нице заниматься хозяйством.
Правда, Маша иногда подворовывала у любимой учительницы. В основном конфеты да печенюшки. Александра Петровна видела это, но списывала на непомерную детскую любовь к сладкому, и особого внимания на такие шалости подопечной не обращала. К чему? Определённую грань Маша не переходила, по-крупному из дома ничего не пропадало: ни деньги, ни ценности…
Детство закончилось очень скоро. Пора было вступать во взрослую жизнь. Но как это сделать, в интернате не учили. Что ждёт за стенами, ставшими ей родным домом? Но и отступать возможности нет. Просто не было куда. За спиной не осталось ничего, кроме не особо счастливого детства…
Да, детдомовская жизнь приучила Машу быть жёсткой и безжалостной. Надеяться следовало только на себя, ведь частенько приходилось отстаивать свои интересы любыми способами, не считаясь ни с кем и ни с чем.
В тоже же время она была натурой слабой, легко подчиняемой и от этого по большому счёту совершенно беззащитной. Вот как-то уживались в ней эти две противоположности… Она могла напористо постоять за себя, при этом оставаясь мягкой, безвольной, доброй и отзывчивой.
Работой, правда, не особо денежной её обеспечили. Общежитие выделили. В интернате, безусловно, жилось несладко, но там были воспитатели, учителя, а тут…
Комната на четверых. Четыре девицы. Четыре койки. Частенько на некоторых из них соседки не всегда были одиноки. Спать юной и неотесанной девушке под ритмичные звуки и охи-вздохи было весьма неуютно и проблематично. Маша зарывалась с головой под одеяло, прижимала подушку к ушам…
И если бы только это. Подвыпившие и раскрепощённые донжуаны нет, нет, да и проявляли интерес к молоденькой дикарке. Присаживались как бы невзначай к ней на кровать. Через одеяло трогали за ноги, незаметно от подруг гладили по спине…
От этих прикосновений Маша, затаив дыхание, вжималась в койку, в страхе стискивала зубы, боясь продолжения. И было от чего. Иногда она слышала горячий мужской шепот, от которого становилось липко и противно:
— Слышь, Кать, давай Машку к нам.
— Я те дам, Машку! Те, чё, меня не хватает?
— Дык для антиресу. Классно будет, вот увидишь Надо ж пожалеть болезную…
— Я те пожалею! Оторву причиндал!
— Ты чё, думаешь, она там спит? — не унимался настойчивый кавалер. — Поди, вся соком изошла. Может, позовём?
— Дурак ты. Она ж дикая. Зенки-то повыцарапает…
Боясь заснуть, Маша напряжённо прислушивалась, а, всё же заснув, просыпалась в страхе от каждого неясного шороха. С ужасом представляла, как потные и грубые мужские пальцы скользят у неё под одеялом, и с отвращением вдыхала запах тяжёлого мужского пота.
Утром, не выспавшаяся, с опухшими от бессонной ночи глазами, шла на работу. Но и там было всё не так гладко. В цехе пахло лаком и красками, от которых слезились глаза, закладывало нос и становилось трудно дышать. А вечером в общаге вновь почти каждодневные пьянки-гулянки соседок по комнате с кавалерами. Привыкшая к любым неудобствам девушка всё безропотно терпела.
В райисполкоме Маша написала заявление на получение льготного жилья. Через какое-то время пришло уведомление о постановке на очередь, и она поспешила в жилотдел…
…Вы не одна сирота, — в который раз убеждала Машу девушка, ответственная за этот участок. — Смотрите, сколько заявлений!
Но я не могу больше ждать. Поймите, в общежитии жить невыносимо. Помогите!
— Но и вы поймите меня, — пыталась достучаться до Маши девушка. — Не в моих силах переместить вас в начало списка.
— Что же делать? — на глазах Маши навернулись слёзы.
Кому в этом мире нужна молоденькая, глупая, одинокая девчушка? Кто бы мог заступиться за неё? Кто бы захотел?
— Ждите, как все, — видимо, привыкшая к таким проявлениям чувств и, показывая, что на этом разговор окончен, девушка уткнулась в какие-то бумаги.
На ватных ногах, с глазами, полными слез, Маша вышла из кабинета и присела на диванчик возле двери…
Пётр Фёдорович в районе был человеком известным и уважаемым. Как же иначе? Заместитель главы администрации как-никак. Вот в семейной жизни было не всё так гладко.
Детишек Бог не дал. Так что не растратил Пётр Фёдорович отцовские чувства. Не на ком было. Потому и уходил с головой в работу, в которой были и детки, и взрослые, что заменяла ему подчас полноценную и счастливую семейную жизнь.
Нет, стороннему наблюдателю показалось бы, что отношения в его семье складывались почти идеально. Так всегда со стороны кажется. Всем. А что на самом деле происходит, только самим им и известно, если, конечно, не совсем без царя в голове, чтоб грязное бельё вывешивать на всеобщее обозрение.
Взаимопонимание с женой было полное — за больше чем двадцать-то лет совместной жизни. Не сказать, что любовь ушла и переросла лишь в привычку. Всё как бы осталось, только… Только дражайшая половина почти потеряла интерес к близости. То ли исчерпала себя, то ли от рождения была таковой.
Не хватало Петру Фёдоровичу женской ласки. Такой пусть и простенькой, но полной отдачи до потери ощущения действительности, если хотите. Не сказать, чтобы он был уж такой сластолюбец, но не без этого. Завязывать интрижку на работе было опасно, да и особо не с кем. К нему относились с уважением, но не обожанием. А по принуждению он не хотел. По принуждению у него и так было…
Маша тихонечко всхлипывала, сидя на диванчике возле двери жилотдела, когда по лестнице, внимательно глядя на неё, спускался Пётр Фёдорович. Милиционер в звании сержанта у вертушки отдал честь. Пётр Фёдорович слегка кивнул на приветствие, по-прежнему не отрывая взгляда от девушки.
— Кто обидел? — обратился он к стражу.
— Из жилотдела вышла, — пожал плечами сержант.
— Понятно, — кивнул заместитель главы района. — Фамилия? — обратился он к Маше.
Та подняла на него заплаканные глаза:
— Найдёнова.
— Сиди здесь, — Пётр Фёдорович зашёл в отдел, который только что покинула безутешная просительница.
Прошло какое-то время. Может, пятнадцать минут, может, полчаса, может, больше. Маша потеряла счёт времени.
— Пошли со мной, — выйдя, то ли приказал, то ли попросил Пётр Фёдорович.
Маша покорно встала и пошла за ним.
«Что так зацепило в этой невзрачной девчушке? — поднимаясь к себе, размышлял Пётр Фёдорович. — Что в ней такого?»
А вот зацепило. Может, почувствовал в этом худеньком, большеглазом и беззащитном создании одинокую душу, ищущую, как он сам, ласки и любви. Так бывает. По совершенно необъяснимым причинам в груди возникло объёмное чувство, которое трудно… нет, невозможно было уместить и удержать в себе. Здесь и жалость, и не выплеснутое отцовство, и нечто большее, в чём даже себе он не мог признаться.
Как бы там ни было, Пётр Фёдорович проникся. Да. Вот так сразу. Без объяснения и видимой причины.
— Рассказывай, — расположившись в кабинете за большим двухтумбовым столом, в своей привычно-приказной манере, сказал он. — Говори всё как есть.
И Маша вдруг почувствовала расположение и доверие к этому старому для неё, чужому человеку. Захотелось прильнуть к его груди, поплакать и рассказать про подружек в общаге, про их кавалеров и притязания некоторых к ней. Про сложности с квартирой и… об одиночестве, которое совсем не с кем разделить.
И она поведала о своей жизни, ничего не утаивая, но и не приукрашивая. Рассказала всё, как было. Разве только к груди не припала.
— Значит, так, — выслушав грустную исповедь девушки, заявил Пётр Фёдорович. — Завтра в это же время жду тебя здесь. До завтра вытерпишь?
— Ага, — только и сказала Маша, утирая глаза.
Высказалась и как-то легче сразу стало. Будто груз с плеч скинула. А может, просто искорка надежды мелькнула где-то там, далеко впереди…
Когда за ней закрылась дверь, Пётр Фёдорович ещё долго сидел в своём удобном кресле, тупо уставившись перед собой в одну точку, и всё пытался разобраться в себе, в своих ощущениях.
Что происходит? Что с ним сделала эта невзрачная девчонка, что сотворила? Сейчас он не вполне отдавал отчёт в своих действиях и поступках.
Да, частенько и совсем бескорыстно он помогал людям, не требуя ничего взамен, просто по велению души, если хотите. Так было. Но сейчас… Сейчас он чувствовал себя старым хитрым лисом, почуявшим лёгкую добычу и действующим не так уж и тонко, но напористо и уверенно. Понимал это, но заставить себя остановиться не мог. Точнее, не хотел…
Назавтра, в назначенный час Маша робко постучала в кабинет Петра Фёдоровича.
Он её ждал. Отложив все возможные дела, с нетерпением и даже волнением прислушивался к шагам в коридоре. Не мог просто ни о чём другом думать. Ругал себя за это на чём свет стоит. Понимал абсурдность и глупость ситуации, но от выбранной тактики не отступал…
Значит, так, усадив Машу напротив, сказал неожиданный благодетель, — есть квартира. Хрущёвка. Однокомнатная. На первом этаже. Пойдёшь?
— Когда?
— Хоть сейчас. Жила там одна бабушка… Одинокая. Из родни, как и у тебя, никого. Болела. Покинула этот мир пару месяцев назад. Квартира за ней осталась, причём, с кое-какой мебелишкой…
Маша не могла поверить в такую удачу. Как так может быть? Кто перед ней, Бог? Счастливый ангел?
— Поживёшь пока так. Потом все документы выправим. Всё будет по закону.
Пётр Фёдорович сам проводил её до квартиры и отдал ключи:
— Располагайся, обживайся. Вот мой телефон, — он протянул ей визитку. — Если что — звони.
Неделя прошла в хлопотах и заботах. В квартире давно никто не жил. Маша выгребала грязь, накопившуюся за это время. Вытирала пыль. Перебирала вещи. Ненужные отнесла к мусорным ящикам — может, кому и сгодится.
А потом она позвонила Пётру Фёдоровичу. И он пришёл. Принёс палку копчёной колбасы, балык, сыр, помидоры, пакетик с конфетами, торт, яблоки и бутылку вина.
Маша наварила картошки — какое же застолье без этого продукта? Поджарила лук с морковкой. Выложила распространяющие терпкий запах рассыпчатые жёлто-белые кругляши на блюдо, а сверху полила доведёнными до золотистого цвета овощами.