Первую неделю после прибытия в Союзы я бродил по Авроре, глазами пытаясь схватить хоть что-то знакомое в этом новом, подземном мире. Но повсюду царила одинаковая серость, тусклый свет искусственных ламп, однообразные коридоры и лица людей, застывшие в бесстрастном ожидании. Затем я начал скитаться по другим станционным подземкам, надеясь найти хоть что-то, что отличалось бы от Авроры, что-то, что могло бы отвлечь от давящей атмосферы безысходности. Но везде было то же самое: тусклый свет, бетонные стены, унылые лица. Месяц подходил к концу, а с ним – и вся моя «цифра», тот небольшой запас средств, который должен был помочь мне выжить в этом новом мире. Вместо надежды и нового начала, я чувствовал лишь угнетение. Законы Союзов, сухие и бездушные, казались мне чуждыми и несправедливыми. Но больше всего меня терзала потеря Оазиса. Прошло уже почти месяц, а я до сих пор не мог смириться, не мог осознать, что всё, что было мне дорого, исчезло, стерто с лица земли. Меня преследовали призраки прошлого, воспоминания о доме, о друзьях, о жизни, которая была до катастрофы. Я чувствовал себя потерянным, брошенным, и всё более крепко замыкался в себе, теряя последнюю надежду на то, что когда-нибудь снова обрету покой и счастье. Этот подземный мир, с его суровыми законами и бездушной механикой, давил на меня, словно бетонный саркофаг.
Когда закончилась последняя «цифра», я опустился на самое дно. Стал бродягой, скитаясь по окраинам Авроры, похожий на призрак, брошенный судьбой. Каждый день был борьбой за выживание, поиском любой пищи, любого остатка еды, выброшенного кем-то в мусор. Рылся в отбросах, выискивая объедки, гниющие резиновые фрукты или брошенные кем-то пайки. Гордость и достоинство, которые когда-то ценил, были растоптаны голодом и отчаянием. Лицо стало измождённым, одежда – грязной и рваной. В общагу редко возвращался, ночи проводил в заброшенных уголках станции, сворачиваясь калачиком, стараясь хоть как-то согреться от холода подземных туннелей. Видел других, таких же, людей, сломленных судьбой, потерявших надежду. Они молча делились скудной едой, молча смотрели друг на друга, и в этом молчаливом сопереживании я нашёл какую-то странную, горькую утеху. Понял, что не один, что в этом беспросветном мире еще есть те, кто разделяет его горе. Но это не утешало.
Один искусственный вечер, проведенный на заброшенной вентиляционной станции в компании таких же потерянных душ, как я сам, преподнес мне неожиданный дар – случайный диалог двух мужчин у потрескивающего костра. Один, с ожесточением, начал говорить: «У меня нет желания брать в руки автомат и кому-то служить – обратно пропорционально наличию мозгов как таковых. Я ненавижу армию, милитаристов и войну. Ненавижу оружие, танки и всю военную технику вместе взятую. И я абсолютно не понимаю гордость и ежегодное празднование победы одного народа над другим. Жизнь дана всего один раз, и считать себя чьей-то пешкой, готовой умереть просто так, как какое-то насекомое, это просто неуважение к самому себе. Сейчас не средневековье, и мы не дикари, чтобы обороняться палками друг от друга!»
Его слова, горькие и яростные, пронзили ночную тишину. Второй, помолчав, медленно ответил: «Мы *и есть* дикари, человек есть самое ужасное животное, которое есть на этой планете. Мы уничтожили свой мир, загнали себя под землю и продолжаем грызться друг с другом за крохи, как крысы. Всё это великолепие – технологии, цивилизация… лишь тонкий слой лака на гниющем дереве. Сними его, и ты увидишь ту же самую жестокость, ту же самую жажду власти и разрушения, что и у первобытных людей. Только оружие у нас посовременнее».
Он обвел взглядом окружающих нас людей, сидевших, сгорбившись, вокруг костра, их лица, освещенные пляшущим огнем, казались лицами животных, измученных и голодных. И я понял, что оба они правы. Первый – в своем презрении к бессмысленной войне, которая превратила людей в бездумных пешек. Второй – в своей бескомпромиссной правде о человеческой природе, о том, что цивилизация – это всего лишь иллюзия, тонкая пленка, скрывающая дикую, неистощимую жажду власти и саморазрушения.
Я посмотрел внимательнее на собеседников и узнал одного из них.
– Афанасий?! Это вы? – обратился я, удивление смешалось с надеждой.
Афанасий, узнав меня, рассмеялся, низким, хрипловатым смехом – Ооо, добрый час, добрый человек! Как вы тут оказались, среди отребья подземелья?
Я помотал головой, устало проводя рукой по грязным волосам – Я… я не могу найти себя после тяжести потерь, – прошептал я, голос мой звучал хрипло и тихо.
Афанасий молчал некоторое время, пристально глядя на костер. Затем, медленно, словно выбирая слова, произнес – Потеря – это не конец, а начало. Начало чего – это зависит только от тебя. Можно утонуть в горе, умереть от тоски, превратиться в тень, бродящую среди таких же теней… или же можно увидеть в потере освобождение. Освобождение от того, что мешало тебе быть самим собой, от того, что сковывало твои крылья. Пустота, которую ты ощущаешь, не пустота вовсе, а чистый холст. На нем ты можешь создать свою новую жизнь, свою новую картину. Только не копируй прошлые зарисовки, рискни создать что-то совершенно новое, неизвестное даже самому себе. Потеря – это не смерть, а перерождение. Вопрос лишь в том, кем ты хочешь стать после этого перерождения. Он посмотрел на меня с пониманием, которое пронзило мою усталую душу.
– Ну а вы переродились? Вы нашли то новое, о котором говорите? Находясь среди, как вы сказали, отребья? – спросил я, скептически взглянув на Афанасия. Его одежда была не лучше моей, лицо изможденное, но в глазах читалась какая-то странная, внутренняя сила.
Он улыбнулся, тихая, спокойная улыбка, не лишенная грусти, но полная какого-то глубокого умиротворения. Он не спешил с ответом, словно наслаждаясь моментом, вглядываясь в пляшущий огонь костра. Затем, медленно, он произнес – Я переродился не в том смысле, что стал другим человеком, – нет, моя сущность осталась прежней. Но я изменил свое отношение к жизни. Раньше я стремился к комфорту, к достижению, к… иллюзиям. Я считал, что счастье находится где-то там, за горизонтом достижений. А теперь я понял, что счастье – это не цель, а состояние. Даже здесь, среди "отребья", как нас называет общество союза, я нашел смысл. Я помогаю тем, кто нуждается в помощи. Я делюсь тем немногим, что у меня есть. Я слушаю, я учусь, я живу, не откладывая жизнь на потом, не ожидая каких-то невероятных чудес. Перерождение – это не превращение в кого-то другого, а принятие себя настоящего, здесь и сейчас, со всеми своими недостатками и слабостями. И да, это возможно даже в этом адском подземелье. Он сделал паузу, затем добавил, чуть тише – Это не так уж и плохо, на самом деле. Здесь, в этом бездонном колодце отчаяния, я нашел драгоценные камешки надежды, которые светятся ярче всего.
– Мне очень непросто найти в себе силы, внутри меня поедает душевный… подземный червь, а разум требует свободы, – выдохнул я, чувствуя, как слова эти вырываются из меня, освобождая накопившуюся боль.
Афанасий усмехнулся, не жестоко, а скорее с пониманием – Что такое свобода? – спросил он, чуть склонив голову. – Мы рождены не свободными, мой друг. Мы рождены связанными – узами крови, обязанностями, страхом, надеждами, воспоминаниями… Мы вечно привязаны к чему-то – к месту, к людям, к идеям. Свобода – это не отсутствие этих уз, а умение управлять ими, умение выбирать, к каким узам ты хочешь быть привязан, а какие можешь – и должен – разорвать. Душевный червь? Он грызёт тебя потому, что ты позволяешь ему это делать. Ты пленник своих мыслей, своих страхов, своих сожалений. Свобода – это не убежать от всего этого, а научиться жить с этим, управлять этим, превратить эту борьбу в свой источник силы. Разум требует свободы? Прекрасно! Но какая свобода нужна твоему разуму? Свобода от боли? Или свобода от себя самого? Найти свободу можно лишь внутри себя, освободив свой разум от оков иллюзий и ложных убеждений. А подземный червь? Его можно приручить. Накормить его чем-то полезным, чем-то, что поможет тебе жить, а не только страдать.
– Боли я уже не чувствую, – сказал я, – а вот от самого себя освободиться не могу. У меня был товарищ… он говорил про Варлама и его освобождение. Для меня это стало непонятно… он извел свой дух алкоголем.
Афанасий кивнул, понимающе – Залезть в бутылку – это не выход, – тихо сказал он. – Это всего лишь временное бегство от реальности, иллюзия свободы. Алкоголь – это не освобождение, а ещё одна цепь, ещё одна зависимость. Твой товарищ выбрал путь наименьшего сопротивления, путь саморазрушения. Но это не значит, что твой путь должен быть таким же. Ты говоришь, что не можешь освободиться от самого себя… Освобождение – это не бегство, это принятие. Принятие себя со всеми своими недостатками и сильными сторонами. Принятие своего прошлого, своих потерь, своих ошибок. Это долгий и трудный путь, путь самопознания. Понимание того, кто ты есть на самом деле, и принятие этого – вот что даст тебе истинную свободу. Освобождение – это не конкретное место или событие, это состояние души. Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел не жалость, а твердую уверенность – Ты способен на это. Ты сильнее, чем ты думаешь.
– Но я не хочу тут оставаться, – сказал я, голос мой звучал тихо и обреченно. – Я не чувствую себя здесь… хочу бежать из этой подземной тюрьмы. Я почувствовал, как в груди нарастает отчаяние, желание вырваться из этого мрачного, безысходного мира.
Афанасий, казалось, ожидал этого ответа. Он спокойно сказал – И где ты хочешь найти то место, где будешь чувствовать себя… именно там? Ты бежишь отсюда, от этой "тюрьмы", но что тебя ждет там, на поверхности? Ты думаешь, что там тебя ждет свобода? Возможно, и да, но возможно, и нет. Свобода – она не в месте, а внутри тебя. Ты можешь бежать куда угодно, но если внутри тебя будет этот "подземный червь", если ты не разберешься со своими внутренними демонами, то ты будешь нести их с собой, куда бы ты ни пошел. Эта "тюрьма" – она, возможно, и внешняя, но она также и внутри тебя. Прежде чем искать место, где ты будешь чувствовать себя хорошо, тебе нужно найти себя самого.