– Но если ты хочешь получить хоть маленький шанс покинуть это место, – сказал Афанасий, его голос звучал неожиданно жестко, – запишись в милитаристы.
Я с удивлением посмотрел на него. – В милитаристы? – переспросил я. – У меня два товарища погибли в их рядах. Перспектива… так себе.
Афанасий прищурился – А ты уверен, что они погибли? – спросил он, его голос был тихий, но в нём звучала сталь.
– Я видел останки одного из них, – ответил я, – а после нам сообщили, что второй пропал без вести.
– А он точно пропал без вести? – спросил Афанасий, его тон был всё более пристальным. – Или, как часто бывает, просто-напросто бежал? Так скажем… дезертировал? После того, как твой товарищ погиб, после того, что он увидел на передовой… Ты знаешь, многие так поступают. Война – это не только героическая смерть, но и ужас, и безысходность. Многие, видя ужасы войны, выбирают бегство, выбирают жизнь, даже если она и будет другой, скрытной. Возможно, твой товарищ жив, и он просто скрывается, пытаясь забыть увиденное.
– Да, его могут поймать патрули Союза и расстрелять на месте, – подытожил Афанасий, его голос был спокоен, почти бесстрастен. – Может, он попал к врагу, и там вообще неизвестность. Может, и вправду погиб. Но вдруг… вдруг он нашел лазейку в этом мире, лазейку к этой симуляции свободы.
Я задумался, слова Афанасия зацепили что-то глубоко внутри. Его предположение о дезертирстве, о скрытой жизни, о возможности выжить, противоречило всему, чему меня учили, всему, во что я верил. Но… в этой подземной тюрьме, окруженный отчаянием и смертью, даже малейшая надежда казалась драгоценной. Я представил своего товарища, живого, скрывающегося, ищущего свой путь к спасению… Это было куда более привлекательно, чем образ безжизненного тела на поле боя. Эта мысль, хоть и слабая, зажгла во мне искру.
Внезапно, я понял, что Афанасий не просто предлагал мне путь в милитаристы, как способ спасения. Он предлагал мне выбор: продолжать жить в этой безысходности или рискнуть, поверив в возможность изменить свою судьбу, даже если это значит шагнуть в неизвестность, в мир, полный опасностей и рисков. Это было не просто предложение, это был вызов.
– И что же ты выберешь? – спросил Афанасий, его взгляд был проницательным, он читал мои мысли, как открытую книгу. Я молчал, взвешивая все «за» и «против», понимая, что выбор мой нелёгкий, но… возможно, единственный.
На следующий день я примерял форму милитаристов Союза. Грубая, серая ткань облегла мое тело, чужая, жесткая, но в то же время, она внушала странное чувство надежды. Она пахла потом, дымом и чем-то ещё, чем-то, что я не мог определить, но что отчетливо отличало ее от затхлого запаха подземелья. В зеркале, прикрепленном к потрескавшейся стене, я увидел не себя, а кого-то другого – человека, готового к борьбе, к неизвестности. Чужой взгляд из зеркала был решителен. Теперь у меня был шанс, хоть и маленький, но шанс. Шанс на свободу, шанс на поиск своего места в этом жестоком мире. Даже если это значило выйти из одной тюрьмы и попасть в другую. Но эта тюрьма, возможно, давала больше свободы, чем подземное пленение. Впереди лежал долгий и трудный путь. Я был готов. По крайней мере, я так думал.
Меня распределили в Отряд Оперативного Реагирования и Подкрепления номер 5432. Интересно, что это за номер такой? Может, за годы войны этот отряд формировался уже такое количество раз? Цифра казалась мне огромной, бесчеловечной, как будто бы она сама по себе была свидетельством масштаба этой бесконечной войны. Отряд состоял из трех батальонов, в каждом из которых было по четыре роты, а в каждой роте – по сто милитаристов различного ранга, от новобранцев, таких как я, до закаленных ветеранов, повидавших многое на полях сражений. Мой батальон был вторым, рота – четвертой, а моя должность – стрелок пешего порядка. Простая, незамысловатая должность, но от нее зависела жизнь и моя, и моих товарищей. Никаких иллюзий о героической славе не было. Просто стрелок. Просто часть огромной, безличной машины войны.
Первые десять дней прошли в интенсивной подготовке. Дни сливались в одно непрерывное чередование тренировок: техника боя, навыки обращения с оружием, прикладное вооружение. Всё было направлено на выработку рефлексов, на доведение действий до автоматизма. В моих задачах в ходе быстрого реагирования и подкрепления значилось оказание помощи раненым: прикрытие, эвакуация, грамотный отход на укреплённые позиции. Вооружение было стандартным для моего ранга: автомат со встроенным гранатомётом – грозное оружие, внушающее одновременно и страх, и уверенность; бронежилет, тяжёлый и неудобный, но дающий чувство относительной безопасности; каска со встроенным фонарём и мини-камерой – для ночных операций и фиксации событий; фляжка с водой; сто миллилитровый флакон со спиртом для обработке ран и не только, планшет с картой местности и навигационными системами; компас, старая добрая проверенная классика; аптечка с медикаментами – знания первой помощи были не менее важны, чем умение стрелять; отдельно – шприц с морфием на экстренный случай, для обезболивания тяжелораненых; и, наконец, три гранаты: две для гранатомёта, и одна – для крайнего случая, на случай захвата и самоуничтожения. С этим арсеналом, с этим грузом ответственности, я должен был стать частью отряда, частью этого механизма, который был призван спасать жизни и защищать позиции. Казалось бы, всего лишь набор инструментов, но каждый предмет, каждая деталь, была важна, и от того, насколько я буду умело ими пользоваться, зависело многое, возможно, даже чья-то жизнь.
За время десятидневной подготовки меня не привлекали к выполнению боевых задач, но за это время отряд поднимали по тревоге дважды. После первого вызова, девять человек из всего отряда не вернулись в казармы. Моя рота потеряла двоих. Во второй раз отряд потерял четверых человек, но моя рота, к счастью, осталась без потерь. Я горел желанием узнать подробности, понять, при каких обстоятельствах погибли парни, но после первого тревожного вызова все были настолько потрясены, шокированы, что я не решился задавать вопросы. Страх, что мои вопросы будут восприняты неправильно, как неуместное любопытство в такой траурной обстановке, заставил меня промолчать. Но после второго раза, когда, несмотря на потери в других ротах, моя осталась невредимой, любопытство взяло верх. Я решил расспросить товарища, чья койка находилась рядом с моей в казарме. Тихонько, стараясь не потревожить спящих, я обратился к нему.
– Слушай, – прошептал я, – что там произошло во время этих вызовов? Что случилось с теми, кто не вернулся?
– Да что сказать, – ответил сосед по койке, зевая и потягиваясь. – Была эвакуация подразделений специального назначения, штурмовой группы. Попали в засаду, как назло. Мы подошли на помощь, с правого фланга, для эвакуации. Но дроны VATO… настигли нас. Их спутники, небось, вычислили наш подход. А потом… как в тумане. Он замолчал, словно вспоминая что-то ужасное, что-то, что не хотел бы вспоминать вновь.
Мои мысли кружились, пытаясь собрать воедино обрывки информации. VATO… Я уже слишком наслышан о них – беспилотные летательные аппараты противника, оснащенные передовыми системами наблюдения и вооружения. Их скорость, маневренность и точность поражали. – Как в тумане… – что это значило? Неужели всё произошло так быстро, так неожиданно, что даже опытные бойцы не успели сориентироваться? Или это попытка скрыть что-то более ужасное? Девять погибших… Двое из моей роты… Это не просто цифры, за каждой цифрой – человеческая жизнь, человеческая трагедия. Что-то не сходится. Если дроны VATO так эффективны, почему во второй раз наша рота осталась без потерь? Была ли это случайность? Или кто-то что-то скрывает?
Прошло еще пять дней. Всё шло по установленному порядку: тренировки, дежурства, скучные разговоры с сослуживцами. Понемногу я начинал втягиваться в этот новый, суровый ритм жизни, но мысли о невероятной мощи и человеческой боли, царящих на поверхности, всё ещё не давали мне покоя. Они были словно тень, постоянно напоминающая о реальности, о том, от чего я пытался спрятаться в этой подземной крепости.
На шестой день к нам в казарму вошёл ротный командир, его лицо было напряжённым, глаза – усталыми. Он объявил, что наш батальон перебрасывают на станцию Басдон. – Там большие сложности, – коротко сказал он, – Мы закрепимся там под землёй, до экстренного момента. Подготовка к выезду – немедленно. Слова его прозвучали как приговор. Басдон… я слышал это название раньше, отрывочные фрагменты разговоров. Говорили о каких-то особо опасных операциях, о высоких потерях. Воздух в казарме словно сгустился. Внезапно, весь мой первоначальный энтузиазм, вся надежда, которая теплилась во мне, улетучились. Тревога, острая и холодная, сдавила сердце. Под землёй… до экстренного момента… Вопросы висели в воздухе, невысказанные, но отчётливо ощутимые. Сбор вещей, проверка оружия – всё происходило в суматохе и молчаливом напряжении.
Переброска на станцию Басдон оказалась долгим и изнурительным путешествием. Нас погрузили в бронированные транспортёры, тесные и душные, где царил запах металла, машинного масла и человеческого пота. Дорога шла по подземным туннелям, которые изредка пересекались с другими транспортными магистралями, где мы могли наблюдать проносящиеся мимо другие составы, полные солдат, техники, и грузов. Постоянная вибрация и грохот двигателей быстро утомляли. Мы ехали несколько часов, время теряло всякий смысл в этом металлическом чреве, где единственным ориентиром была монотонная тряска и ощущение нарастающей тревоги.
Наконец, транспортёры остановились. Мы выгрузились в огромном, сыром подземном ангаре, освещённом тусклыми лампами. Воздух был тяжёлым, влажным, с резким запахом плесени и сырости. Это и была станция Басдон – громадный подземный комплекс, напоминающий лабиринт из коридоров, тоннелей и залов. Условия оказались ужасными. Нам выделили помещения, которые когда-то, возможно, служили складами или ремонтными мастерскими. Помещения были тесными, сырыми, с протекающими потолками и холодным каменным полом. Воздух был затхлым, и постоянно чувствовался недостаток кислорода. Временные койки, сооруженные из досок и рваных одеял, мало чем отличались от наспех сколоченных гробов. Вся атмосфера пропитана безнадежностью и чувством обречённости. Не было ничего, напоминающего об удобстве, о цивилизации. Мы оказались в настоящем подземном аду, где каждый день мог стать последним. Однако, усталость и нервное напряжение сменились мрачной решимостью. Мы были здесь, и должны были выжить.