Королям, королям.
Этому дорога, этому тревога
И казна, и казна.
А на сердце дама, ох же и бедова,
И красна, и красна.
Дама не червова, дама не бубнова,
И не крестей, не крестей —
Пиковая дама, вот она, зазноба
Королей, королей.
Вы б сидели дома, вы б сидели дома,
Кумовья, кумовья.
Пиковая дама, пиковая дама —
Это я, это я.
12 августа 1968
Приложение Стихотворения Якова Яковлевича Зальцмана
348. Осень
Дождь и ветер. Лужи. Слякоть.
Дует холодом от окон.
Скучно думать. Скучно плакать.
Одиноко. Одиноко.
На привозе тоже пусто.
Мокнет зелень, утки, куры.
Мокнет свежая капуста.
Мокнут бабы. Бабы дуры.
Ряд истрепанных акаций
Сыпет листьями и гнется.
Нет, довольно, искушенью
Не хочу сопротивляться.
Я ложусь и укрываюсь
Теплой шубой с головою.
Дождь и ветер не мешают
Сновиденьям и покою.
И во сне, как в светлом парке,
Вижу я весну и счастье.
Как тепло (и даже жарко)
Мне под шубою в ненастье!
13 октября 1900, Одесса
Апрель 1946
349. В сентябре на берегу моря
Морская равнина кажется мертвой.
Светящийся воздух чист и высок.
Ночным дождем освеженное утро.
Промытые камни. Мягкий песок.
Змея выползает из черной дырки
В нагретую солнцем тишину.
На мелкой гальке сухо и жарко,
Ничто вокруг не мешает сну.
Мы одинаково рады безлюдью,
Нам свободно и светло.
Я отдыхаю. Дышу всей грудью.
Она всем телом пьет тепло.
Город маячит сзади в тумане.
Я отдыхаю. Я живу.
Одно из безвреднейших созданий,
Змея – уходит в свою траву.
26 сентября 1901
На берегу моря в Аркадии
350. «Проспавши двенадцать часов…»
Проспавши двенадцать часов,
Проснулся я свеж и здоров,
Следов кутежа никаких —
Я даже не грустен. Я тих.
Зеленый желтеющий сад.
Гуляю. Я этому рад.
Покой, одиночество. Что же
Тоской пробирает по коже?
<Сентябрь 1911>
351. Рассуждения о Божьем величии
Суета сует и всяческая суета.
Трам-та-ра-рам! Какую ахинею
Ты создал за шесть дней, наш всемогущий Бог!
Ты что же, ничего умнее
Не мог?
Забитые, как сельди в бочку,
Кусаем землю, глядя в твердь.
Людей тошнит. Скоты глодают жвачку,
И сходства… и собачья смерть.
Нас утешают раем или адом,
И это всё, что нам дано.
Но рай и ад почти что рядом.
Весьма похоже. Всё одно.
Здесь пыль, жара и ротные ученья.
Как тошно духу моему!
Там долгие мученья и моленья,
А, собственно, за что и почему?
Ну хорошо, здесь можно застрелиться
И, предположим, избежать.
Но там как будто это будет длиться,
И надо жить, и надо ждать.
Бессмертие! Подумайте, вот шутка,
Вот анекдот!
Восхвалим, что хоть здесь всё шатко,
Что всё пройдёт.
Итак, друзья, воскликнем в заключенье:
Да, дело дрянь, всё клин, куда ни кинь.
Всё суета. Души томленье.
Хреновина с морковиной. Аминь!
17 августа 1912
28 апреля 1946
352. «Живи, кто умереть не может…»
Живи, кто умереть не может,
Но не хоти и не люби.
Божественных штанов не тереби,
Не стоит. Не поможет.
Он высоко, в штанах.
Ни лаской, ни щелчком
Он не откликнется на жалобы и вопли.
Мы так недолги. Нас такие толпы
Запущены волчком.
Нас просто не найти. Обрывки киноленты.
И будет голый труп земной
Вертеть над вечною зимой
Затейливые монументы.
Какому новому и чуждому уму,
Кому они расскажут? – Никому.
13 января 1928, Ленинград
Апрель 1946
От составителя
Имя автора этой книги Павла Яковлевича Зальцмана (1912–1985) если и известно читателю, то, скорее всего, не в поэтическом контексте: художник, график, ученик Павла Филонова и член группы МАИ («Мастера аналитического искусства»), художник-постановщик «Ленфильма», после войны – главный художник киностудии «Казахфильм», преподаватель истории искусств различных алма-атинских вузов, заслуженный деятель искусств Казахской ССР… Что ж, еще один «пишущий художник»? Конечно, многие мастера кисти – особенно в XX веке – брали в руки перо, и небезуспешно. Нам известна проза К. Петрова-Водкина и Ю. Анненкова, стихотворения М. Шагала и В. Кандинского; поэзия русского исторического авангарда по большей части принадлежала руке профессиональных художников (В. Маяковский, А. Крученых, Е. Гуро и др.). Однако случай Павла Зальцмана представляется несколько иным – не останавливаясь на отдельных стихотворениях, попробуем охватить общий план его поэтического мира и обозначить ряд моментов, характерных для его поэтики.
Впечатление благополучной «официальной» карьеры советского художника, которое может сложиться от краткой биографической справки выше, конечно, обманчиво. Родившись 2 января 1912 года в Кишиневе в семье офицера русской армии Якова Яковлевича Зальцмана и его жены, Марии Николаевны Орнштейн, Павел Зальцман унаследовал немецкие и еврейские корни, в значительной мере сформировавшие как его характер, так и творческую личность. Любовь к немецкой культуре (и буквально физиологическую ненависть к фашизму) Зальцман пронесет через всю жизнь; так, в настоящем собрании представлены его фантазии по мотивам Гёте, Уланда, Шторма, немецких легенд и сказаний, его перу принадлежит также перевод «Кетхен из Гейльбронна» Г. фон Клейста. Проведя годы Гражданской войны в Одессе и еврейских местечках Молдавии, Зальцман сохранит обостренное чувство изгнанничества и противостояния физическому насилию и ксенофобии всех родов. Кажется, что брутальная эстетика Зальцмана рождается как ответ на зверства эпохи, будь они вызваны историческими, социальными, культурными или национальными причинами. Чего стоит одно «проговаривание» лирического героя в стихотворении 1966 г. «Еще о музыке»: «Стань ты, смерть, как дудочка на колечко, / Пожалей нас, мальчиков, пожалей, / А что сами мы бьем, это, человечков, / Так мы бьем каких-нибудь жидарей» (№ 221).
Первые литературные опыты Зальцмана относятся к началу 1920-х гг. и написаны еще подростком. Это время – период становления личности не только человека, но и художника. В августе 1925 г. семья переезжает в Ленинград, и все свободные часы Зальцман проводит в Эрмитаже и Русском музее. В конце 1920-х гг. он работает иллюстратором в целом ряде ленинградских журналов («Резец», «Перелом», «Стройка» и др.). Безусловно, важнейшим событием в жизни художника становится знакомство с Павлом Филоновым. Ученичество у Филонова и участие в работе группы МАИ (в частности, в иллюстрировании «Калевалы») трудно переоценить, несмотря на то, что Зальцман, по справедливому замечанию его дочери Елены (Лотты), «менее чем кто-либо из учеников внешне был зависим от Филонова»[1]. Главным стержнем изобразительной поэтики Зальцмана, сформировавшейся уже к середине 1930-х годов, следует считать глубокое гуманистическое начало, центральное место человека и прописанность его образа (отсюда обилие портретов в живописном наследии художника). Впрочем, уже в это время намечается ведущий лейтмотив изобразительного мира Зальцмана, в известной мере присущий и его поэзии. П. Казарновский пишет: «Основная тональность пейзажа трагична: он и обступает вышедшего из него человека, грозя своими зияющими руинами и „запирая" его, и гонит прочь желающего выжить. Именно сочетание умного природного роста и хаотического распада рукотворных созданий приводит немых и сосредоточенных героев картин Зальцмана к неясным предчувствиям, которые усугубляются пустынным видом оставленных городов, включая частные сюжеты в общемировую историю библейского размаха»[2].
Сохраняя даже в своих поздних работах верность главным филоновским принципам – сделанности картины, проработанности мельчайших деталей фактуры и движению от частного к целому, – Зальцман остается за рамками филоновского деструктивного пафоса[3]. И если наблюдение Ю. Герчука о «реализме» Зальцмана можно подвергнуть сомнению (скорее следует говорить о возрожденческом каноне, преломленном сквозь призму модернизма), то несомненно верны слова исследователя о том, что «изобразительный язык его довоенных произведений строг и верен натуре» и «лишен черт примитивизации, ломающего пластику формы экспрессионизма, абстракционистской символики»[4]. Эти черты художественного мира Зальцмана отчасти объясняют не только «классичность» его живописной фактуры, но и почти памфлетный «антиавангардизм» поздних стихов:
В одной рубашке, говорят,
Ходил Фернан Леже.
Народ раскрыл широкий рот —
Лижи Фернану ж…