сегда отличались исключительной жестокостью и отсутствием милости к побежденным. Слава богу, хотя бы Крым нам удалось вытащить из этого ада.
– Ты там был? Ты имеешь к этому какое-то отношение? – спросила я с жадным интересом, вспоминая, как совсем недавно – тысячу лет назад – эта новость вернула мне веру в себя, в будущее, в страну.
– Немного, – коротко ответил ты.
– Ты рад? Ты гордишься этим? Ты счастлив? – спрашивала я, чувствуя, что спрашиваю не то, но не умея сформулировать настоящего, правильного вопроса.
– Может быть, это вообще единственное в моей жизни, чем я могу гордиться, – сказал ты, глядя сквозь меня, в какую-то неведомую, но бесконечно желанную мне даль. – Пока еще рано об этом говорить. Все только начинается.
Голое плечо коснулось стены, и быстрый холодный озноб прошел по телу. Я прижалась к тебе так крепко, как только могла, чтобы согреться, ты положил свободную руку мне на спину, а второй продолжал теребить догорающую сигарету.
– Значит, это все не временное помешательство, не просто еще один бардак и передел, как в девяностые… Ты думаешь, это надолго? Это… война?
– Конечно, война. – Ты резко отодвинул, почти оттолкнул меня от себя. – Зачем ты вообще приехала сюда? Чего ты от меня хочешь?!
– Я хочу мира, – сказала я. – Я хочу сына.
Ты швырнул окурок в угол и притянул меня к себе. Больше этой ночью мы не говорили.
Несколько дней в подъезде пахло тухлятиной. Соседи ходили, зажав носы, жаловались друг другу на коммунальщиков, но ничего не делали. Сегодня утром мое терпение закончилось, я взяла фонарик и отправилась искать источник запаха сама. Под лестницей в закутке, заваленном хламом, между коробкой с детскими игрушками, убранными с глаз долой, и банками с засохшей краской валялся дохлый голубь. Видимо, одна из местных кошек притащила добычу, а есть не стала. Побрезговала или спугнули. Я вернулась домой за перчатками, пакетом и хлоркой, чтобы проверенным дедовским методом выбить из подвала липнущий тухлый дух. Мягкая полуразложившаяся тушка разваливалась в руках. Пришлось складывать ее в пакет по частям. И странное чувство охватило меня в этот момент, будто все это уже было, и поза – на корточках, согнувшись, чтобы не стукнуться головой о лестницу, и нежное мертвое прикосновение перьев, и острые опасные края косточек, выглядывающие из разломов птичьего тела. Только вокруг шел снег, и запах мертвечины мешался с запахом зимней свежести. Вечерело, рано, как всегда зимой, воздух был серым с просинью, а на руках у меня почему-то не было перчаток. Эта картина на мгновение предстала перед моим внутренним взором так полно, так ярко, что я поежилась, почувствовав прикосновение несуществующих снежинок к шее. Именно такое переживание, кажется, называется дежавю. Вольная игра нейронных сетей. Конечно, это воспоминание не имело и не могло иметь ни малейшего отношения к действительности. Я бы никогда не стала хвататься за мертвое голыми руками. И все-таки, когда я поднималась по лестнице, голова у меня немного кружилась от возможного пересечения двух реальностей. Я выкинула голубя в мусорный бак и громко захлопнула крышку. Ерунда. Все это полная ерунда.
Солнце выползало из-за крыш домов, обещая еще один день нестерпимого зноя. Я снова порадовалась, что мы отправили Машку из города в лагерь с углубленным изучением английского. Обычно в это время мы ездили в Крым. Крым… Даже мимолетная мысль о полуострове была мучительна и неминуемо тянула за собой цепочку болезненных воспоминаний о пляжах, на которые больше не ступит наша нога, о смехе, поцелуях, сладком луке, нарезанном крупными кольцами и пролитом на землю вине, которого нам больше не пить. Ночные купания голышом, когда тела словно растворяются в теплой, мягкой воде… Раскопки под Судаком, где палящим солнцем я выжигала из себя безнадежную раздвоившуюся юношескую любовь, маленькая Машка, ползущая по пляжу, и тут же рядом, на соседней полочке памяти, серое, постаревшее лицо друга-поэта, бросившего все и улетевшего из Симферополя на следующий день после переворота. Надломленный болью и ненавистью голос, которым он рассказывал о русских танках, шедших через город, чтобы заблокировать выходы и входы. Танки в Симферополе… Это было непредставимо. Солнечный полуостров нашей юности, нашей любви был вероломно отнят у нас. В Крае шло АТО, но память о Крыме почему-то саднила сильнее. Мы были счастливы там, я никогда не чувствовала себя такой счастливой в городе, где родилась. Может быть, только с Русланом… Но эта детская история продлилась так недолго. Крыма больше не будет. С этим надо жить, но как с этим жить?
Погода исполнила обещанное, к обеду в доме установилась нестерпимая жара, от которой не до конца спасал даже работающий в полную силу кондиционер. Я валялась на диване с ноутбуком, плоская, розовая и беспомощная, как морская звезда, заброшенная прибоем на раскаленные камни, пила компот со льдом и мечтала о наступлении сумерек. Лекс работал над очередным тренингом в своем углу. Нам опять не о чем было говорить. В ленте новостей с Юго-Востока мелькали знакомые фамилии и лица, и было невозможно представить, что люди, с которыми ты когда-то играл в одни и те же игры, смеялся одним и тем же шуткам, теперь сражаются на стороне убогих бандитских псевдореспублик. В одном из мужчин, одетых в камуфляж с нашивками ЛНР, я узнала Дмитрия. Ну конечно, он со своими мечтами об Империи не смог остаться в стороне от подобной веселухи. Я не удивилась, только подумала устало о том, что время все обращает в прах, пепел и смех. Сколько ночей без сна в вечном женском гадании – любит не любит. Сколько слез, пролитых про себя и вслух, в попытке удержать то, что не держится. Сколько бесконечных разговоров и соленого любовного пота, сколько пламени когда-то пылало в этом костре, где сгорели без остатка пять моих студенческих лет. И что осталось? Только прохладное благодарение небесам – спасибо тебе, Боже, что я тогда не вышла замуж за этого идиота. О Лексе можно было сказать много разного, хорошего и плохого. Но идиотом он не был.
На соседней интернет-странице знакомый – хороший мальчик, но плохой поэт, яростно призывал всех неравнодушных последовать его примеру и перестать писать на языке агрессора, и с гордостью демонстрировал новые, мовой написанные вирши, чудовищные в своей искренности и бездарности. Пожалуй, рановато я решила считать идиотизм прерогативой единственной стороны. «Наших» дураков тоже хватало. Принять тот факт, что Майдан поддерживают не только умные, образованные, успешные, но и пассивные, и никчемные, оказалось нелегко. Некоторые «союзнички» вызывали отчетливое омерзение. Ну что же теперь делать… «Политика – искусство возможного», – как говорил Лекс.
Я вспомнила Татьянины комментарии. С ее опытом и кругозором, ей-богу, естественнее было выбрать другую сторону, но вот поди ж ты… Толстая, несуразная Таня оказалась патриоткой и смириться с этим почему-то не получалось. Теперь она надумала разводиться с «ватным» мужем и прибегала советоваться. Мне ее Васек никогда не нравился, но рушить многолетний брак вот так «на бегу»… Татьяну, кажется, даже перспектива в одиночку поднимать детей не пугала, лишь бы не слышать больше про «русский мир». Какое счастье, что у нас с Лексом хотя бы этих разногласий не было. Но Танька-то, Танька… Куда она с двумя мальчишками на две тысячи гривен… И что они скажут? Нам то «Васек», а им отец…
От жары и духоты болела голова, но встать не было никаких сил, и я жалобно попросила мужа:
– Любимый, кинь в меня, пожалуйста, аспиринчиком…
Он оглянулся, оценил мой измученный вид, принес из ванной лекарство и холодное мокрое полотенце, ласково потрепал по плечу, как маленькую.
– Бедный, больной заяц… – А потом легонечко провел рукой у меня между лопаток и сказал деловито, словно речь шла об очередном бизнес-проекте: – Знаешь, мне кажется, нам пора уже пацана. Я хочу сына.
– Что, прямо сейчас и приступим? – попыталась я перевести в шутку неожиданный разговор.
Но он был серьезен и даже немного зануден, как всегда, когда речь шла о каких-то действительно важных для него планах.
– Нет, конечно. Мы же не дети. Сходи к своему доктору, попей витамины, какие надо. На алкоголь мораторий до сентября. Я хочу здорового пацана.
– Что, и с партнерами пить не будешь?
– Месяц отпуска. Месяц – перебьюсь. Да летом особо и не наливают, не бойся.
– Я подумаю…
– Главное, не откладывай. Сходи на следующей неделе, в августе все в отпуска уйдут, сама знаешь.
Мы словно покупку машины обсуждали, и это меня не столько покоробило, сколько испугало. Уверенность Лекса в том, что все должно быть так, как он хочет, не оставляла пространства для маневра.
– Мальчики к войне, – почему-то сказала я.
Лекс отстранился.
– У нас нет войны, у нас АТО, – отрезал он с чрезмерной, но слишком хорошо понятной мне яростью и вернулся к своему тренингу.
Вот так. Поговорили. И снова меня настигало предчувствие, что так, как было этой зимой, у нас с ним уже никогда больше не будет. Еще и сын, господи. Только бы не сын… Я с ужасом представила маленького мальчика, еще одного Лекса, еще одного чужого человека в моей рассыпающейся жизни. Лекс был ответственным отцом, я не сомневалась, что воспитание наследника он возьмет на себя. Там все будет как надо – зарядка, холодные обливания по утрам, походы выходного дня, курсы иностранного языка и программирования для самых маленьких. Мне же останется всего ничего – вытирать попу да зашивать порванные штаны. Почетная роль обслуживающего персонала без права собственного голоса. Вообще без голоса. Что останется от моей жизни после нескольких лет пеленок, истошного детского крика и вечно подгорающих манных каш? Да бог ты мой, если уж на то пошло, зачем вообще приводить еще одну душу в мир, в котором мою собственную жизнь порой удерживает только страх физической боли?!
Я смотрела на твердую спину Лекса, методично заносившего цифры в экселевские таблицы, и чувствовала острое желание оказаться где-нибудь в другом месте, а лучше – в другой вселенной, там, где от меня никто не будет требовать рожать сына. В конце концов это стремление пересилило даже головную боль и мое отвращение к жаре.