– Должно обойтись! – с облегчением подхватила Лида.
Конечно, в «русской весне» хватало дурновкусия, истерики и криминала, но мысль о том, что все это может стать поводом для артобстрела, до сих пор не укладывалась в голове. Хотелось верить, что все обрушившееся в последние дни на Славянск, так и останется единичным случаем выплеснувшегося безумия. В конце концов пережили же мы девяностые. С криками, с криминалом, но без войны хотя бы. Люди все те же с обеих сторон: побряцают оружием, покачают права, а потом, как обычно, – «забьют стрелку», договорятся… Пожалуй, никогда еще мысль о том, что у власти в стране находятся бандиты, не казалась мне такой утешительной.
Домой возвращалась пешком, около «Голубки» столкнулась с Виталиком, он покупал сигареты. Мы неловко потоптались друг напротив друга. Я думала – сказать, не сказать?.. Мальчик мой выглядел потухшим, глядел вбок и переступал с ноги на ногу, точно второгодник на зачете. Маялся.
– Ты не хочешь меня видеть.
Я промолчала. Глупо было отрицать очевидное.
– Это все из-за Майдана? – спросил он несчастным голосом. – Если хочешь, я больше не буду…
«А больше и не надо», – подумала я.
– Ну что ты, при чем тут Майдан… Просто разные мы очень.
– Понятно…
Постояли еще. Помолчали уже вдвоем.
– Я уезжаю сегодня.
– В Киев?
– К дядьке, в Воронеж… У нас же тут мобилизация типа. Слышала небось… Что я, в этих придурков стрелять буду?! В Серого, в Рола? Ну, ебанулись они, так что же, теперь и мне? Дядька говорит, в компьютерах шаришь, не пропадешь.
Я посмотрела на него с нежностью и вновь поблагодарила судьбу за правильный выбор. У моего сына будет хороший отец. Может быть, когда-нибудь они встретятся.
– Конечно, уезжай, – сказала я, – не дай бог стрелять по своим. Не дай бог. – И осторожно обняла, прощаясь. Последний раз тронула плечом знакомую острую ключицу и губами вобрала в себя соль и горечь молодого мужского тела, как тогда, два года назад.
– Может, поженимся? – неожиданно спросил он. – Поехали вместе.
Даже не знаю, чего больше – радости или грусти я испытала, услышав это предложение в такой момент.
– Давай поговорим об этом потом, – как можно мягче сказала я. – Когда все закончится и ты вернешься.
Но он, конечно, понял, что это значило «нет».
– Ты классная, – сказал он с горечью. – Жалко, что мы такие разные. Что все такие разные.
– Очень… – отозвалась я, – очень жалко.
Мимо вокзала шли танки. Словно во сне про войну. В детстве мне иногда снились такие сны, когда в канун Девятого мая я смотрела слишком много военных фильмов. Только это было на самом деле.
Мне было туда нельзя! Мне нечего было там делать. Это была не моя война. (Господи, что я говорю, какая война – нет никакой войны, это просто бардак… Это все закончится скоро…) Но ноги сами несли меня в толпу женщин в цветастых летних платьях, с головами, перемотанными косынками. Женщины перегородили улицу и кричали, перекрикивая шум моторов:
– Куда вы претесь?! Куда вы едете, черти?!
На башне приподнялся офицер и закричал срывающимся голосом:
– Разойдитесь! Стрелять буду!
Он хотел казаться бравым, уверенным в себе воякой, но выглядел еще более испуганным, чем толпа вокруг военной машины. Мальчики в плохо подобранной форме с несуразными деревенскими физиономиями, сидевшие на броне, казались испуганными, растерянными «потеряшками», которые сами толком не понимали, что они, где они и как здесь оказались.
– Стреляй, фашист! – бойко отозвалась тетя Соня с улицы Коммунаров. – Стреляй, ирод. – И поперла прямо на дуло, грудью раздвигая толпу. – Стреляй! – повторила она, дергая платье около ворота жестом, подсмотренным в каком-то из советских фильмов про героических партизан. Хлипкие пластмассовые пуговицы, не выдержав напора, с треском посыпались на асфальт, и большая белая грудь тети Сони, небрежно упакованная в застиранный бежевый лифчик, вывалилась из платья на страх агрессору. В толпе засмеялись, а она, нисколько не смущаясь, так и стояла перед танком, поводя грудями из стороны в сторону.
– Женщина, отойдите! Оденьтесь, женщина! Застегнитесь! – кричал сконфуженный солдатик, отводя глаза от этого богатства.
– Жинке своей указывать будешь, когда ей одеваться! – отвечали ему из толпы. – Разворачивайте технику и валите назад в свою Красновку!
Народу на улице все прибывало. На смену испугу и растерянности приходила злость. Мужики издалека показывали воякам стеклянные бутылки, заткнутые тряпками, остро пахнувшие бензином, и говорили пока еще относительно мирно:
– Хлопцы, езжайте на хер. Мы тут тоже не пальцем деланные. Не одни вы такие умные коктейли Молотова крутить. Щас завалим пару деревьев через дорогу и попалим вас тут на хер, оно вам надо?
– У нас приказ! – кричали в ответ.
– Усритесь и подотритесь своим приказом!
Ситуация заходила в тупик, выкрики в обе стороны становились все громче, все обидней, но тут из толпы выкатился невысокий, крепко сбитый мужичок лет пятидесяти и заговорил успокаивающим голосом. Это был дядя Коля Медведко, лет тридцать оттрубивший фельдшером на «скорой». Ему иметь дело с буйными было не привыкать.
Для начала он прикрикнул на баб, которые заводились сами и заводили солдат:
– Бабы, помолчите! – Женщины от неожиданности замолкли.
Потом поманил рукой танкистов:
– Спускайтесь, мужики, разговор есть.
Командир опасливо покосился на толпу.
– Тю, ты чего, баб испугался? – удивился дядя Коля.
Парень спрыгнул. За ним еще один. На земле разговор сразу принял разумный и даже деловой оборот.
Дядя Коля бормотал сочувственно:
– Эх, пацаны, пацаны… ну куда вас загнали. Вы хоть сами-то знаете? У нас тут, куда ни плюнь, или нефтехранилище, или цистерна с хлором, или тринитро, прости господи, толуол. Неужто Украине одного Чернобыля мало? Вы шмальнете не глядя, а тут потом лет двести даже трава расти не будет, не говоря о прочем. Да и от вас самих мало что останется, если честно. Вам хоть сказали, что у нас тут завод взрывчатки?..
Парень с головного танка на глазах бледнел и терял азарт.
– Нет, ничего такого не говорили.
– Суки… – с чувством сказал фельдшер.
Солдаты не возражали. Один только попытался неуверенно вякнуть:
– Та брешут вони, яка ще химия, усi ж знають, Донбас це вугiлля… – Но на него свои же посмотрели как на идиота.
– Короче, хлопцы, вам проблем не надо и нам проблем не надо. Разворачивайтесь и повертайтесь себе в Красновку. А мужики проследят, шоб вас нихто не обижав. Дураков везде хватает.
– А как же приказ. – Молоденький комадир уже чуть не плакал.
– Наплюй, – по-доброму советовал ему дядя Коля. – Тебя куда направили? За Донец, небось ребят Мозгового гонять? Ты думаешь, шо они до сих пор не в курсе? Да за то время, что мы тут с вами балакаем, уже небось и Луганск в курсе… Встретят вас на переправе гранатометами, как родных. Оно тебе надо, пацанов на верную смерть тащить?
– Люди добрые, – взмолились из танка. – Дайте хоть попить! Заживо варюсь! – И женщины захлопотали, запереживали. Сбегали в соседний двор за водой. На танки передавали холодные скользкие баклажки, и лица вояк в шлемах из малиновых и отчаянных, безжалостных, становились розовыми, нестрашными.
И даже тот, который знал про Донбасс только то, что Донбас – це вугiлля, бормотал теперь почти умиленно, вытирая пот с лица:
– Нам казали, що тут не люди, а звiри… А ви ж добри люди, я ж бачу…
Пот тек по румяному, по-детски пухлому лицу, и, глядя на него, я осознала, что уже битый час делаю именно то, что Лидочка категорически мне запретила – нервничаю и шарахаюсь по жаре. И как только я об этом подумала, мне резко поплохело. В глазах поплыли полосы и круги, а в руках и ногах возникла неприятная ватная слабость. Медленно, медленно я выбралась из толпы, прикрывая руками свой драгоценный живот, и сорвала с дерева, растущего у забора, зеленую абрикосину. Во рту стало кисло, в голове прояснилось. Последнее, что я услышала, уходя, был деловитый мужской разговор о том, как лучше развернуть технику.
Я шла домой, наступая на фиолетовые кляксы давленых ягод, рокот моторов, доносившийся издалека, казался невнятным гулом, чуть громче пчелиного или шмелиного гудения, наполнявшего собой сады. Я была беременна, мне нельзя было долго находиться на солнце. Мне нельзя было так рисковать собой и ребенком. Почему же я пошла туда? Что это вообще?.. Было неожиданно обнаружить, что меня так же просто, как и всякого другого, можно загнать в толпу и заставить кричать. Но снова и снова прокручивая в голове эту сцену, я не видела, не находила другого пути, кроме одного – ведшего прямиком под гусеницы танков. Меня тащила туда древняя, не привыкшая рассуждать упрямая сила. В ней переплелись память о деде-артиллеристе, дошедшем до Берлина, читанные-перечитанные рассказы о пионерах-героях, пускающих под откос вражеские поезда, песни, вбитые в подкорку, да что там – в продолговатый мозг – «не смеют крылья черные над родиной летать, поля ее просторные не смеет враг топтать!» Они не смели! Это был мой собственный выбор, но корни его уходили далеко за границы того, что я привыкла считать своим «я». В этот день, в этот момент я простила отца моего ребенка. Мы, кажется, еще были вольны выбирать, в каком именно потоке плыть, но были уже не вольны не быть частью потока. И мне впервые стало страшно за себя, за нас, за жизнь, прорастающую во мне из прошлого в будущее и уже заранее несущую в себе память незалеченных кровоточащих ран.
Вечером, выдавая маме таблетки, я задала вопрос – то ли ей, то ли самой себе:
– Может быть, уедем? Неспокойно у нас. У меня в Харькове друзья, в Киеве тоже кто-то был…
– Никуда я не поеду! – немедленно отозвалась она, капризно кривя лицо. – Но ты можешь ехать, куда захочешь! Я тебя не держу, имей в виду!
– Конечно.
– Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится.
– Я просто спросила. Может быть, ты захочешь.