Я сидела на крышке унитаза и пыталась сфокусировать взгляд на сдвоенной фиолетовой полоске. Взгляд не фокусировался. Тело не слушалось меня. И душа не слушалась. Я испытывала одновременно глубочайшее счастье и неподъемный ужас. У меня не находилось слов, соразмерных этому чувству, но было отчетливое желание запечатлеть это мгновение, не словом – но жестом, действием, предметом. Я накинула сарафан и вышла со двора. Я шла через пустой утренний город, и каждая улица, каждая трещина асфальта в нем наполнялась для меня новым значением и смыслом. В этом городе будет жить мой сын. Почему-то я была уверена, что это мальчик. Вот здесь я буду учить его кататься на велосипеде, а на это дерево он наверняка захочет забраться, вопреки моим строжайшим запретам…
Я прошла через площадь вчерашнего побоища, но поверхностное людское противостояние больше не трогало меня в глубинах, где я пребывала. Рынок уже открылся, на мокрых от росы прилавках раскладывались первые продавцы. Около ворот торговали саженцами и рассадой. Смутное желание действия обрело долгожданную форму. Я купила саженец яблони и принесла его домой. Рядом с абрикосом, что когда-то посадил в честь моего рождения отец, я посадила яблоню для своего будущего сына.
…Самая важная книга нашего поколения – «Унесенные ветром». Может быть, не все прочитали ее внимательно, но практически все прожили. Утратили прошлое, память, страну, иллюзии, обрели весь мир и потеряли себя. И я, как все, – только Тары, последней опоры, последнего пристанища нет под ногами… Мелкий сероватый песок, пахнущий полынью и мелом. Пахнувший. Теперь там другие запахи. Другие звуки. Все другое. Мне не к чему припасть, мы отделены. Земля моего детства, залитая кровью, и я. И глупо, и поздно кричать: «Помилуйте Луганск!» парижским камням – серым днем и золотым на закате, здесь плачут о других, своих мертвецах. Я бы хотела думать о себе, что я Скарлетт. Но думаю, что я всего лишь Эшли. Эшли, которому более-менее повезло с лесопилкой…
…Для начала, чтобы внести ясность, – такой болезни, как «рак», не существует в том смысле, в котором мы говорим о существовании «ангины» или «инсульта». Представь себе собаку, которая катается по земле, закатив глаза, с пеной на морде. Это может быть бешенство или другая вирусная инфекция, поразившая мозг, или эпилепсия – результат нарушения процессов электрического возбуждения в нервной ткани. Похожую картину может дать индивидуальная реакция на стресс – сильный испуг, сильную боль – или прямое разрушение части мозговой ткани (травма или инсульт). Точно так же безудержное деление клеток с образованием опухоли и распространением метастазов по всему организму может вызываться совершенно различными причинами, хотя результат (на первый не слишком внимательный взгляд) будет выглядеть одинаково. Так же как и в случае с собакой.
Рак – не болезнь, но множество болезней, обладающих некоторыми сходными симптомами. Универсальное «лекарство от рака» – это миф. Так что без работы я не останусь.
Помнишь, в одном из ранних романов братьев Стругацких, кажется, в «Полдне», ученые «заказали» суперкомпьютеру построить модель барана, а тот внезапно начал конструировать жутковатых, шатающихся монстров с нечетным числом конечностей. Никто не мог понять, в чем тут дело, а потом выяснилось, что озорующие программисты предложили умной машине сконструировать пятиногого барана без мозжечка. Сначала на них разозлились, потом посмеялись, а в конце концов обрадовались – гигантскому массиву данных о машинных ошибках. Так же и злокачественные опухоли для ученых – это прежде всего источник информации о молекулярных и клеточных «ошибках», которые позволяют нам понять, по каким правилам устроена жизнь.
Проблема рака – во многом – это проблема границ индивидуальной свободы на «биологическом», «клеточном» уровне. С точки зрения организма как единого целого, злокачественная опухоль – это вариант диссидентства, вариант эскапизма – бегства от общего контроля. Организм посылает сигналы – клетка не отвечает, организм требует – клетка игнорирует, совместное сосуществование накладывает ограничения, но раковая клетка плевать хотела на общий интерес и безудержно «самовыражается», воспроизводя себя снова и снова. Разумеется, не стоит понимать эту политическую аналогию слишком буквально – общество, в отличие от организма, может достигать высокой степени организации, различными путями, и в определенный момент именно носители более передовых идей могут оказаться в меньшинстве, в то время как для многоклеточного организма практически любое отклонение от единственного правильного плана развития ведет к деградации и болезни. Но, возможно, она позволит тебе понять, почему я так невысоко ставлю «самовыражение ради самовыражения» и «революцию ради революции» в отсутствие внятной программы построения «нового мира». Целостность сложной системы – это бремя, которое легко скинуть, но чертовски трудно восстановить.
Единство многоклеточного организма – всегда компромисс; оды совершенству живого мира, которые поют теологи и художники, вызывают у биологов колики от смеха. Мы все устроены черт знает как, через пень-колоду естественного отбора. Но это работает. Несовершенные тела, сочетаясь, зачинают новую жизнь, несовершенные мозги постигают тайны безграничной Вселенной и бесконечной человеческой души, рабовладельческая Греция дарит миру Фидия и Платона, грязная, суеверная, погрязшая в междоусобицах Италия чарует Высоким Возрождением. Тоталитарный СССР запускает человека в космос, снимает «Ежика в тумане» и «Иваново детство», и если не освобождает полностью обобщенную «женщину Востока», то все-таки сильно смягчает многовековой социальный и религиозный гнет, список можешь продолжить сам.
СССР, к слову, дал миру гораздо больше Третьего рейха, и даже одно это, вынося за скобки иные соображения политического, философского и гуманитарного характера, не позволяет мне ставить между этими двумя системами знак равенства.
Как ты уже, наверное, понял, я не очень высоко ценю свободу, если она не сопровождается повышением уровня организации материи – будь то общество или организм. И раз уж мы все равно ударились в словоблудие, то позволю себе еще один пассаж, на это раз – философский. «Свобода» здоровой, дифференцированной клетки в организме – ограниченная множеством факторов – это классический пример «позитивной свободы» или «свободы для», подразумевающий наличие «высшей ценности» – существование целостного организма – и неотделимой от «ответственности» за выполнение жизненно важных функций (эритроцит – переносит кислород, гепатоцит – нейтрализует яды, нервная клетка – проводит электрический импульс и выбрасывает медиаторы в синаптическую щель). «Свобода» раковой клетки – это типичная «негативная свобода» или «свобода от», свобода без ответственности… В современном гуманистическом дискурсе эти две не просто альтернативные, но в определенном смысле взаимоисключающие версии «свобод» шулерски перетасовываются. От этого происходит множество непониманий. Я опять отвлеклась… Впрочем – тема располагает.
Если по отношению к организму опухоль может рассматриваться как единое целое, то внутри себя она представляет «серпентарий единомышленников», состязающихся «кто кого». Живую модель дарвиновского «естественного отбора», в которой организм играет роль «среды» и «источника ресурсов», за которые борются переродившиеся клетки. Эта гоббсовская война «всех против всех», которую нам периодически пытаются навязать как практически идеальную модель социального устройства, в случае опухоли приводит к усилению злокачественности в ходе развития болезни. Благодаря генетической нестабильности и нарушению процессов «редактирования» ошибок в ДНК, раковые клетки мутируют гораздо чаще своих нормальных собратьев. Мутации, способствующие ускорению деления, закрепляются в популяции и в следующем клеточном поколении получают «эволюционное преимущество» перед менее активными клонами.
Еще один признак, а вернее, группа признаков, которая характеризует отличие опухолевых тканей от «нормальных» – «инфантилизм». Раковая клетка проделывает тот самый фокус с закатыванием шарика на горку, который я описывала тебе в предыдущем письме и «обменивает» зрелую специализацию на способность к безудержному делению, свойственную зиготе. На молекулярном уровне опухоль – это своеобразный «псевдоэмбрион», и даже ее поведение по отношению к организму в определенном смысле похоже на поведение растущего плода, каким бы жутковатым не выглядело это сравнение. Плод так же стремится получить «усиленное питание» любой ценой, вплоть до полного истощения материнского организма, так же блокирует иммунный ответ. (Зародыш несет лишь половину материнских генов, так что генетически является гораздо большим «чужаком» для материнского организма, чем опухоль – для организма больного.) Единственное, но принципиальное различие между безудержно делящимися клетками гаструлы и безудержно делящимися клетками какой-нибудь карциномы в потенциальной возможности к развитию и усложнению. Гаструла превратится в зародыш, зародыш станет ребенком, а опухоль, дорасти она хоть до нескольких десятков килограммов (такое иногда случается), так и останется неупорядоченным клеточным комком, не способным ни к созиданию, ни к состраданию.
На первый взгляд кажется, что столь значительные изменения в клеточном поведении, да и в самой структуре «инфантильной» – дедифференцированной – клетки должны иметь какую-то грандиозную первопричину (вроде лучевого повреждения множества генов). Иногда это действительно так. Чаще – нет. Наиболее злокачественная форма рака груди обуславливается, по-видимому, мутацией всего одного гена BRCA2, то же можно сказать и о саркоме Юинга. Ничтожные (на первый взгляд) причины могут вызывать колоссальные последствия в сложных системах.
Вот квинтэссенция вопросов, на которые мы пытаемся ответить, копаясь во взаимосвязях, взаимодействиях множества макромолекул: почему что-то пошло «не так»? Каким именно образом точечная мутация в единственном транскрипционном факторе изменила судьбу клеточной линии? Или, снова перефразируя Бальзака: «Куда приводят дурные пути и как именно они это делают?»