И даже ужас, случившийся в Крыму, этот позорнейший разбой под видом народного волеизъявления, был принят с болью, но как-то неожиданно легко, как временное историческое недоразумение. Может быть, на год, может быть, на несколько лет, но не больше. Ни одна мало-мальски значимая страна не собиралась признавать эту беззаконную аннексию, так что возвращение Крыма домой было только вопросом времени и политической воли. Конечно, жалко было людей на полуострове, и немногих – нормальных, и большинство – одураченных, выбравших для себя и своих детей россиянский Мордор вместо цивилизованного, европейского будущего. Хотя какой там выбор «под автоматами», смех и слезы… Эта потеря только сильнее сплотила нас, граждан Украины, независимо от того, на каком языке мы предпочитали говорить о любви к родной стране. В крымском предательстве был вызов сделать нашу любимую Украину настолько лучше и краше России, чтобы полуостров сам запросился назад. Может быть, это было наивно… Но разве и Майдан не был в каком-то смысле наивен? Но он победил. Новые люди пришли к власти, новые люди делали новые дела. Как и мы сейчас.
Через полтора часа уборки сделали перерыв, пили чай из термосов, поставленных на пеньки, ели печенье, делили принесенные бутерброды, а я, пользуясь свободной минутой, бегала с фотоаппаратом и всех снимала, и все не могла наглядеться, налюбоваться на замечательных людей, что пришли разгребать вместе с нами вонючие завалы чужой неряшливости и лени. За кучей строительного мусора отыскался одинокий пролесок. Мы по очереди сфотографировались с ним.
Закончили убираться около пяти, в выходной день грешно было бы заставлять друзей копаться в мусоре до темноты. И так три часа отпахали, не жалуясь и не отлынивая. Наши люди! Золотые! На склоны оврага уже можно было смотреть без содрогания.
– Сколько же здесь было всего?.. – спросила я.
– Шестнадцать мешков мусора, – сказал Лекс. – Я считал.
Когда ребята разошлись, тепло прощаясь и обещая прийти в следующие выходные, чтобы завершить уборку, в лесу остались только мы трое. Потому что – как сказал Лекс – существуют вещи слишком важные, чтобы делать их напоказ. Я достала из рюкзака саженец яблони, бережно обернутый в пакет, Лекс взял саперную лопатку, и втроем мы пошли в глубину Яра, в сторону от наших обычных троп. Мы шли по сумрачной и прохладной лесной тени и рассказывали Машке о «Небесной сотне» [21], о людях-героях, которые погибли за лучшее будущее для нашей страны. О том, что никто из них больше не сможет посадить дерево. Но мы, живые, можем и должны сделать это за них. Машка слушала нас тихо и очень серьезно. Она сама вызвалась помочь Лексу копать и повязала на юное деревце тоненькую желто-голубую ленточку.
Мы собирали мусор. Снег только неделю как сошел, освобожденный от иллюзий город был непригляден. И парк, куда мы приехали помогать, смотрелся – помойка помойкой. И жизнь моя – так же. Все надежды и планы начала года выглядели серо и безнадежно, словно грязный хлам, вылезший из-под снега. Конечно, никуда меня не взяли. Зачем-то позвали на собеседование, немножко помурыжили вопросами об образовании и опыте работы. И отказали с легким интеллигентным вздохом о напрасно потраченном времени: «Не наш уровень. Мы обычно аспирантов берем. А вы чем занимаетесь?..» Я рассказала. Общее недоумение сгустилось. Я объясняла, что хотела попробовать вернуться в науку или хотя бы приблизиться к ней, что когда-то это было очень важно для меня… На меня смотрели с сочувствием, советовали читать больше литературы по специальности и снова попытать счастья где-нибудь через полгода. Все было мило, корректно… очень «по-человечески». И некого, кроме себя самой, мне было винить в том, что я «не на уровне».
Все, что осталось от этой авантюры, – память о двух прекрасных бессонных днях, когда я грызла гранит неподдающихся статей. Задание выглядело простым – найти молекулярные взаимодействия, описанные авторами, и внести их описания в прилагаемую форму. Вот только английские слова, казавшиеся на первый взгляд знакомыми, никак не складывались в голове в осмысленный текст. Дважды я прочитала каждую статью от корки до корки, но ничего не поняла. Методы, упоминавшиеся в тексте, были мне незнакомы, кроме единственного, мелькнувшего в комментариях, электрофореза. Схема эксперимента и его цель ускользали от понимания. Я стиснула зубы, прикусив зарождающуюся панику, – я ничего не понимаю! Я никогда не смогу! – и полезла в интернет. На то, чтобы разобраться с новыми, неизвестными во времена моего студенчества подходами, у меня ушла бо́льшая часть ночи, в четвертом часу утра я упала в постель, чувствуя сложную смесь ужаса, отчаяния и приятного изнеможения, как в юности перед экзаменом по биофизике. В субботу я закончила разбираться с первой статьей. В воскресенье добила еще две, а в понедельник утром отправила выполненные задания и поехала на работу. В голове было пусто и звонко, но я впервые за несколько месяцев чувствовала себя живой, не механически существующей и бездумно перетекающей изо дня в день, но действительно живой. Кто бы мог подумать, что старый зануда Декарт окажется так неожиданно прав. У меня не было денег, будущего, любви. Но я мыслила. Я существовала. Я буду и дальше мыслить и существовать! Нет, не буду… Я буду нагибаться и разгибаться, собирать мусор, сгребать недопревшую листву, улыбаться шуткам коллег и считать объемы проданной таранки. А большего не заслужила. Не тот уровень.
Суботник проходил в подшефном доме престарелых. У каждой уважающей себя фирмы в Москве теперь было что-то подшефное, и у нас тоже, «не хуже, чем у людей». Волонтерство стало «фишкой» сезона: одни мои знакомые в свободное время пристраивали бездомных собак, другие собирали деньги на операции больным детям, третьи сбрасывались на съемки документальных фильмов или помощь политзаключенным. Нерастраченная энергия протеста двухлетней давности в этом году, похоже, окончательно слилась в частную благотворительность. Оставалось только удивляться, откуда у людей бралось все это – время, деньги, силы. Мне вот никому не хотелось помогать. Хотелось только лечь и лежать. Мысль о старости приходила, как мысль об избавлении. Быть никому и ничего не должной. Я даже завидовала немного этим старикам, глазеющим на нас из окон.
Набрался уже почти полный пакет мятых пластиковых бутылок и стаканчиков, обрывков полиэтилена и размокших картонных коробочек из-под разной еды, а мусор под деревьями все не заканчивался. В конце концов я устала от однообразной работы, отнесла пакет к контейнеру и попросила новое задание. Мне предложили на выбор – украшать клумбу или сажать саженцы. На клумбе уже копошился весь женсовет нашего отдела. Чур меня, чур… Я выбрала саженец и лопату и пошла к беседке. Около нее зимой рухнула старая груша, ее спилили и вывезли сегодня утром, а на поляне решили высадить пару молодых деревьев, чтобы она не выглядела такой голой.
Весенняя земля оказалась тяжелой, плотной, и плохо поддавалась усилиям, прилагаемым к лопате, но мне нравилась эта работа, схожая с подневольным трудом на огороде, где прошло мое детство. В ней присутствовали реальность и какая-то безрадостная осмысленность. Я посажу дерево. На него будут смотреть чьи-то старческие глаза. Чье-то умирание пойдет легче под белыми облетающими цветами, чьи-то последние дни будут скрашены стуком падающих яблок и нежным, липким запахом гниющих плодов. Разве это не прекрасно – скрасить чью-то жизнь или чью-то смерть. Разве не для того я родилась на свет, чтобы сажать деревья в чужом саду, для чужой мимолетной отрады, а собственную жизнь превращать в хлам так же скучно и расточительно, как все вокруг.
«Уничтожить империю зла» – в этой цели диссидентов старшего поколения было по крайней мере какое-то бредовое величие. А что же мы? О чем мечтали? Чего добились? Много лайков и селфи, взятых и возврашенных (или невозвращенных) кредитов, бесконечные путешествия похожие на попытку убежать, суета. А в «сухом остатке» – ничего. От нас не останется даже руин, рушили и то не мы. Помню, как зимой девяносто пятого, кажется, года, я продала свой ваучер теткам-перекупщицам, стоявшим у центрального рынка. Денег хватило на курицу и пару колготок. Тем и закончилось мое участие в разграблении всенародной собственности… Поколение – пустое место.
Результаты прожитых лет выглядели так жалко и несоизмеримо приложенным усилиям… В юности было столько целей, и все казались достижимыми, и все манили. Почему же в конечном счете все оказалось мимо? В какой момент я стала смотреть на мир сквозь тебя? Почему это настолько затянулось? Два года прошло, а я все еще хожу, как слепая, натыкаясь на предметы и не понимая их смысла. Дмитрий мой, Лжедмитрий, скажи мне, почему так?
Я перемазала глиной новые ботинки – хватило ума надеть светлую замшу на рабоче-крестьянский субботник, и сломала ноготь, но в конце концов прикопала деревца как нужно. Девочки закончили возиться с клумбой. Программисты покрасили оградку, подновили заодно и бюст Ленина, стоявший в глубине парка. Краска у них была только одна, поэтому свежепокрашенный Ильич выделялся на фоне голого кустарника прогрессивным ярко-синим пятном. К обеду мы закончили бо́льшую часть запланированных добрых дел, и нас позвали в дом пить чай. Меня посадили рядом со старушкой в розовом халатике с цветочками. Она трогательно заглядывала мне в лицо и была похожа на старую девочку. Совсем как ребенок, который хочет показать новому другу родителей свои игрушки. Она взяла меня после чаепития за руку и повела к себе в комнату. У меня не хватило духу ей отказать.
Перед дешевыми бумажными иконками стояла пушистая желтая верба и на нерадостный лик древнерусской богородицы падали блики от пестрой веселенькой занавески. В солнечном луче плясали маленькие пылинки, как в комнате у покойной бабушки Насти, пахло чем-то таким же аптечным, почти забытым, родным. И я вдруг ощутила какое-то странное спокойствие, чем-то похожее на надежду – возможно, и мир, и Бог, и даже пылинка, пляшущая в солнечном свете, могут быть хороши и сами по себе, а не только потому, что их любил или не любил ты.