Под его каменным взглядом Машка закончила красить. Весь ее вид говорил о том, что дверь эта, вместе с нами, теперь ее злейший враг.
– Второй слой, – спокойно сказал муж. – Краску следует положить в два слоя.
– Может быть, завтра… – попыталась возразить я.
– Сегодня, – ответил Лекс, а Машка в ответ посмотрела свирепым взглядом, в котором ко мне было едва ли не больше ненависти, чем к отцу.
Я ушла на кухню, сделала себе сладкого чая. В квартире царила гробовая тишина, нарушаемая лишь тихим шуршанием кисти. Каждое ее прикосновение к двери отзывалось в нервах, мне хотелось выйти и крикнуть – перестаньте! Но у меня не было голоса в этом споре. Конечно, Лекс был прав. Большинству мужчин плевать на детей, особенно на девочек, но Лекс не такой, он действительно любит дочь. Я даже ревновала его к ней иногда. Он хочет как лучше, и он прав.
Сколько времени прошло? Полчаса, час? Недопитый чай в моей кружке успел остыть. Наконец глухой голос дочери произнес:
– Я закончила.
– Очень хорошо, можешь идти, – отозвался муж.
Я услышала, как захлопнулась дверь в ванную. Удар прозвучал словно ругательство: «К черту!»
Через несколько секунд в кухню зашел Лекс и, подойдя к раковине, принялся отмывать руки.
– Машка заперлась в ванной…
– Пускай, здесь раздельный санузел, – на прошлой квартире привычка дочери прятаться от жестокости мира среди белых кафельных стен доставляла нам немало проблем.
– Она должна научиться доводить дело до конца.
Я промолчала, к чему в сотый раз проговаривать очевидное? Все так. Разве я сама не сетовала на Машкину недисциплинированность в том, что касалось лишнего куска?.. Мне не всегда хватало силы воли и последовательности, но, слава Богу, у нас есть Лекс… Я была с ним совершенно согласна, но он продолжал настаивать, словно я ему возражала.
– Она должна понимать, что жизнь – это борьба. И либо ты борешься до конца, либо проигрываешь. Я не хочу, чтобы она проигрывала.
И снова мне нечего было возразить, разве я желала плохого своему ребенку? Конечно, наша дочь должна добиться успеха. Лекс был прав, мы оба были правы, но настроение испортилось. Легкость этого дома была иллюзией, сказкой, которую я придумала для себя. Тот мир за порогом, мир, в котором нужно было бороться и побеждать, жить, стиснув зубы, для того чтобы вырваться вперед, этот мир никуда не делся и никуда не денется, заклей я пастельными обоями хоть все стены. Теплое невнятное томление последних дней отхлынуло так же внезапно, как и пришло. Какие еще дети… Одну бы выучить и поднять. Английский два раза в неделю, бассейн, массаж…
Головная боль навалилась внезапно и зло, и стало все равно, кто и почему прав. Цвет светлых и ярких стен резал глаза, захотелось спрятаться от них в темное и тихое место. Что за идиотская идея пришла мне в голову с этим розовым, почему я не взяла синие или коричневые… Плеск воды, доносившийся из ванной, ритмично ударял в больные виски. В правый и в левый, в правый и в левый…
– Она тебя возненавидит, – обреченно сказала я.
– Ничего подобного, она будет меня уважать. Что с тобой? – спросил Лекс, заметив, как оцепенело я сижу, привалившись к стене, опасаясь допустить малейшее движение.
– Голова…
И снова он оказался прав. Машка вышла из ванны спокойная, розовая, умытая, все еще немного дующаяся на отца, но в целом вполне довольная жизнью. Чмокнула в щечку сначала меня, потом его, пожелала нам спокойной ночи и ушла спать.
– Вот видишь, – сказал Лекс.
Я ничего не сказала, надбровные дуги ломило уже так, что боль отдавала в зубы. Перехватив мой измученный взгляд, Лекс за ручку, как маленькую, отвел меня в постель, принес стакан воды, таблетку пенталгина и зашторил окна, чтобы свет фонаря не бил по больным глазам. Я чуть не расплакалась, тронутая заботой. Все-таки он был самый лучший на свете муж. Я чувствовала себя виноватой за то, что так некстати расклеилась.
Ночью мне приснился Лекс. Но это был не он. И я знала это. И он знал, что я знаю. И в то же время это был в точности он – мой муж, и я могла сделать вид, что не вижу, не замечаю, не узнаю в нем «другого», могла позволить ему ласкать меня, отдаться новизне и остроте новых ощущений и не чувствовать себя виноватой, ведь это же муж, мой муж… Почему-то меня невероятно заводила двусмысленность этой ситуации. Еще ничего и не было между нами. Он только легонько притянул меня к себя за плечо и легонько поцеловал в уголок моих все еще сомневающихся, сомкнутых губ, а кончик моего правого соска сквозь одежду коснулся его груди в той части, где она переходила в подмышку, но этого случайного секундного прикосновения оказалось достаточно, чтобы темная и хмельная волна возбуждения поволокла, потащила меня наверх и выбросила прочь из забытья, я проснулась, задыхаясь от неотданного поцелуя и хватая губами ночной, оказавшийся неожиданно холодным, воздух. Лекс, отозвавшись на мое движение, притянул меня к себе. Я, не думая, впилась в него губами, чтобы сбросить исступленное напряжение. Он проснулся, перекатился, навалился на меня, а я закрыла глаза и провалилась назад в тот самый сон. И руки мои, обнимавшие Лекса, одновременно обнимали того, другого, и была какая-то особенная обморочная сладость в этой двойственной текучести сна и яви.
Мокрое белье валялось на сером балконном полу среди плевков, окурков и крошек.
– Ну, извини, – сказала Светлана, лениво подбирая пару наволочек. – Я не хотела.
В каждой фазе ее расчитанного неторопливого движения читалась издевка: «А что ты мне сделаешь? А ничего!»
А у меня при мысли, что все это добро снова придется прополаскивать и отжимать вручную, чуть не брызнули слезы.
– Зачем ты так?! Что я тебе сделала? Почему ты так со мной поступаешь?!
Не надо было кричать, Света мгновенно огрызнулась в ответ:
– Что я делаю?! Ничего я не делаю! Говорю тебе, случайно задела.
Я трясущимися руками принялась собирать простыни. Светлана с удовольствием смотрела, как я ползаю по грязному бетону.
– Нервная ты какая-то, – сказала она. – На людей бросаешься. Неудивительно, что мужик твой сбежал. Ты бы таблеточек попила, что ли, или травок… – добавила она и вернулась на кухню.
А меня буквально вдавило в пол этим унижением. Наверное, что-то похожее в мае испытывали люди, которые всю зиму и весну провели на площадях, борясь с режимом, а в конце концов были вынуждены наблюдать крушение всех своих надежд.
По контрасту с человеческим морем на митинге накануне, президентская инаугурация седьмого мая оставила странное впечатление сюжета из города мертвых. Бесконечный проезд через город, похожий на древнеегипетский некрополь, бесконечный проход через пустые залы. И наконец, толпы официальных лиц, неразличимых, как ожившие мертвецы.
Было ощущение, что дверь истории, на мгновение отворившись, снова захлопнулась с сокрушительным грохотом. Тени, на мгновение мелькнувшие в этой метафизической «щели времени», кому-то показались страшными харями, сатанинским оскалом мирового гегемона, дьявольскими образинами, кому-то – вестниками новой жизни.
Настроения в обществе колебались от облегчения – «Не допустили Ливии в России», до отчаяния – «Упустили последний шанс», с промежуточной остановкой в виде надежды – «Но значит, все-таки это возможно – раскачать, навалиться, приотворить… Может быть, не прямо сейчас, но в следующий раз?»
Летний воздух был полон волнений и упований. Не вышло так, попробуем иначе, попробуем снова… Все куда-то ходили, собирались, перемещались, жизнь кипела в этом бесконечном броуновском движении. Отчаяние – «Давят! Душат! Сажают!» – сочеталось с легкостью и подвижностью общего бытия. А меня выживали из квартиры, и я снова сбегала из дома и не знала, как быть дальше. Квартира больше не пустовала: каждую неделю в ту или иную комнату заезжали новые жильцы. Трое парней из Дагестана, молодая семейная пара из Воронежа, абитуриентка с мамой из Иркутска. У каждого были свои заботы, свои претензии и привычки. Дагестанцы вставали на работу в пять. Абитуриентка до полуночи терзала скрипку, воронежцы провоняли кухню жареным луком. Необходимость притираться и приспосабливаться к незнакомым людям ожидаемо была чревата конфликтами. Я была к этому готова, как мне казалось. Спустя время выяснилось, что нет.
Все началось с мелочи, с какого-то бытового замечания, кажется, я просила не брать без спроса мою посуду, которое Светлана восприняла как нестерпимое покушение на свой суверенитет. Странное подобие близости, зародившееся у нас во время ремонта, схлынуло, обнажив извечный бабский вопрос – «кто в доме хозяин?». Собственно, я и не оспаривала, что хозяин теперь она, с чего бы мне было спорить об очевидном, но следы прежнего быта, остатки прежних привычек давали о себе знать помимо моей воли. Я единственная из жильцов помнила эту квартиру иной, единственная имела выход на владельца и могла возразить против каких-то идей, казавшихся мне самодурством. Света решила, что подобному непослушанию в ее хозяйстве не место.
Она не облекала свое недовольство в мысль или слова. Просто улыбки в мой адрес сменились саркастичными гримасками и мелкими подковырками, перемежаемыми репликами: «Ой, ну я надеюсь, ты не обиделась?», «Я ведь хочу как лучше»… Светлана по-прежнему без стука входила ко мне в комнату, но теперь это выглядело как вторжение, несмотря на ритуальное – «Ой, не помешала?» – или просто стучалась в неподходящее время – «Ой, ты не спишь, надеюсь?», переставляла и «случайно» роняла мои вещи. Поразительно, какое разнообразие мелких, но действенных средств превратить совместную жизнь в ад имеется в распоряжении женщины.
Я чувствовала себя совершенно беспомощной перед ее нападками, словно больной, который только-только начал выкарабкиваться после мучительной болезни и тут же узнал о новом диагнозе. Только-только проглянуло солнышко и отступило серое зимнее чувство тоски. Только-только я смирилась с тем, что ты никогда не вернешься, что все эти двенадцать лет были одним лишь затянувшимся сном, а тут это… У меня снова начала дергаться левая бровь и дрожать губы, как в тот день, когда я собирала с пыльного пола брошенные тобой рубашки. Красная рыба ходила кругами в зеленой воде. Куда девать это все, думала я, с ужасом оглядывая книжные завалы, груды игровых костюмов, оружия, разобранных компьютеров. Жизни не было, откуда же взялось столько вещей? И еще аквариум, господи, куда мне девать аквариум…