– Суки, – сказал Лекс, – чтоб вы сдохли, суки.
Это сошло за тост.
Между первым января и Рождеством наступило внезаимное затишье – невыносимое, как всякое неснятое напряжение. На Рождество к нам пришли друзья. Мы отправили детей играть, а сами допили виски и достали водку. Ничего слабее душа не принимала. Мужчины говорили какие-то серьезные и страшные вещи, а мы молчали и заглядывали им в лица. Жены-декабристки. Вполголоса обсуждали, что еще стоит купить – если вдруг… на всякий случай… ну, понимаете. Семья неожиданно стала тем, чем всегда была, или, во всяком случае, должна была быть – спокойным и крепким боевым братством «пока смерть не разлучит». Кто же это говорил… «семья должна быть до смерти, брак для человека – как второе крещение»… Вспомнила – Дмитрий это говорил, тогда в лесу у прогорающего костра… И обозлилась на себя за неуместность этого воспоминания. Не то было время, чтобы вспоминать былые любови.
– Хорошо, что мы успели выплатить все за квартиру, – сказал Лекс, – если что… Хорошо, что у нас нет долгов.
«Если что…» повисало над праздничным столом, превращая его в поминки… «Если… что…» А если – все… куда срываться, куда бежать? В Чехию? В Болгарию? В Москву с их сумасшедшим ботоксным царьком? Может быть, в Израиль… Если поскрести, то кто в Харькове не еврей…
Казалось, после долгих новогодних выходных протест сходит на нет, звонили растерянные друзья и признавались – мы уже не понимаем, за что и зачем стоим и сколько еще это может длиться, и мы не знали, что им сказать, как подбодрить из наших теплых мирных квартир, чтобы это не прозвучало фальшиво. Было страшно, точь-в-точь как в конце ноября, что люди разогретые, умиротворенные праздниками согласятся «дотерпеть», поверят обещаниям власти. Но 12 января в Киеве вновь собралось Вече, и стало ясно, ни Новый год, ни Рождество нисколько не убавили готовности Майдана стоять до конца, несмотря на лютые, необычные для Киева холода. Лекс просветлел лицом и помолодел лет на десять. А я впервые со времен детского, бездумного восторга испытывала гордость за свою страну, и потрясающих людей, с которыми мне довелось жить в одно время. Что за люди, Господи, что за люди! Где еще смогли бы превратить кровавое политическое противостояние в яркий праздничный перфоманс? Разве что в Париже в шестьдесят восьмом? Они приволокли на площадь пианино и играли «Беркуту» Шопена, нарисовали сотни плакатов, лозунгов, карикатур, превратив уродливый металлический остов «Йолки» в выставку политической агитации. Майдан пел, танцевал, молился, зажигал свечи, чтобы рассеять тьму. А еще Майдан улыбался. В нем не было ни тени напыщенной серьезности профессиональных политических «борцунов». Он подшучивал над собою едва ли не с бо́льшим энтузиазмом, чем над властью. Обстебали даже памятник Ленину, скинутый в декабре: «Партия «Свобода» собирает деньги на восстановление памятника вождю мирового пролетариата: не все желающие успели поучаствовать в сносе». В этой доброй самоиронии было столько надежды, столько добра и силы, что невозможно было остаться в стороне. Бабушки из окрестных домов несли на площадь борщик и пирожки, как в сказке, где мудрая старушка собирает добра-молодца на подвиг. Все-таки Киев – это был не просто город, а древнее заговоренное место. Даже политический бунт в нем принимал форму мифа или былины. Как написал умница Макс Фрай: «В Киеве сейчас люди расколдовывают землю, это не политика. Это магия».
Конечно, были и другие люди, другие лица. Показывали антимайдан на Европейской площади. Называли цену – триста-четыреста гривен в день. Омерзительно было думать, что люди торгуют собой вот так, словно пивом на вынос, в то время как на соседних улицах их сограждан бьет и калечит «Беркут». Отвратительные серые лица, быдляцкие треники и маленькие шапочки на бычьих головах. Если женщины, то обязательно в кошмарных драповых пальто с фальшивыми меховыми воротниками и выражением лица «прощай молодость». Они, как заведенные болванчики, повторяли слова про «законного президента» и «порядок». Словно несмышленые дети, повторяющие за взрослыми. Только эти детки и не собирались взрослеть, и готовы были бить и убивать ради рабской стабильности и редких предвыборных подачек. Киевский приятель рассказывал, что выбрался как-то на Владимирскую горку поснимать виды Днепра, а там у парапета стояла гоп-компания с Антимайдана и один парень из нее спросил у проходившего мимо пенсионера: «Слышь, батя, а как эта река называется? Днепр? А откуда течет? Из России??? Вот гляди, братва, (непечатное) и река у них в Киеве, и та (непечатное) из России!»
Достаточно было сравнить эти физиономии с лицами ребят с Грушевского, чтобы понять, с кем ты: с мертвыми или живыми, с рабским скотом или свободными людьми. Не надо было никаких программ читать, достаточно просто посмотреть на лица. Антимайдан был убог, безобразен, уныл. Майдан ярок, креативен, трагически-безнадежно весел весельем приговоренного к смерти. Больше всего на свете мне хотелось оказаться там. После каждого обновления новостной ленты, после каждой свежей записи в фейсбуке киевских друзей так остро чувствовалось, что самое важное происходит там прямо сейчас, а я к этому никак не причастна. Думаю, Лекс ощущал то же самое. Я не спрашивала. Я знала.
Шестнадцатого января депуаты Рады покорно проголосовали за поправки к законам, ограничивающие право народа на любой протест, одним росчерком пера превратив всех вышедших протестовать на улицы Киева в бандитов. Я прочитала об этом и заревела. Не знаю почему, но именно эта новость оказалась последней каплей. Все было безнадежно. Тело не держало, не слушалось меня, я сползла на пол и зарыдала, обхватив руками ножку стола. Машка испуганно закричала:
– Мама плачет!
Лекс прибежал, схватил меня, закутал в плед и отнес в комнату. Меня трясло. Он сварил горячий сладкий кофе и влил туда остатки рождественской водки.
– Ну что ты, малыш…
– Все пропало, Лекс, все пропало, – бормотала я, возвращая ему его собственное отчаяние месячной давности. А он гладил меня по голове:
– Глупая, ничего не пропало. Все только начинается.
– Они приняли законы, они всех раскатают теперь.
Лекс улыбнулся одной из своих недобрых улыбок:
– Знаешь, все может быть, конечно… Но те, кто может раскатать, не тратят время на всякую ерунду вроде законов. Они берут и раскатывают. А этот овощ… Мы дожмем его, вот увидишь. Мы его дожмем. – И добавил, практически без паузы: – Я должен ехать.
– Ехать, куда?..
– Туда. Поможешь собраться?
Я вылезла из пледа и побрела выуживать из шкафа термобелье, купленное несколько лет назад для зимних лыжных походов, оно так и валялось, нераспакованное, в дальнем углу, но вот пригодилось. Лекс положил на стол триста долларов:
– Вам должно хватить. Пока. Если что, где нычка – ты знаешь.
– Палатку возьмешь?
– Нет смысла. Меня Серега приютит, ну а если что – в общей переночую. Доспех возьму, – добавил он, подумав. – Он хорошо держит удар. Заодно потренируюсь, давно в шлеме не бегал.
– Лук тоже возьмешь, Леголас? – Я уже не знала, плакать мне или смеяться.
– Лук там не поможет. Ты же видела… Булыжник – вот орудие офисного пролетариата.
– Офисного эльфа…
– Ну уж лучше эльфа, чем планктона… Вот ты смеешься. А ведь это правда наш Минас-Тирит [17]. Хотя ни Гендальфа, ни Арагорна на горизонте нет и не предвидится, но орки-то налицо. Ты же видела эти хари из «Беркута». Их можно снимать без грима.
– Возьми запасной мобильный. Мало ли чего.
– Обязательно.
Мама наорала на меня в телефон сразу же, как услышала новость:
– Как ты могла его отпустить?! А если с ним что-нибудь случится!!! Чем ты вообще думала?!
– Мама, кому ты морочишь голову? – устало сказала я, не имея ни сил, ни времени на нашу обычную дипломатию. – Если с ним что-нибудь случится, для тебя это будет самый счастливый день. Ты же его ненавидишь. Разве нет?
Она повесила трубку, и я с облегчением подумала, что в ближайшую неделю она не перезвонит.
Первые дни мы с Лексом регулярно созванивались и обменивались короткими новостями. Он с язвительной подробностью описывал «жалкие попытки» «Беркута» разогнать Вече и нахваливал доспех, отлично защищающий от дубинок. В политическую борьбу вплетались ноты религиозного действа. Священники с хоругвями встали ночью между «Беркутом» и Майданом, чтобы прекратить кровопролитие. И всякому нормальному человеку было ясно, что, если с кем-то в этом городе и был Бог, так только с людьми, стоящими на баррикадах. Да, никакому богоненавистнику в голову бы не пришло, что Он может быть на стороне борова-уголовника, Ирода, посылающего солдат с дубинками убивать детей. Подобная мысль оскорбляла Его сильнее любого неверия.
22 января начался ад. Телефон Лекса не отвечал. В новостях говорили о стрельбе, о раненых и убитых, я валялась на постели пластом, прижимая к себе испуганную, ничего не понимающую Машку, и молилась самой древней, самой честной и самой грешной молитвой: «Только бы не он, Господи. Пусть кто угодно – только не он. Пусть кто угодно проиграет, и кто угодно победит. Только бы не он». Мама приехала, посмотрела на нас, ничего не сказала и ушла на кухню варить щи. Так мы и помирились. Лекс позвонил ночью и сказал: «Я жив. Телефон к черту. Но я жив». Он знал, что сказать. Этой ночью я окончательно возненавидела овоща и всю эту банду. За пережитый мною страх. За смерть, холодным ветром полоснувшую так близко от любимого лица. И вот теперь месяц спустя опять, опять…
Невозможно было усидеть дома. Каждая прочитанная новость, каждая сводка, каждая строка в фейсбуке толкала на улицу – надо что-то делать, надо что-то делать! И тут позвонила Женька:
– Ты знаешь, харьковских мальчиков-курсантов будут отправлять в Киев, разгонять Майдан! Мы идем туда. Ты с нами?
– Конечно!
Мы вчетвером – «хорошие девочки» – вчерашние отличницы, сегодняшние передовые мамашки, встретились около метро и вместе пошли к училищу. Страха не было, только злость. Словно какая-то общая эволюционная «мамская» программа в одночасье включилась в нас. И мы орали, как могут орать только хорошие девочки, когда им припечет: «Оставайтесь дома, мальчики! Оставайтесь дома!» У троих из нас мужья уже были на Майдане, а у четвертой собирался ехать туда в ближайшие дни. И мы, конечно, беспокоились за них, ждали звонков и эсэмэс. Но наши мужья были взрослые, битые жизнью сорокалетние мужики, они знали, куда шли и зачем шли, а этих двадцатилетних сопляков собирались гнать, как барашков на убой. Мало им было «Беркутов»-убийц, им обязательно надо было еще и мальчиков, наших харьковских мальчиков, повязать кровью и заставить стрелять в народ. Неожиданно я увидела в толпе Таньку, вцепилась в нее и чуть не разревелась от счастья: