бные. Начали печатать их. Но с какого оригинала наборщикам набирать их? Надо было найти лучшие, правильнейшие оригиналы. Собрали их. Стали сверять, оказались незначительные разноречия, и в иных описки, которые от давности вошли в привычку, как, например, "Исус" вместо "Иисус". Книги сверили с греческими подлинниками, исправили и напечатали. Тогда люди привычки, старые люди, отказались принять новые книги... Клин остановился в дереве, ни взад, ни вперед...
Тогда является обух и бьет по клину. Клин, повинуясь страшной силе обуха, входит в дерево и расщепляет его надвое. Обух этот - Никон: он проклял неприемлющих новые книги... Те ощетинились...
Рука, двигавшая обухом - Никоном, было время: "Приспе бо час"... "Приспе час" и Московскому государству дать у себя место печати, книге, новой идее...
Соловецкий монастырь вместе с прочими людьми старого склада не принял новых книг и откололся от Московского государства. Нашлись было и в этом монастыре "новые люди", молодые попы, которые начали было служить по новым книгам; но их архимандрит велел "сечь плетьми", и они покаялись после вторичного сеченья.
Вскоре и сам Никон, так сказать, "отложился". Оскорбленный невниманием царя, который не иначе прежде называл его как "собинным другом", Никон бросил патриарший престол и ушел в монастырь, показывая на стоявшую в то время на небе комету:
- Да разметет Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи!
Он заперся в своем монастыре и сидел там ровно девять лет. Потом его судили и "обнажили" высокого святительского сана... "Откололся" таким образом и Никон, но не от новых книг...
Затем через год или два после суда над Никоном Стенька Разин "отколол" от Московского государства всю юго-восточную окраину... Так до того ли было Московскому государству, чтобы думать об отложившемся ничтожном островке на Белом море, о Соловецком монастыре... Вот и сидят себе старцы в своей обители и поют по старым книгам...
Разина берут и помещают его буйную голову на кол.
Москву очищают от главных вожаков сопротивления новой идее - новым книгам: протопопа Аввакума и других воротил "отколовшегося" московского общества ссылают в Пустозерск.
Остается один Соловецкий монастырь. Покончив со всеми, принимаются и за него. Шлют туда стряпчего Игнашку Волохова с ратными людьми. Черкая братия принимает Игнашку в пушки и прогоняет от своих стен.
Шлют стрелецкого голову Корнилишку Иевлева со стрельцами, и его встречают "галаночками" и гонят аки волка из овчарни.
Шлют, наконец, воеводу Ивашку Мещеринова с целою флотилиею, с пушками и стенобитными орудиями. И Ивашку принимают в "галаночки".
После неудачного приступа Мещеринов отошел к своим кочам. А монастырь, усилив караулы поблизости стен и подмонастырного хоромного строения и амбаров, вошел снова в обычную жизненную колею. Но через три дня после приступа случилось обстоятельство, которое послужило началом рокового, трагического исхода "соловецкого сидения".
Старшая начальная монастырская братия, архимандрит Никанор, келарь Нафанаил, городничий старец Протасий и монастырский законник и грамотей Геронтий сидели в трапезной келье и занимались монастырскими делами. Все они сидели на лавке, а Геронтий у стола, на котором лежали бумаги, книги в кожаных и сермяжных переплетах, свитки и стояла медная большая с узеньким горлышком и ушками пузатая чернильница с воткнутою в нее камышовою для письма "тростию". Утреннее солнце, проникая сквозь узенькие, зеленого стекла, с железными решетинами окна, бросало зеленовато-радужные светлые пятна на бумаги, на серьезные лица братии и на согнувшийся над бумагою широкий затылок Геронтия. У порога стояли два мужика в синих рубахах и усиленно встряхивали волосами, стараясь понять то, что читал нараспев Геронтий:
- "...А который человек по грехом от своих рук утеряетца, или в лесе с дерева убьетца, или колесом и возом сотрет, или озябет, или сгорит, или утонет, или утопленник водою приплывет, а то обыщут без хитрости, что которой от своих рук истеряетца и с тех веры за голову не имати", - читал Геронтий и на этом месте поднял свою черную голову.
- Не имати, - повторил отец Никанор в раздумье, - стало, на вас поголовщина не падает, - глянул он на мужиков.
Мужики потоптались на месте. Из них низенький, с бородавкою на скуле и белыми финскими глазами, смело выставил правый локоть вперед и заложил большой палец правой же руки за подпояску, на которой сбоку болтался деревянный гребешок, которым можно было расчесать разве только хвост у лошади.
- Кака, отцы, поголовщина? - сказал он уверенно.
В это время в келью вошел молодой высокий чернец. Черные говорливые глаза под крутыми бровяными навесами, широкие скулы, редкая черная бородка, маленькие мягкие усы, не прикрывающие мясистых красных губ, и тщательно заплетенная коса изобличали в нем не худородного чернеца, да и одет он был чисто. Войдя в келью, он помолился на образа и, сделав шаг к Никанору, поклонился в землю.
- С чем? - спросил архимандрит.
- С челобитьем, святой отец, - отвечал чернец отрывисто.
- А в чем твое челобитье?
Чернец вынул из-за пазухи сложенную вчетверо бумагу и с низким поклоном подал архимандриту, который, не развертывая бумаги, глядел на просителя.
- Жалоба мне, святой архимандрит, на купецкую женку, на Неупокоеву.
Архимандрит, видимо, удивился. И другие отцы глядели на просителя с удивлением.
- На-кось, вычти, - сказал Никанор, передавая бумагу Геронтию.
Тот медленно развернул челобитную, разглядел ее и, защищая своею тенью от солнца, стал читать:
- "...Государю архимандриту Никанору еже о Христе с братьею бьет челом нищий государев сиротинка и ваш богомолец, соборной попишко, иеромонашишко Феклиско. Жалоба мне, нищему твоему государеву сиротинке, на купецку жену Неупокоеву, на Акулину Иванову из Архангельсково города. В нонешнем, государь, году, месяца июня во 2-й день, приходила та Акулина с понехидою и подала мне, нищему вашему государеву сиротинке и холопишку, поминанье с большим предисловием. И яз, нищий ваш, поминание у нее взял и стал читать родителей Акулининых. И та Акулина мне, нищему вашему, стала говорить: прочитай-де и все. И яз, нищий ваш, стал ей говорить: "Акулина Ивановна, много прочитать, не одна ты". И она, государь, Акулина, возгордев богачеством своим, учала меня, нищего, бранить лодыжником, и долгогривым шпынем, и кутьею называть, и мучителем обзывать при народе. И яз, нищий ваш государев, не хотя от нее позору и терпети, ее легонько взашей вывел вон из церкви, а она сильною мне чинилася, упиралась и кукиш мне якобы с маслом в нос совала. А назавтра приволокся я по челобитью к богомолке бабе Нениле понехиды служить, и та же меня Акулина нищею вашею собакою называет, и жеребцом, и кобыльею головою, и бранит всячески неудобь сказаемо. Умилосердися, государь, святый архимандрит Никанор, пожалуй на ту Акулину Иванову дочь свой праведный сыск и оборонь, что мне, вашему государеву богомольцу и холопишке, от ее позорные брани и бесчестия нигде от ней уходу нет, ни в кельях, ни в церкви Божии, от ее брани и позору чтоб мне, нищему вашему государеву богомольцу, впредь как жити у престолу соборные церкви под твоим, государя своего, благословеньем и жалованьем. Государь, святый архимандрит Никанор, смилуйся пожалуй".
Отец Геронтий, кончив читать, подозрительно взглянул на челобитчика. Мужички у порога переглядывались, и моргающие глазки низенького мужичонка как бы подмигивали товарищу: "Знаем-де мы его, кочета брудастого, всех наших кемлянок перетоптал". Архимандрит глядел сердито, двигая, как таракан, своими волосатыми бровями.
- Не затейно ли ты, малый, написал? - кинул он на него недоверчивый взгляд.
- Для чего затейно, государь?
- Для чего! По твоей дурости... Она, Неупокоиха, баба статейна и усердна: ежегодь вклады дает на монастырь, да и вон пять бочек беремянных вина реннского пожаловала на обитель... Я поспрошаю у ней.
- Сыщи, государь.
- А послухи есть? - спросил городничий старец.
Челобитчик замялся.
- Видоки были? - повторил вопрос архимандрит.
- Она, государь, шпынем, кобыльей ладоницей лаяла.
Мужики переглянулись... "Так-де и бабы кемлянки зовут его", говорили глазки низенького.
- А при свидетелях это было? - переспросил городничий.
В дверях показалась косматая голова и скуфья в руках. Мужики торопливо расступились. Юродивый вбежал радостный, восторженный.
- Бегите, отцы, молиться... у нас светлый праздник, - заговорил он возбужденно.
Все смотрели на него недоумевающе и со страхом. Знали, что Спиря даром не станет радоваться.
- Что ты, Спиря? Не мешай нам, мы церковное дело строим, - строго сказал архимандрит.
- Какое дело в праздник! На дворе велик день!
- Какой велик день?
- Все свечи зажжены... все паникадила... до Бога полымя...
- Да что с тобой?
- Я плясать хочу, вот что... Сам Бог глядит на нас, а вы - на! Вокруг дурна возитесь...
Он искоса взглянул на чернеца-челобитчика. Между тем со двора доносился какой-то смешанный гул. Соборный колокол загудел беспорядочно, набатно...
- Сполох, отцы! - тревожно, шепотом заговорил архимандрит, озираясь на всех и вставая.
- Трезвон, великая служба, разлюли малина! - радовался Спиря и прискакивал.
Все поспешили на двор. Там уже был весь монастырь на ногах. По небу ходили клубы дыму.
- Угодья горят! Кругом поджога! - слышались тревожные голоса. - Это они, злодеи!
- Все, все свечечки теплятся к Богу, весело! - твердил юродивый, поспешая вместе с старцами на монастырскую стену.
Действительно, когда старцы вышли на стену, то с ужасом увидели, что весь остров точно утыкан горящими свечами, огненным кольцом было опоясано все пространство на несколько верст от монастыря. Огни горели ровно, тихо, потому что и в воздухе стояла тишина, только в иных местах полымя поднималось высоко и широко, как все уставленное свечами паникадило, а в других местах теплились одинокие копеечные свечечки. Это горели монастырские дровяные склады, скирды многолетнего запаса сена, постройки для рыбного и звериного лова, монастырские карбасы, рыболовные и