Мушковым, обнял и поцеловал дочь, потом стукнул нахмурившегося Мушкова кулаком в грудь.
— Посмотри на это, Иван Матвеевич! Картина, а не тройка. Лошади откормленные, а сани прочные и с железными полозьями! Всё это твоя заслуга!
— Моя? — удивился Мушков.
— Кто ловил самых красивых бобров? Кто охотился на лис? Кто ездил по лесам днями и ночами, поджидая зверьков на реках? Кто работал как вол, а?
— Моя первая тройка... — Мушков обошёл сани, поцеловал лошадей в ноздри, обнял за шею и гладил их, как женщин. — И всё заработано! — воскликнул он и сел в сани. — Ничего не украдено! Невероятно...
Он взял вожжи, цокнул языком и сделал на тройке большой круг по деревне. Бубенцы на дуге звенели, на головах лошадей развевались султаны из цветных перьев, а лошади выбрасывали ноги вперёд, как на параде. Сердце Мушкова чуть не разорвалось от радости, лицо раскраснелось, и он весело рассмеялся, когда остановился перед Мариной и Люпином.
Они стояли на улице, держась за руки, и когда он выпрыгнул из саней, то подумал: «Это стоило того, чтобы подчиниться этой удивительной женщине».
Глава тринадцатая
18 марта 1584 года, в тёплый день рано наступившей весны, слишком тёплый для Москвы, царь Иван IV сидел за столом со своим другом, боярином Богданом Бельским, и играл в шахматы.
Борис Годунов принимал послов; князь Шуйский находился в своём поместье под Москвой, устанавливая контакты с другими боярами и подкупая их.
Жизнь в Москве после мягкой зимы оживала, как оживают цветы в утренней росе. Весенний день манил людей на улицы, на берега Москвы-реки, в леса или в монастырские сады, где можно погулять и помолиться одновременно.
После того как Бельский сделал сильный ход, царь уставился на шахматную доску. Партия ещё не проиграна; и не может быть проиграна, потому что Бельский точно знал, когда можно выиграть, а когда разумнее позволить царю победить. Сегодня разумнее было позволить ему победить...
Царь выглядел больным, лицо истощённым, горящие глаза запали в глубоких глазницах, губы стали ещё тоньше. Его руки слегка дрожали, когда он положил их рядом с шахматной доской, обдумывая ход.
— Мне не интересно, Богдан, — хрипло сказал он. — Я хочу подышать тёплым воздухом...
— Можно ещё поиграть, государь, — ответил Бельский. — Вы потеряли всего лишь пешку! Что такое пешка?
Царь поднял глаза, его взгляд пронзил боярина словно железный наконечник копья.
— Я потерял уже много пешек, верно? — мрачно сказал он. — Много бояр, стрельцов и сотников, много друзей! Я навёл в России порядок! Я очистил её! Но крысы снова расплодились! А души бессмертны — и добрые, и злые! Ты видел эти души, Богдан?
— Нет, государь... — хрипло ответил Бельский и посмотрел на царя.
Лицо царя осунулось, как будто мясо спало с костей.
— А я видел! — глухо сказал царь. — Каждую ночь они меня преследуют! Приходят к постели, парят надо мной и кричат: «Иван! Иван! Почему ты убил нас? Посмотри на нас: разве мы не были твоими друзьями? Самых лучших ты прогнал, остались только волки, ждущие твоей смерти!» Затем они садятся у моей постели и плачут, а я вскакиваю и молюсь, молюсь и призываю Бога простить меня! Почему ты не испытываешь этого, собака?
Иван смахнул шахматные фигуры со стола кулаком. На бледном лбу выступил холодный пот, грудь поднималась и опускалась от судорожного дыхания.
— Богдан! — захрипел он вдруг. — Богдан, ты тоже меня предал! Вокруг одни гиены, одни стервятники, которые хотят разорвать меня на куски. Годунов, Шуйский, Романов, ты... Почему Бог мне не помогает? Разве я не самый покорный его слуга?
Царь хотел вскочить, но ноги не слушались. Он упал всем телом на стол, из раскрытого рта вырвался ужасный хрип, глаза вылезли из орбит.
— Лекаря! — задыхаясь, прошептал царь. — Богдан, позови лекаря! Я задыхаюсь! Я задыхаюсь! Бог меня душит...
Он упал на пол, разорвал на груди одежду и с ненавистью уставился на Бельского. Даже сейчас, в последнюю минуту жизни, жестокость в нём была сильнее, чем человечность.
— Будьте вы все прокляты! — выдохнул он. — О Боже, Боже мой, убери от меня эти души! Они опять вернулись... Молитесь за меня...
Князь Бельский не двигался. Он стоял перед умирающим Иваном IV и ждал, сжав губы, конца великого государя.