– Ужас, – ответил я, – лучше самому приготовить. Чем есть эту гадость. В бункере мы сами выращивали и сами себе готовили.
Мужчина, сидевший за соседним столиком, неожиданно для нас заговорил:
– Готовили сами? – спросил он с удивлением. – У вас там было так много времени?
– Ну да, – ответил я, – а тут так нельзя.
Ограниченность ресурсов ощущалась во всём. Даже в баре, где мы сидели, это чувствовалось. Скудная еда, невкусный алкоголь – всё указывало на то, что ресурсы распределялись строго и экономно. Варяг, допив свою водку, с грустью посмотрел на остатки селедки на тарелке.
– Помнишь, в бункере, – пробормотал он, – у нас были помидоры… Пахнущие…настоящии. А тут… Эта резиновая курица…
Я кивнул. В бункере, хоть и в тесноте, в постоянном напряжении дифицита продуктов, мы сами выращивали овощи. Пища была не изысканная, но настоящая, с запахом и вкусом. Здесь же всё было обезличенным, как будто созданное не для людей, а для поддержания работоспособности.
Мы помолчали, вновь ощутив эту пропасть между жизнью в бункере и жизнью в этом… систематизированном мире. Ограниченность ресурсов не заключалась только в нехватке еды. Это был дефицит всего: свободы, индивидуальности, настоящих человеческих отношений. Всё было строго регламентировано, каждый шаг, каждая капля алкоголя, каждая крупинка риса. Даже мысли, казалось, не были свободны. И эта удушающая ограниченность ресурсов давила сильнее, чем голодающий живот. Это был голод души.
Тишина повисла между нами, тяжелая и густая, как дым от дешевого табака. Мужчина, по-видимому, решил, что мы не против компании, и продолжил, голос его был тихим, словно он боялся нарушить хрупкое равновесие этой неловкой сцены:
– Я работал на заводе по производству этого… этого всего, – он кивнул на наши тарелки, – года три назад. Тогда еще были остатки старых технологий… Я помню… помидоры… настоящие, хоть и генно-модифицированные, но… сочные. А теперь… этот рассыпчатый рис… без запаха, без жизни.
Он взял вилку и покрутил остатки своей еды , словно исследуя незнакомый объект. Его руки дрожали.
– Мы все знаем, что ресурсы ограничены, – продолжил он шепотом, – но эта… эта стерильность… это убивает. Убивает больше, чем голод.
Варяг вздохнул:
– А знаешь, что самое страшное? Что многие уже забыли, какой должен быть настоящий вкус. Они привыкли к этой резине. Им уже не нужны помидоры, им достаточно этого… заменителей.
Я посмотрел на свой остывший рис с котлетой. Возможно, он был прав. Возможно, мы, выжившие из бункера, были последними, кто помнил настоящий вкус жизни. А остальные… они уже приспособились к этой суровой реальности, к этой жизни без запаха и вкуса, к жизни, где ограниченность ресурсов означала не только дефицит еды, но и дефицит самой жизни.
Мужчина поднял свой почти пустой стакан, и в его глазах мелькнуло что-то, напоминающее отчаяние.
– За помнивших, – прошептал он, и выпил остатки своего напитка.
Бункер, хоть и маленький, хоть и тесный от постоянного прироста населения, был настоящей маленькой деревней. Каждый знал каждого, каждый участвовал в общем деле – от выращивания еды до починки оборудования. Это был мир, где труд был делом чести, а не повинностью, где каждый результат был виден и ощутим. А Аврора… Аврора была другим миром. Огромный подземный мегаполис, блестящий, но холодный, как полированный металл. Его искусственное солнце мерцало бесстрастно, освещая идеально ровные ряды жилых модулей, бесконечные коридоры и заводы, беспрерывно производящие… заменитель жизни.
Суровые законы Авроры были незыблемы. Они контролировали каждый аспект жизни, распределяли ресурсы, определяли место каждого человека в огромной машине. Свобода выбора была роскошью, которую себе позволить нельзя. Здесь не было места индивидуальности, здесь ценилась только эффективность. Люди были винтиками в огромном механизме, каждый на своем месте, каждый выполняющий свою функцию. Любое отклонение от нормы жестко наказывалось.
Мы с Варягом сидели в баре, ощущая себя чужаками в этом бездушном мире. Наша жизнь в бункере казалась далекой сказкой, воспоминанием о чем-то, чего уже никогда не вернуть. Даже люди казались выхолощенными, лишенными ярких эмоций, подчиненными системе.
– Они даже не понимают, чего им не хватает, – пробормотал Варяг, глядя на окружающих. – Им кажется, что всё нормально…
– Пока им не покажут, – добавил я, – что жизнь может быть другой.
Может, мы и были всего лишь двумя людьми в этом гигантском городе, но память о жизни в бункере, о маленькой, но настоящей деревне, о свободе и вкусе жизни – это была искра, которая могла когда-нибудь разжечь пламя. И мы, хранители этой памяти, должны были сохранить ее, передать дальше, несмотря на суровые законы Авроры и ее железную логику. Ограниченность ресурсов в Авроре ощущалась не только физически, но и духовно. И борьба за эту духовную свободу, возможно, окажется сложнее, чем выживание в бункере.
После бара мы направились к главной городской площади. Она представляла собой огромное, идеально вычищенное пространство, залитое искусственным светом. В центре площади происходило вечернее построение. Тысячи людей, одетых в одинаковую униформу, выстраивались в строгие ряды. Это были суточные дежурства – патрули для поверхности, объекты энергообеспечения подземных сетей, охрана территорий, важных для Союза. Военизированные подразделения, их было так много, что площадь казалась единым, сверкающим оружием, морем стальных касок и холодного металла.
– Сколько людей с оружием… – вздохнул Варяг, его голос был едва слышен на фоне отдаленного гула, доносившегося от строящихся колонн. В его глазах читалось не столько удивление, сколько усталость и безнадежность. Он видел подобное построение впервые.
– Военные рельсы Авроры, – раздался голос позади нас, низкий и хриплый, как шепот старого двигателя.
Мы обернулись. За нами стоял высокий мужчина в гражданской одежде, лицо его было скрыто в тени капюшона. В его глазах, однако, читалась какая-то странная смесь усталости, презрения и… скрытой надежды? Он наблюдал за построением с тем же напряженным вниманием, что и мы, но его взгляд был не просто наблюдательным, а проницательным, оценивающим, словно он искал что-то, какой-то ключ к пониманию этой устрашающей мощи. Его слова звучали не как констатация факта, а как горькое пророчество. "Военные рельсы Авроры" – фраза, которая подразумевала не только численность и вооружение армии, но и железную логику, безжалостную систему, которая двигалась, как неумолимый механизм, измельчая всё на своем пути.
– Кто вы? – спросил я, мой голос прорезал гул построения, – И про какие рельсы вы говорите?
Незнакомец улыбнулся, улыбка была горькой и усталой.
– Афанасий, – представился он, – А рельсы, о которых я говорю… это режим, в котором выстроен Союз. Железная дорога, по которой движется этот… механизм. Всё продумано, всё рассчитано, всё подчинено одной цели – симуляции бурной деятельности выживания. И эти люди, – он кивнул в сторону строящихся солдат, – они хоть и являются частью этой машины, хотя бы периодически видят солнечный свет и вдыхают настоящий воздух. В отличие от многих других…
Его слова повисли в воздухе, наполненные скрытым смыслом. Я посмотрел на ряды солдат, на их одинаковые лица, на блеск оружия. Да, они, возможно, выезжают на поверхность. Но насколько свободен этот выезд? Насколько свободен их взгляд, обращенный к солнцу? Или это всего лишь контролируемая экскурсия в мир, который они давно уже потеряли? Афанасий, видимо, угадал мои мысли.
– Не обманывайтесь, – тихо сказал он, – Даже свежий воздух не может полностью смыть вкус этой… искусственности. Они живут в клетке, хоть и огромной. А рельсы… они ведут только в одном направлении. И это направление… оно не всегда очевидно.
– Простите, – сказал Варяг, его голос звучал несколько неуверенно, – а вы тоже военный?
Афанасий усмехнулся, немного грустно, немного презрительно.
– Эти люди называются милитористами Союза, для начала, – ответил он, – А я… я просто нечтожный мешок костей и крови, мечтающий выбраться наверх, к солнцу.
– А в чём проблема? – спросил Варяг, его голос стал твёрже, – Если вы хотите подняться… кто может быть против?
Афанасий снова посмотрел на построение, его взгляд стал жестким, пронизывающим.
– Против? – повторил он, словно смакуя это слово, – Против всего Союза. Против системы, которая держит всех нас в узде. Против рельсов, которые ведут только в одном направлении. Думаете, это просто так? Это не просто охрана ресурсов или территорий. Это контроль над каждым человеком, над каждой мыслью. Подняться наверх – значит, нарушить этот порядок. А это… это смертельно опасно.
– То есть… не понимаю, – сказал Варяг, он открыл рот, чтобы продолжить, но Афанасий его перебил.
– Да, вы правильно поняли, – сказал Афанасий, его голос был спокоен, но в нём слышалась усталость, – Только милитаристы и некоторые сотрудники, отвечающие за поверхностные технологии, поднимаются наверх. Для остальных это невозможно. Псом Союза я служить не хочу, за кость мне не нужна эта жизнь. Вот я и качусь по всей сети Союза, в поисках… выхода. Выхода из этой системы, из этой… железной дороги.
– Вы не работаете на Союз? – уточнил я.
Афанасий усмехнулся, горько и устало.
– Нет, – ответил он, – Я белая ворона в этом чёрном подземном городе. Таких, как я, здесь не любят.
– А на что вы живёте? – спросил я.
Афанасий вздохнул.
– Раньше… пока цифра ещё была на металлических треугольниках, попрошайничал, – сказал он, – Потом это стало запретом, как и многое другое. Цифра стала электронной, полностью контролируемой Союзом. Сейчас… просто побираюсь по объедкам, хотя еда в Союзе и есть объедки – он подвёл итог, его голос был тихим, почти безжизненным, но в нём чувствовалась какая-то странная, упрямая сила. Сила человека, который не сдаётся, несмотря ни на что.
– А что вы делаете тут? – спросил я.