[561]. И все же иная культурная среда не могла не наложить отпечаток на личность и поведение царевичей. Так, в 1632 г. при походе к реке Исети (притоку Тобола) Аблай обещал местным татарам не убивать их, ограничившись сбором одежды и саадаков, и при этом «им по калматцкои вере шертовал: стрелу лизал и на темя железцом ставил»[562]. Здесь вкратце описан обряд традиционной монгольской присяги-шахан, который впоследствии претерпел у калмыков изменения под влиянием буддизма.
Такой татарско-калмыцкий «бикультурализм» складывался, очевидно, стихийно, без преднамеренного прививания Кучумовичам того или иного образа жизни и без умышленного воспитания в определенной культуре. Показательно, что Аблай б. Ишим, по его признанию, был неграмотен[563].
Тесное культурное общение сказывалось и на внешнем облике. Об этом можно судить по такому факту. В 1637 г. жена полоненного Аблая «княгиня» Чагандар просила у русских переправить к ней «косу волосов головы ево», дабы удостовериться в том, что он жив. (Косу прислали, Чагандар ее опознала, но все же «недоверивала», так как косу-де «мочно у мужа ее и у мертвого отнять да к ней прислать»[564].) Коса-кукл — заплетенная прядь волос, свисающих с затылка, — являлась атрибутом калмыцкой мужской прически. Следовательно, Аблай, взращенный матерью-калмычкой и женатый на калмычке, принял новый облик, без присущей татарам короткой стрижки волос по всей голове.
Впоследствии и его брат Тауке с той же целью переправил свою косу из каргопольского заточения на родину.
Несомненным в этих условиях было двуязычие татарских царевичей. При подготовке встречи послов Девлет-Гирея с Аблаем и Тауке в Белоозере и Каргополе в 1639 г. русскому приставу было велено следить, чтобы они общались между собой по-татарски, а не по-калмыцки, дабы их речи были понятны толмачам[565].
Предлагаемая мной реконструкция некоторых черт мироощущения Кучумовичей во многом умозрительна и основана на анализе обстоятельств жизни царевичей. Однако рассмотрение многолетнего «казачества» Кучумовичей позволяет согласиться с оценкой их психологического настроя, данной в XVIII в. И.Э. Фишером, — правда, с присущей веку Просвещения мелодраматичностью: «Принцы Кучумовой фамилии, сравнивая великолепие своих предков с бедным своим состоянием, по необходимости снедаемы были скорбию и печалию…»[566].
Заключение
Рассмотрев одну за другой неудачные попытки Кучума обрести поддержку среди бывших подданных, вассалов и соседей, можно было убедиться, что в целом все они не проявили энтузиазма в этом отношении. Солидарность разных народов и племен, даже под знаменем борьбы с новыми пришлыми властителями края, едва ли была достижима. Конечно, здесь сказывались этнокультурные различия, какие-то застарелые обиды, межплеменные распри. Иногда провал объединительных попыток Кучума объясняют его не вполне легитимным ханским статусом («узурпатор»[567]) или чрезмерной авторитарностью его правления до 1582 г. Наверное, все эти факторы действительно имели значение. Однако, чтобы проанализировать их, поддержать или опровергнуть эти версии, понадобилось бы углубиться в историю Сибирского юрта до Ермака, а это выходит за тематические и хронологические рамки данного исследования.
Но думаю, что была еще одна причина, по которой Кучуму нс удалось сплотить вокруг себя сибирских аборигенов. Это фатальная потеря им трона и, соответственно, утрата необходимого атрибута всякого государя — явление, которое у средневековых тюрков обозначалось персидским выражением фарр-и падшахи, т. е. «царственный фарр». Его можно истолковать как божественное благоволение, небесное избранничество, харизму правителя[568]. Утрата правителем «царственного фарра» означала прекращение его поддержки высшими силами, отсутствие их покровительства. Помогать ему в такой ситуации означало бы вступить в противоречие с волей потусторонних вершителей земных судеб, которые разочаровались в своем былом избраннике.
Позднейшее осознание сибирскими татарами обреченности юрта иллюстрируется показательным феноменом их общественного сознания. После завоевания ханства среди суеверных татар получили хождение рассказы о зловещих приметах, якобы предвещавших этот катаклизм еще до появления Ермака (окрашивание вод Иртыша в цвет крови и т. п.)[569]. Очевидно, еще и поэтому свергнутый хан нигде не смог найти широкой поддержки.
Похожее отношение испытывали и к потомкам Кучума — все менее успешных и временами жалких в своем скудном прозябании, борьбе за выживание, зависимости от калмыцких покровителей. Как было показано выше, многие коренные жители региона считали за лучшее переселяться целыми родами в дальние края, чем подчиняться новым властителям Сибири или помогать старым. Воспоминания мятежных башкир о принадлежности Кучумовичей к «золотому роду» Чингис-хана, о вытекающих из этого обстоятельства их монархических прерогативах оказывались преходящими эпизодами в сложной политической ситуации, когда российская власть и народы, вошедшие в состав Московского государства, притирались, адаптировались друг к другу.
На основании известных мне и изложенных в книге материалов я не могу поддержать мнение о «популярности Кучумовичей среди тюркского населения Сибири, позволявшей им поднимать здесь восстания вплоть до начала XVIII в.»— популярности, проистекавшей якобы из их исконной легитимности: «Кучумовичи являлись единственно законными наследниками улуса Шейбани в Сибирском царстве»[570]. Мне представляется крайне сомнительным, чтобы телеуты, вогулы, селькупы, башкиры и другие объединялись с татарскими царевичами на основании их династических прав на забытый к тому времени улус Шибана. Принцы-«казаки» никогда не обладали достаточными военными силами, материальными ресурсами и авторитетом для мобилизации вокруг себя сколько-нибудь заметных массовых движений. Как правило, они присоединялись к восстаниям, начавшимся без их участия, и иногда довольствовались почетным рангом номинальных лидеров повстанцев.
Свидетельством предопределенной безуспешности борьбы Кучумовичей и отсутствия широкой солидарности с ними служит такой очевидный факт, как молчание о них в устном творчестве и письменных родословиях тюркских народов Сибири. Там есть рассказы или упоминания о Кучуме[571], некоторых его женах, о многочисленных мусульманских проповедниках ХV–XVІ вв., но не находится места для Кучумовых сыновей и внуков. Столетие их интриг и сражений прошло практически бесследно для исторической памяти коренных жителей края (вопреки романтическому утверждению писателя Д.Н. Мамина-Сибиряка — см. эпиграф к нашей книге[572]). Единственное косвенное упоминание о «бродячих царевичах» мне встретилось в пересказанном Д.Я. Резуном предании (неясно, русском или татарском) о том, что татары, страдавшие от набегов Кучумовичей и калмыков, нашли в траве икону Спаса, которую вручили казакам-годовальщикам Тарханского острога[573]. То есть при этом уникальном упоминании интересующие нас персонажи предстают как несомненные враги и разорители.
Не фигурируют Кучумовичи ни в башкирских шеджере и преданиях, ни в калмыцких исторических хрониках.
Существенным препятствием для исторических перспектив Кучумовичей оказалось еще и отсутствие у них внятной альтернативы российскому правлению в Сибири. Пусть это правление облекалось в жесткий режим воеводской администрации, временами проявлялось в лихоимстве и произволе местных властей, оборачивалось непосильным налогообложением, но коренное население, по-видимому, не испытывало ностальгии по временам татарской гегемонии. Местные предания о Кучуме излагают легендарные подробности его ханствования, однако та эпоха вовсе не изображается как «золотой век», который закончился с приходом русских «конкистадоров». В историческом фольклоре северных народов грабительские набеги татар не более привлекательны, чем правление наместников «белого царя». «Раньше ведь, рассказывают, хантов татары ловили, а татар опять русские гоняли», — говорится в предании коми об их зауральских соседях[574]. Не способствовала благодарной памяти и «политика (Кучумовичей. — В.Т.) ограбления, захвата и угона татарского населения в степь, за пределы российских владений, а также усиления податного гнета в пользу джунгар»[575].
На отсутствии массовою и долговременного протеста татар и других народов бывшего Сибирского ханства против присоединения к России сказалось нс только смирение перед явным превосходством русских в военном деле и (впоследствии) в численности. В историографии неоднократно отмечалось толерантное отношение русских к коренным народам Сибири. Пренебрежение, высокомерие не были присущи основной массе славянского населения края. Мирное соседство обеспечивали многоукладность хозяйства пришельцев, охранительная политика правительства по отношению к ясачным, отсутствие социального барьера между последними и крестьянским большинством переселенцев[576]. Межэтнические контакты легче устанавливались в отдаленных местностях, где русские не могли рассчитывать на помощь администрации и больше зависели от сотрудничества с аборигенами. Впрочем, все это не исключало и эпизодических тяжелых конфликтов между русскими и коренными народами (особенно башкирами).