Обстановка комнаты погрузила Тихонова в совсем уже элегическое состояние: две узкие койки с лакированными бортиками вдоль заднего края, под гобеленовыми покрывалами, подушки треугольником, такие же лакированные тумбочки, на каждой по граненому стакану. Форточка с бечевкой — дерни за веревочку. Скрипучий шкаф в одном углу, письменный стол — в другом, все разного цвета и с чайными кругами. Тихонов скинул куртку и ботинки и вытянулся поверх покрывала. От подушки пахло прачечной. Как писать про Семенова, он не знал.
То есть все, все он знал бы, окажись это редакционным заданием. Но здесь нужно было иное. Почему-то он был уверен, что если результат не понравится директору, то все последующее уже ой как не понравится самому Тихонову. Да и как сказать это? «Продукция Перова-60 настолько секретна, что держится в секрете даже от рабочих», — прикидывал Тихонов. Нет, это ерунда. «Перов-60 не отмечен на картах, и случайный человек сюда не попадет». Тоже не годится — они же попали, и как попали! Вдобавок все в Перове знали о существовании Перова-60, но во времена дефицитов сюда не пускали, а с девяностых, когда город открыли, ехать туда было бессмысленно. «Вот уже который год генеральный директор далекого уральского завода Максим Семенов делает что?» Тихонов даже услышал в голове голос, произносящий это: голос советского диктора, звенящий баритон с еле сдерживаемым то ли ужасом, то ли смехом — старые передачи крутили по кабельному каналу, и Тихонова всегда завораживали эти голоса: неторопливостью, многословием, обилием эпитетов и постоянно сдерживаемым желанием сказать что-то совсем не то. Упомянуть среди рапорта какую-нибудь жопу. Потом, конечно, гори все огнем, но миг прорыва! Теперь таких дикторов не делают, да и о чем сейчас можно было бы рассказать таким голосом? Закрыв глаза, он увидел и саму передачу о «Перове-60» — черно-белая съемка, ряды станков, серьезные рабочие, поглощенные работой и не обращающие внимания на камеру — вот камера проезжает по цехам, вот крупный план какой-то машины, вот опять станки, коридоры — а затем монтаж, склейка, — и на весь экран лицо Семенова: сосредоточенный взгляд куда-то вниз, рука, подпирающая высокий нахмуренный лоб. Камера отъезжает, и видно, что Семенов склонился над бумагами за столом у себя в кабинете. Вот он поднимает голову, смотрит на зрителя и говорит не своим, размеренным голосом, улыбаясь:
— Продукция нашего завода всегда держится на самом высоком уровне качества. Мы сознаем, как она необходима стране, особенно сейчас. Вот здесь вы можете увидеть образцы этой продукции и убедиться, что наши фрикадели достойны самой высокой оценки.
«Какие фрикадели, почему?» — успел подумать Тихонов, а директор, теперь полноцветный, подвигал уже ему, а не телезрителю черный ящик. Крышка ящика откинулась, и Тихонов с ужасом увидел внутри людей — копошащуюся человеческую массу: розовые тела, руки, ноги, уши, мужчины, женщины, дети в полной тишине шевелились, извивались, как черви в банке, а над всем этим гремел голос Семенова: «Не правда ли, изумительные? Прекрасные, прекрасные фрикадели! Да вы попробуйте одну, попробуйте!»
Тихонов проснулся, и в первый момент не мог понять, где он: ему показалось, что он дома, но квартиры он не узнавал, и только постепенно, собирая мозаику из кусочков интерьера, вспомнил, наконец, что он вовсе не дома, и неизвестно еще, когда там окажется. В дверь стучали.
— Открыто! — сипло крикнул Тихонов, решив, что это кто-то из своих.
Но в комнату вошла высокая технологиня Кузнецова, с которой они строили друг другу глазки на заседании. Тихонов вскочил и попытался, как мог, расправить покрывало.
— Ты как меня нашла?
— Так мне Пахомова сказала. Пахомова — это Светлана Кирилловна, заведующая профилакторием. Я ей велела к тебе не селить никого.
— Зачем? — еще не понимал Тихонов.
Она рассмеялась мелким дробным смехом, который совсем не шел к ее росту и крупным чертам, но этот диссонанс был скорее необходимой неправильностью.
— А потому что я пришла. Ты рад?
— Рад.
— То-то я вижу, даже кровать заправил. Разбирай давай.
— Что разбирать?
— Слушай, ты какой-то дурак сегодня. Или ты всегда такой?
— Нет, — сказал Тихонов. — Только в последние три дня такой дурак. А так я умный вообще-то. Школу с медалью закончил.
— А мне все равно, какой ты. — Девушка деловито расстегнула куртку и огляделась. — Хорошее тут место. Мне нравится. А тебе?
— Да, очень здесь… ретро такое.
— Сам ты ретро. — Она уже снимала сапоги.
— Слушай, а ты чего пришла, раз тебе все равно, какой я?
— Ну не все равно. Так все равно же вы… — она замолчала, сражаясь с застрявшей молнией.
«Все равно вы уйдете», — понял Тихонов. Он еще не был уверен, зачем это она раздевается. Не может же быть, чтобы за этим, вот прямо так, с порога. Ну пришла, не в куртке же сидеть? А сапоги? А тоже жарко. И в блузке тоже. Ах ты, блин, и в лифчике?!
Тихонов даже на своем пионерском расстоянии чувствовал жар, исходящий от нее — как от работающей машины. Она посмотрела на него исподлобья.
— Ну?
«Что — ну?» — чуть было не спросил Тихонов, но вовремя одумался. Он решительно шагнул к девушке, стягивая через голову свитер.
Уже потом, когда Тихонов вспоминал события той ночи, он не мог припомнить ничего конкретного: только ощущение, будто у него выросло восемь рук, четыре ноги, три хвоста и один хобот. Казалось, что в постели их было не двое, а целая куча тел, колотящихся друг о друга в четком, связном движении — как детали механизма в одиннадцатом цеху-ху-ху. В общем, когда обессилевший Тихонов откинулся на подушку, у него действительно было такое чувство, будто его затянуло в огромную машину и выплюнуло, пропустив сперва через все шестеренки.
— Ну ты даешь! — выдохнул он.
— Кому даю, кому и нет. А чего?
— Ничего. Неожиданно просто.
— Ага. Врасплох, да? Но у тебя реакция хорошая, молодец. — Девушка устроила голову на его плече и смотрела куда-то в потолок. — Слушай, а у тебя подружка есть?
— Есть, — Тихонов не стал врать.
— Как зовут?
— Женя.
— О. И я Женя. Значит, считай, не измена.
Тихонов сомневался в правомерности такого оправдания, но на мораль сейчас сил не было. Изогнув шею, он посмотрел на нее. Вблизи она казалась старше, но какая разница? Все равно же они…
— Будешь про директора писать? — Женя дернула его за волос на груди.
— Ай! Буду, куда деваться.
— Да, деваться вам некуда. Жалко даже.
— Что тебе жалко?
— Да так. Не думай об этом.
Тихонов и сам не ожидал, что его хватит на второй круг. Впрочем, в этот раз было поспокойнее, даже с каким-то намеком на нежность.
— Курить будешь? — Женя соскользнула с кровати и ползала по полу, отыскивая куртку. Наконец нашла, достала пачку сигарет и протянула Тихонову. Он отказался, тогда она сама закурила, бесстыдно усевшись верхом на стул. Она казалась бодрой и свежей, будто ничего и не было. Несколько минут они молча смотрели друг на друга — она курила, он изучал ее.
— А ты знаешь, — Женя глубоко затянулась и выпустила дым к потолку, — а ты знаешь, что вас убьют?
— Я догадывался.
— Ты смотри, и правда умный, — удивилась девушка. — Даже жалко.
— Ты это уже говорила. Что жалко-то?
— Нет, ни черта не умный. Жалко вас.
Тихонов приподнялся на локте.
— Погоди. Ты что, серьезно?
Женя вдруг опять рассмеялась и закашлялась, хватанув дыма.
— Ну серьезно, серьезно! А похоже, что шучу?
— Вообще-то да.
— Нет. — Она встала и подошла к окну. — Говорю тебе, вы отсюда не уйдете. Секретный же завод, а вы там шастали.
— Подожди, подожди. Жень, но здесь же проходной двор, город открыт, люди ездят! Что, всех в расход?
— Люди ездят, только люди в одиннадцатый цех не ходят. Ты в одиннадцатом цеху был?
Тихонов кивнул.
— Ну вот. Чего же ты хочешь теперь? — Женя подошла к нему и села на кровать. — Напишешь, что им надо, не станут же они такой шанс упускать. А потом — опа! И нет мальчика. Ну что, не веришь? А зря. Что мне тебе врать-то? Ты пойми, они не злые. Просто выбора у них нет. Ну сам подумай — все отлажено, все работает. Москве до них дела нет — завод и завод, полураспроданный, половина помещений сдается всяким уродам, артисты изображают туземцев — сотни таких по стране. И никому не интересно. А тут ты приедешь к себе и начнешь всем рассказывать. Поедут комиссии, психологи, социологи, кто там у вас еще. И все рухнет! А Максим Леонидыч жизнь положил, чтобы все работало. Так что вас отпускать никак нельзя.
— Ну хорошо, а остальные наши? Они-то никакого секретного цеха не видели, их за что?!
— Ну ты смешной, — изумилась Женя. — Вы же вместе пришли. Что, одного убить, а остальные уйдут как ни в чем не бывало? Нет уж, вместе так вместе. За компанию, если хочешь.
— Я никак не хочу! Что это еще за средневековье? Я вообще в этот цех не просился! Он же сам меня позвал, — Тихонов почти кричал. — Сам все показывал, все рассказывал!
— Так а как бы ты писал тогда, если бы не видел?
— Да как-нибудь! Я же не хотел ничего этого вообще!
— Да? — Женя, прищурившись, посмотрела ему в глаза. — Точно не хотел? А может быть, все-таки хотел? Ты подумай. Если бы не хотел, разве бы тебя заставили?
— Жень… Это точно не розыгрыш? Это же не шутки, Женя! Это жизнь человеческая, нельзя же ее вот так…
— Можно. Еще и не так можно. Ты что, думал, у нас тут все игрушечное? Нет, все по-настоящему, это и есть жизнь человеческая.
«Да, — подумал Тихонов. — Здесь все настоящее. Даже у ненастоящего шамана настоящий череп. Интересно, наши черепа они тоже в реквизит пристроят?» Неприятный холод пополз от ног по всему телу.
— И что? Нам теперь вот так сидеть и ждать, пока за нами придут?
— Зачем же ждать? — возмутилась Женя. — Мужик ты или где? Действуй! Тебя жрут, а ты не давайся.
— Так ведь ты сама сказала, что нам нельзя отсюда уйти!
— Это им нельзя вас отпустить. Чувствуешь разницу? — Сигарета в Жениной руке истлела и погасла, но она будто не замечала. — А вам никто не запрещает сопротивляться. Нет такого закона, чтобы человек не соп